Под маской скомороха

Поужинали быстро. Голодному человеку не до застольных приличий. Женщины с удовольствием наблюдали, с каким жадным аппетитом калики отдают должное их угощению. Насытившись, Некрас Жила мигнул Спирке, и тот, быстро осушив чашу с медовухой до дна, взял в руки гусли.

– Добрые хозяюшки! – повел зачин Некрас Жила. – Благодарствуем за угощение от всей души. Угодили вы нам, ох, как угодили. Господь за доброту вашу непременно окажет вам великие милости. Для начала сразу скажу: новостей особых у нас нет, мы шли из Пскова в основном по глухим местам, да заходили в деревушки – такие, как ваша. Разве што во Пскове дела темные творятся, псковский люд переполошился, – бояре город и земли без ведома Вече отдали под руку царю московскому Ивану. Пропал вольный город Псков! Царь обешшает не трогать псковские вольности, да кто ж ему поверит? Так, гляди, он и до Нова-города доберется… Но не буду говорить о грустном. В песне об этом лучше сказано. Спирка, твой выход! Эй, Радята, Шуйга, носами не клевать!

Спирка ударил по струнам, гусли громко зазвенели, их серебряный голос поднялся к звездному небу, на котором робко проклюнулся молодой месяц, и Радята запел. Голос у него, несмотря на немалые годы, был сильным, звучным и хорошо обкатанным – как морская галька, которую столетиями шлифуют морские волны. Радята пел старинную песню из «Голубиной книги»[29 - Голубиная книга – сборник народных духовных стихов XV–XVI вв., в вопросах и ответах которого даются сведения о происхождении мира, людей, сословий, сведения географические, естественнонаучные и другие. Некоторые из стихов вошли в песенный репертуар калик перехожих.] о прощании души с телом, о том, как плачет земля и как Пресвятая Богородица умоляет своего Сына пощадить грешных.

Старухи и женщины в годах прослезились, молодки призадумались, горестно кивая головами, вспомнив своих беспутных мужей, которые повелись на посулы вербовщика хана Касима, а ребятня, до этого устроившая шумные игрища, которые в темное время суток были для них внове, – ночью детей на улицу не выпускали, опасаясь лесной нечисти, – притихла и сбилась в кучку, как цыплята возле наседки. Радята постепенно разошелся (хотя Спирка всем своим видом умолял его уступить место сказителю Шуйге, потому как Милава бросала на него такие выразительные взгляды, что его бросало в жар) и спел еще несколько песен, пока Жила не оборвал его и не передал слово Шуйге.

Атамана тоже задела за живое другая прелестница, Елица. От нетерпения он так сильно ерзал по земле, что в какой-то момент испугался: вдруг протрет дыру на заднем месте, вот стыда-то будет – чем срам прикрыть? Штаны и так ветхие, того и гляди рассыплются на заплаты, коих не счесть.

Наконец приступил к делу и Шуйга. Слепец был краснобай еще тот. В его голове хранилось много разных историй, в основном сказочных, и он мог витийствовать хоть целую ночь напролет. Некрас Жила осмотрелся и невольно поцокал языком в восхищении: Спирка и Милава словно растворились в темноте. Даже страшненький с виду Рожа куда-то исчез. Собственно говоря, даже не куда, – это и так ясно – а с кем; это был вопрос, что называется, на засыпку. Волчко не пользовался успехом у женщин. Видать, какой-то из молодиц совсем уж припекло…

Только Ратша все еще пребывал в раздумье, с кем ему коротать ночь. Мужик он был видный, хоть и татарского обличья, и возле него вертелись аж три молодки. Жила с интересом немного послушал несколько надтреснутый голос Шуйги, – тот рассказывал что-то новое – а затем мигнул Елице, и они потихоньку удалились от догорающего костра.

Глава 3

ИКОНОПИСЕЦ

Сильное течение швыряло сшивной карбас из стороны в сторону, и гребцы напрягали все силы, чтобы держать его на глубине. Слева и справа проносились коварные камни, которые торчали из воды, как гнилые зубы древней старухи; они запросто могли пропороть днище карбаса, и тогда пришлось бы спасаться на скалистом берегу, до которого еще нужно было доплыть. Река Кереть в начале лета полноводна, а потому для плавания опасна. Она состояла из цепи озер и плесов, соединенных между собой порожистыми участками. На реке насчитывалось более тридцати порогов и скатов, поэтому в некоторых местах карбас приходилось тащить волоком, что было нелегко. Тем не менее все трудности путешествия по Керети сглаживали природные красоты реки.

Истома никогда не бывал на Керети. Ему уже приходилось выходить в море и рыбачить в озерах, он умел управляться с веслами и парусом (дети поморов быстро взрослеют), мог бросать сеть и знал, как словить красную рыбу на уду, был способен приготовить особую наживку, чтобы рыбалка вышла удачной, но так получилось, что по Керети он шел впервые. Ему здесь нравилось абсолютно все; даже те моменты, когда он пыхтел вместе со всеми, прорубая в мелколесье просеку для волока и заготавливая короткие древесные чурки, чтобы карбас шел не юзом, а катился по ним.

Юный Яковлев не испытывал усталости. Ему недавно исполнилось четырнадцать лет, он превратился в гибкого, как лоза, и шустрого, словно белка отрока, обладающего недюжинной силой, к тому же не по годам смышленого и начитанного. Ума и грамотности у него значительно прибавилось от общения с иконописцем Матвеем Гречином – его новым учителем и наставником.

Их знакомство получилось совершенно неожиданным. После окончания «училища» дьякона Есифа, Истома маялся праздностью, если не сказать дурью. К делу его приучать было рано, особых забот в зажиточной боярской семье Яковлевых он не испытывал, поэтому по натуре деятельный юнец убивал время как только мог и умел.

Поначалу днями он пропадал в компании сверстников, – рыбачил, охотился и вместе с ними устраивал разные каверзы, затем, наигравшись и натешившись вволю свободой, устал от ничегонеделания и начал вырезать из кости разные фигурки. Этому ремеслу он научился от отца. В Колмогорах многие занимались резьбой по кости, благо в Заволочье и рогов Индрика-зверя, и рыбьего зуба[30 - Рыбий зуб – моржовый клык (устар.).] хватало с избытком, а зимние вечера скучны, длинны, и чем-то нужно себя занять. Женщинам в этом вопросе было проще: они ткали, вышивали, вязали, шили одежду, а некоторые даже тачали обувку.

Но затем Истоме пришел в голову потрясающий замысел. Что самое интересное – среди ночи! И он взялся за работу с нерастраченным на разные житейские заботы пылом юности и яростной самоотверженностью первопроходца.

Первым делом Истома сколотил небольшой двухэтажный ящик-домик из тонких досок – чтобы с ним было легче управляться. Затем установил его на ножки – точно как стол – приспособил к нему ставни, на каждом этаже вырезал в задней стенке ящика окна и двери, соорудил перильца на балкончиках, и у него получились миниатюрные господские хоромы. После этого он стащил у матушки кусок тонкого зеленого бархата, который остался у нее от рукоделья, и смастерил для своего потешного ящика-вертепа (именно его и замыслил создать юный умник!) занавес, который должен был скрывать все, что творилось ниже и позади него, – то есть туловище и ноги кукловода.

Дальнейшая работа оказалась гораздо труднее, потому что нужно было обустроить в потешном ящике сцену. Собственно говоря, это был не совсем вертеп, как его однажды обрисовал дядя Нефед, который видел нечто подобное на Готланде. Истома не намеревался показывать разные библейские истории. Наоборот – для начала он решил задействовать в своих представлениях народных любимцев Василия Буслаева и купца Садко, притом отнюдь не в героическом виде, а также Ивашку-дурачка. Истома собирался сделать его главным персонажем своих представлений. Дурак, он и есть дурак, поэтому волен говорить все, что только взбредет ему в голову. И ничего ему за это не будет.

Куклы у него получились – загляденье, хотя попыхтеть над ними пришлось. Он и одежку для них пошил, и лица нарисовал. А вот с раскраской вертепа – с прорисовкой внутреннего убранства хором – у него вышла загвоздка. Мазила из Истомы оказался никудышный. И тогда он вспомнил, что в Николо-Корельском монастыре обретается знатный иконописец Матвей Гречин, о чем ему поведала мать, которая часто жертвовала обители, пребывающей в запустении после набега мурманов, деньги и продовольствие.

Прежде Матвей Гречин жил в Великом Новгороде, но чем-то не потрафил властной боярыне Марфе Борецкой, и ему пришлось перебраться в Заволочье, где его приютили монахи Николо-Корельского монастыря. Собственно говоря, в северные пятины переселялись многие новгородцы, в том числе и посадник Своеземцев, друг семьи Яковлевых, сбежавший от мстительной боярыни Марфы Борецкой и поселившийся с семейством на Ваге. Василий Степанович Своеземцев даже основал Богословский монастырь, чем заслужил большое уважение поморов. А боярин Мирославский, товарищ Своеземцева, сбежать не успел и поплатился за тяжбу с Марфой Борецкой заключением в подземную тюрьму.

Заволочье всегда было местом подвигов боярской молодежи, которая вступала в борьбу с инородцами и московскими отрядами и нередко отказывала в повиновении даже самому Великому Новгороду. Поэтому беглых из северных пятин никогда не выдавали новгородским приставами, хотя такие поползновения случались, да больно руки коротки у них были.

Для юного выдумщика, легкого на подъем, собраться – только подпоясаться. Нацарапав на бересте несколько слов матери – чтобы ее успокоить (отца дома не было, он объезжал свои владения – соляные копи) – Истома закинул потешный ящик за плечи, благо тот весил немного, ножки он сделал съемными, а еще ему сшили для вертепа чехол с лямками, двумя кожаными ремешками, дабы можно было его переносить, и подался на пристань, где быстро сговорился с кормчим карбаса, который отправлялся на ловы в устье Двины. Утром следующего дня он уже входил в ворота Николо-Корельской обители. Его впустили сразу, безо всякой задержки, когда он сказал, что сын боярыни Любавы Яковлевой. Для приличия поставив перед иконостасом свечу и отдав монастырскому казначею подношение, – кошелек с монетами – принятое с поклоном и благодарностью, он попросил провести его в келью Матвея Гречина.

Возможно, монах и удивился такой необычной просьбе, прозвучавшей из уст отрока, но виду не подал. Имя боярыни Любавы Яковлевой могло открыть перед ее сыном все двери в монастыре, даже те, куда простым мирянам запрещалось входить.

Впрочем, Матвей Гречин не выразил желания стать монахом-затворником и жил в отдельной избе, мало напоминавшей келью схимника. Он вполне довольствовался надежным убежищем – святой обителью, охранявшей его от гнева сильных мира сего. Так что крыша над головой у него была надежная, да и кормили его вполне сносно. У Николо-Корельского монастыря была своя солеварня и богатые рыбные ловища, поэтому продовольственных запасов хватало и для монахов, и на продажу. За приют и харчи иконописец Матвей Гречин платил своими трудами – писал образа, пользовавшиеся большим спросом по всему Заволочью и даже в Новгороде.

Художество в семье Гречина было делом семейным. Его знаменитый предок Олисей Гречин два с половиной века назад руководил артелью иконописцев, расписавших церковь Спаса Преображения на Нередице. Был он и впрямь греком, связавшим свою судьбу со святой Русью. Но в крови Матвея греческая кровь присутствовала в мизерном количестве, так как все женщины его рода были новгородками.

В начале своего существования Николо-Корельский монастырь был маленьким и бедным. Он состоял из нескольких келий для братии да деревянного Никольского храма. Среди икон этого храма находился образ Святителя Николая Чудотворца в серебряной ризе, принадлежавший основателю обители. С незапамятных времен Святитель Николай почитался православными людьми, как покровитель мореходов, рыбаков и охотников. Именно поэтому поморы особенно чтили Николу Чудотворца и строили много храмов в его честь.

Вскоре после основания Никольской обители ее постигло тяжкое испытание. Летом 1419 года на монастырь напали мурманы – норвежцы, которые сожгли церковь и убили нескольких монахов. Мурманов было всего пятьсот человек, но поначалу противиться им было некому, и они изрядно порушили погосты Корелы и Заволочья: Неноксу, Конечный погост, Андреянов берег и острова. Безбожные мурманы сожгли тридцать пять церквей, в том числе Михайлов и Корельский монастыри. Многих христиан они посекли, пока не прибыла подмога. Поморы утопили две шнеки и бус норвежцев, после чего те благоразумно ретировались, избежав полного уничтожения.

При разгроме Корельского монастыря чудесным образом уцелел образ Святителя Николая – сорвав с него серебряную ризу, грабители бросили икону в море. Но спустя некоторое время она была обретена на морском берегу возле монастырского пепелища. Это чудесное событие и глубокая вера оставшихся в живых насельников Николо-Корельского монастыря помогли им не отчаяться и не уйти из этих мест.

За последние годы благодаря пожертвованиям бояр, переселившимся на Двину из Новгорода, монастырь обзавелся высокой оградой «в замет»[31 - Замет – бревенчатая прясловая ограда из горизонтальных пластин, закрепленных в пазах столбов.] с крепкими воротами и двумя сторожевыми башнями. Был восстановлен Никольский храм, а также сооружены монашеские кельи и хозяйские постройки, в том числе и мастерская Матвея Гречина, служившая ему и жильем.

Гречин трудился над образом Христа Спасителя. Собственно говоря, икона уже была написана, и иконописец готовил лак, которым должен был покрыть свое произведение для красоты и лучшей сохранности. Истома знал, что в состав лака входит янтарь, который в народе называли алатырь-камень, и конопляное масло. Эту смесь и варил Матвей Гречин на водяной бане – для обогрева, приготовления пищи и других работ в келье стояла печь с дымоходом.

Мастерская иконописца напоминала склад: сложенные в стопки заготовки для икон больших и малых, амфора с узким горлом – в таких сосудах привозили из заморских стран оливковое масло, куски янтаря и кисти в горшочках, черепушки с красками разных цветов, частью на полках, но больше на полу, в одном из углов свалены куски малахита, из которого получалась зеленая краска, только нужно было камень хорошо перетереть в мелкий порошок и развести его олифой, тонкая листовая бронза, из которой изготавливались нарядные орнаментированные оклады для икон, и уже готовые оклады, различные столярные и кузнечные инструменты, небольшая наковальня, чеканы, рыбий зуб и резцы для его обработки, и еще много разных предметов и вещей, назначение которых Истома не знал.

Из обстановки в мастерской-келье присутствовали стол, два колченогих табурета, под окном расположилось узкое ложе, прикрытое какой-то ветошью, рядом с ним на подставке стояла бадейка питьевой воды с медным ковшиком на длинной ручке, и, наконец, в дальнем углу высился большой шкаф, в котором виднелись корешки толстых книг. Похоже, Матвей Гречин был большим грамотеем.

На немой вопрос иконописца: «Какого беса мешаете мне заниматься делом?!», монах скромно потупился и вежливо сказал:

– Это сын нашей благодетельницы, боярыни Любавы Ондреевны. У него есть к тебе какое-то дело. Благочинный просил не отказать…

– Можешь быть свободным, – пробурчал Гречин, и монах, неслышно ступая, удалился.

Какое-то время в избе царило молчание: иконописец внимательно наблюдал за процессом варки лака, в любой момент готовый снять его с огня, а Истома не решался начать разговор первым; это было бы невежливо.

Наконец Гречин достал из котелка, наполненного кипящей водой, цилиндрический сосуд с готовым лаком, поставил его на стол и обернулся к отроку.

– С чем пожаловал, боярин? – спросил он без особого интереса. – Никак образок понадобился?

– Нет. Мне нужна помощь твоей милости.

– Да ну? – удивился иконописец. – И в чем она должна заключаться?

– Вот… – Истома освободился от лямок, поставил на пол вертеп и снял с него чехол.

– И што энто за диво? – В черных глазах мастера загорелся огонек восхищения; похоже, поделка Истомы ему понравилась, хотя он пока не мог сообразить, что она собой представляет.

– Домик для потешного представления. Сделать-то я его сделал, а вот разрисовать не смог; нет у меня такого таланта. А хочется, чтобы это были красивые яркие палаты – как настоящие, только маленькие. – Тут Истоме показалось, что иконописец готовится ему отказать, и он торопливо добавил: – Я дам хорошую цену! Заплачу, сколько положено.

– Кто бы сомневался… – Гречин хмыкнул. – А потешки ужо готовы?

– А то как же! – Истома порылся в сумке, где лежали его съестные припасы на дорогу и разные необходимые мелочи, и достал оттуда свои произведения.

– Надо же! – восхитился Гречин. – Эта потешка – Васька Буслай, вторая – вылитый купчина новгородский Садко Сытинец, а это… ну конечно же Ивашко-дурачок! Да ты, боярин, большой умелец, оказывается! Похвально, похвально… И как потешки будут выглядеть в представлении?

– Я сейчас!

Истома установил потешный ящик, закрыл низ бархатной занавесью и для начала надел на руку, как перчатку, куклу, изображавшую Ивашку. Спрятавшись за вертепом, он стал манипулировать куклой, и Ивашко задвигался, задергался, пробежался по балкончику, начал размахивать руками и вертеться, а затем тонким фальцетом, совсем непохожим на голос Истомы, завел речь:

– Здравствуйте, господа! Вот пришел я к вам сюда. Убежал от боярина, который хуже татарина. Расплатился он со мной вчистую – дал мне мошну пустую, уплатил за сутки – день да ночь, я и ушел прочь. Иду по улице, гляжу – хоромы. Вот я и дома! Но туда меня не пущают, прочь прогоняют. А я им скалочкой пригрозил и немного побузил. Перестали на меня кричать, да стали приглашать: «Пожалуйте в горницу, ваше степенство, нет у нас барина, живите вместо боярина!» Вот и сказу конец, а кто слушал – молодец!

– Великолепно! – Гречин захлопал в ладони. – Сам сообразил сварганить такую потешку, али кто подсказал?

– Подсказки не было. Просто нечаянно вспомнил, как мой дядя Нефед баял о своем путешествии к мурманам. Вот там он и углядел нешто подобное.