Стратегия Русской доктрины. Через диктатуру к государству правды

Гражданин «первого сорта» – это, во-первых, предприниматель, который осуществляет сложные бизнес-схемы, во-вторых, он обыватель в том буквальном смысле, что он свободный человек, не связанный какими-либо подписками и санкциями, в-третьих, он представляется как человек государства (в его кармане имеется корочка сотрудника МВД, а еще лучше ФСБ, удостоверение помощника депутата, а лучше – каких-нибудь правительственных органов), в-четвертых, он имеет связи среди известных авторитетов уголовного мира, в-пятых, он, как правило, интеллигент, не чуждый интересов высокой культуры и остро переживающий свою цивилизационную и духовную идентичность.

Синкретизм Смутного времени – это стиль чужака, который захватывает «не свое» социальное пространство. В этом стиле жизни каждый является всем чем угодно, и никто не является собой.

Источник всепроникающей язвы, поразившей наш политический класс, заключается в грандиозной иллюзии вседозволенности и «свободы», которой живут многие представители русского чиновничества. Сами чиновники в такой общественной атмосфере настраиваются не на сберегающе-упорядочивающую работу – они воспроизводят скорее настрой потребителей. Служба рассматривается ими как потребление, а государство – как объект потребления благ его чиновниками.

Чиновничество всегда было классом, специально воспитуемым государством. Воспитать чиновника очень сложно, воспитать его хорошо – почти невозможно. С этой задачей с огромным трудом справлялись московские цари и петербургские императоры, затем советская партийная власть. Но после крушения советского строя эту задачу вообще оставили в стороне. В чиновники пошли «обыватели», люди без идеи «службы» в крови, люди, в головы которых не была вложена идея «государственности»; те же из партийного чиновничества, кто перешел в новые системы управления, как правило, сами перестроились на обывательский лад.

Справедливости ради нужно отметить, что численное превосходство представителей старой номенклатуры среди нынешнего управленческого и экономического истеблишмента бросается в глаза. По данным социолога О. Крыштановской, 75 % кадров в правительственных структурах, и 61 % в бизнесе – выходцы из советской партийной и хозяйственной бюрократии. Та же Крыштановская отмечает, что и в собственно политическом классе (депутатском корпусе) наблюдается явный застой и дефицит притока новых человеческих ресурсов.

Советская система несомненно обладала более эффективными каналами ротации элит и она давала перспективу карьерного роста, – система Смутного времени стремится запирать нижние, непривилегированные классы на их этажах с тем, чтобы не допустить вертикальной мобилизации, которая, понятное дело, угрожает «высшему потребительскому обществу». Наша бюрократия до сих пор занимается преимущественно тем, что осуществляет юридическое и бухгалтерское прикрытие своего потребления, не способствующего восстановлению реальной экономики России и оздоровлению ее социальной инфраструктуры. Это номенклатурные «мутанты», по выражению А. Оболонского, – сегодня именно они служат главным тормозом на пути преодоления последствий Смутного времени.

Сменить безнадежное поколение

В современном чиновном классе можно наблюдать очень мало качественных отличий от «низов» общества. Отличия скорее количественны: люди «первого сорта» стоят у рычагов распределения социальных благ, и потому у них оседает часть распределяемого; имеют возможность путем предпринимательских схем, прямого присвоения и натурального обмена обеспечивать себе изобилие материальных благ, недоступное для людей «второго» и «третьего» сорта; наконец, они имеют более последовательные и обеспеченные политические интересы – вступают в коалиции, которые находят свое выражение в существующей политической системе (при этом не важно, кого они поддерживают: «партию власти» или «оппозицию» – обе суть части единой системы).

Класс управленцев в России застоялся фактически со сталинских времен. После репрессий 30-х годов значительной ротации элит у нас не происходило. Разрушение СССР привело не к смене и обновлению верхних классов, но к их «разводу» по новым государственным «квартирам», новым субъектам международного права. Все это время по разным причинам масштабная ротация элит откладывалось. Но дальше откладывать обновление административных кадров становится невозможно. Под угрозу поставлено существование России как суверенного государства.

Вслед за нашими либертарианцами мы можем сказать (только не в отношении середины 90-х, а применительно к теперешнему времени): ничего по-настоящему не изменится, пока не произойдет смена поколений. Правда, либертарианцы наши имели в виду «списанные» поколения старых советских рабоче-крестьянских и служилых слоев. Они вели речь о «низах», которые вечно бьются над проблемой собственного выживания. Быстро заменить старые низы какими-то новыми низами – дело совершенно невозможное (поэтому официальная идеология Гайдара и была фактически утопической). Сегодня Гайдар в своих выступлениях упирает на горизонтальную мобильность – приток русскоязычных мигрантов, которые должны заместить негодные коренные «низы». Мы же, современные консервативно мыслящие идеологи, будем отстаивать другую точку зрения: необходимо, и чем быстрее, тем лучше, списать со счетов старое поколение управленцев, которые служить государству уже разучились, а созидать на благо общества и страны так и не научились. «Старое» поколение в данном случае не значит пожилое по возрасту, «старое» значит наглое, беспринципное, разуверившееся в советских ценностях, но ни во что новое, кроме эгоистического идеала «потребительского общества», не уверовавшее.

Необходимо, и чем быстрее, тем лучше, списать со счетов старое поколение управленцев, которые служить государству уже разучились, а созидать на благо общества и страны так и не научились. «Старое» поколение в данном случае не значит пожилое по возрасту, «старое» значит наглое, беспринципное, разуверившееся в советских ценностях, но ни во что новое, кроме эгоистического идеала «потребительского общества», не уверовавшее.

Необходимы масштабная ротация элит и масштабные репрессии. Должна прийти новая генерация администраторов и произойти это должно одновременно с репрессиями – чтобы «старики» не успели внедрить в головы и сердца «молодым» навыки коррумпированности и крохоборства. Только репрессии способны разрушить модель синкретизма социальных статусов, расставить чиновников по надлежащим местам и устранить препятствия для нормализации положения несущих сословий, основных социальных страт. Когда я говорю о репрессиях, я имею в виду не столь жесткие меры, которые использовались Сталиным или Иоанном Грозным.

На этот раз они будут носить скорее идейно-политический характер и ограничиваться лишением статуса и (в ряде случаев) конфискацией имущества. Рекрутирование же новой элиты, новых человеческих ресурсов должно пойти не столько через выборы снизу, сколько через призыв сверху и носить ярко выраженный идеологический характер.

Вместе с тем параллель со Сталиным – это не просто метафора. Лидеру России в ближайшее десятилетие придется решать задачи, сходные с теми, что решал Сталин в 30-е годы. Момент «великого перелома» очень близок, возможно, он уже наступил (просто это еще нами не осознано). Сталин был, несомненно, вождем номенклатуры. Перед Путиным, по всей видимости, стоит похожая задача: необходимо создать гораздо более свежую, преданную власти и содержательную по существу управленческую систему, чем та, что существует де-факто. Управленцы не должны быть равнодушными, политически нейтральными. Их место должно определяться не только уровнем образования и деловыми качествами, но и способностью к сплочению вокруг перспективных программ социального действия. Иного пути социальной мобилизации, решения амбициозных стратегических задач просто не существует.

Нынешнее политическое состояние России существенным образом динамично. Это не застой, как показалось многим публицистам в 2003 году, а происходящий сдвиг. Причем сдвиг определяется не цифрами экономического роста, инфляции и даже не цифрами перераспределения акций и прав собственности – сдвиг определяется изменениями в стратификации общества. Начать преобразования стратификации можно только с чиновничества, а продолжить лишь посредством четкой и слаженной работы государственного аппарата, через формирование целого ряда прорывных проектов национального масштаба, вовлекающих большие человеческие ресурсы в реальную экономику.

Одной из специфических черт чиновного класса является его «серость», его «заменимость» (Сталин недаром называл бюрократов «винтиками» государственной машины, хотя он и говорил об этом поощрительно – но это потому, что у Сталина на тот момент репрессии уже состоялись, и обновление аппарата дало свои результаты). Чиновники во всех отношениях сливаются с толпой, иными словами, они иерархически не отмечены, выделяясь лишь формальными признаками своего статуса. С этой классовой «серостью» связано и то, что даже искреннее служение и честный патриотизм у чиновника как-то уж очень неэстетичны, вызывают подозрение в лицемерии. Никто не может так дискредитировать патриотизм и принцип служения родине как неловкий, неталантливый чиновник с его профессиональным формализмом, въевшимся в самую душу.

Идеологическая канва, по которой пойдет вертикальная мобилизация России, в принципе достаточно очевидна и не имеет сколько-нибудь весомых альтернатив. На мой взгляд, чувство социальной справедливости сейчас в России удачно совпало с чувством нужды в державе, империи. Быть противником возрождения идеологии социальной правды и возрождения неоимперской (державной) идеи в нынешнюю эпоху – это, как правило, одно и то же. Верховная власть и патриотически мыслящие ее представители пока выступают заложниками неквалифицированной или умышленно искаженной информации, поступающей по административным каналам. Это искажение социальных сигналов связано с тем, что пресловутый «административный ресурс» носит однонаправленный характер, не обеспечивает подлинной обратной связи с народными массами.

Успех политики Путина может быть измерен только как успешное преодоление острых последствий Смутного времени. Поэтому в живой России, в развивающейся России репрессии неизбежны. Они будут призваны постепенно заменить постимперскую бюрократию на бюрократию нового русского империализма, воссоздать живую, органическую систему власти, которая встала бы на службу традиционным духовно-политическим ценностям России.

Консерватизм в отдельно взятой стране[11 - Впервые опубликовано на сайте АПН.ru 1 марта 2006 г.]

И что за вздор: Россия Ксеркса или Христа? «Россия – России» – вот что нужно. Св. Константин, Феодосий Великий, Юстиниан были христианскими Ксерксами, во-первых, а во-вторых – Европа либеральная находится теперь вовсе не в периоде перед Персидскими войнами, а скорее похожа на Гоецию в периоде разложения и духовного упадка…

    К.Н. Леонтьев

1. Пять принципов Михаила Ремизова

Спорить о том, кто достоин в России прозвания «консерватора», дело довольно скучное. Особенно если учесть, что зачастую горизонты консерватизма того или иного претендента на это имя исчерпываются вещами совершенно курьезными, например, наличием минимального пакета имущественных прав собственника, которому «есть что терять» или тем, что он, подражая Черчиллю, курит трубку (примеры утрированные, но в сущности верные).

Блистательный анализ Михаила Ремизова[12 - Речь идет о статье Ремизова «Консерватизм сегодня: аналитический обзор» (АПН.ru 27.01.2006)] подготовил обоснование выдвигаемых им пяти принципов, вокруг которых возможна «рамочная» консолидация новых русских консерваторов. Но для начала, как и следовало ожидать, Ремизову пришлось отмежеваться от ложных форм консерватизма, от иллюзорных его подобий и «симулякров». Говоря о консерватизме интегральном или идеологическом (консерватизме в трактовке, близкой Манхейму), Ремизов возможно намеренно обходит дискуссионность и взрывоопасность проблематики «либерального консерватизма» и «консервативной революции», их отличий от «динамического консерватизма» (политического традиционализма). Ниже я остановлюсь на этом болезненном узле, который для Ремизова, возможно, очерчивает поле будущих внутрикоалиционных разногласий в стане подлинных консерваторов, которые призваны произвести из себя «весь политический спектр будущей России». Между тем, сам Ремизов очень близко подходит к определению динамического консерватизма, вскрывает один из его аспектов, когда говорит: «Функционально, консерватизм отвечает не столько за „стабильность“, сколько за „целостность“ и идентичность государственно-политической системы».

Что касается консерватизма в трактовке Хантингтона (ситуационный консерватизм), то он, согласно Ремизову, может выступить и выступает в современной России лишь как эпигонский, то есть в принципе беспочвенный. Так, например, «рейганизм был плодотворен и интересен в свое время и на своем месте – т. е. именно как ситуационный консерватизм, каковым он и мыслил себя сам».

Дело в том, что ситуационный консерватизм, строго говоря, вообще нельзя наследовать. Нельзя быть рейганистом в эпоху, отдаленную от эпохи Рейгана. Новая ситуация всегда требует и нового ситуационного консерватизма (в отличие от консерватизма идеологического). И это не говоря уже о другом уровне: ситуации не исторической, а цивилизационной и геополитической. Ведь быть в России последователем Рейгана или Тэтчер как консерваторов – означает, по существу, не что иное как быть безнадежно оторванными от российской действительности.

Хочу подчеркнуть, я не полемизирую с Ремизовым, но желаю лишь уточнить и усилить его подход. Тем более что он дал во многом беспристрастный и объективный анализ нашей нынешней обстановки в публичной консервативной среде, а не просто выразил свою позицию. Это качество беспристрастности проявляется и в усилиях Ремизова по выдвижению главных целеполагающих принципов для «рамочного консерватизма». К пяти данным принципам он относит:

1) Цивилизационный антиглобализм (в другой редакции – геополитический суверенитет)

2) Экономический солидаризм нации (протекционизм, социальная справедливость и госсобственность на недра и инфраструктурные монополии)

3) Демографический национализм (репатриация против иммиграции)

4) Государственный легитимизм (неделимость страны)

5) Религиозный традиционализм (приоритет и даже симбиоз традиционных религий).

Выдвижение таких принципов верно и необходимо, хотя их формулировки и структура не во всем удачны.

Например, что касается первого принципа, то, на мой взгляд, он неправильно охарактеризован в самом своем названии – «цивилизационный антиглобализм». Определять ведущий идеологический принцип нашей цивилизации от противного недопустимо. Напротив, можно и нужно подчеркивать в этом принципе его положительный внутренний контур, черты не оборонительного оппонирования иному, а самоценности посреди иного. Ведь спор является побочным следствием самодостаточности спорящих сторон. Отталкивание от других не конституирует культуру, а является одной из возможных функций ее развития и выживания. Я бы предложил переименовать первый принцип в «цивилизационный континентализм». Такой термин отражал бы восприятие больших цивилизаций как культурно-политических миров, «человеческих материков»[13 - Тема России как особой части света была обыграна и у ряда старых русских консерваторов, а в XX веке у Хлебникова, евразийцев, позднее – у А. Дугина и В. Цымбурского. Идея России как «человеческого материка» выгодно отличается от идеи «архипелага России», поскольку любые островные и «сетевые» конфигурации обретают свой подлинный смысл в их отношении именно к «материнской» реальности. Исконно русское понятие «материк» указывает на большую землю как источник цивилизационной идентичности, реальнопрактическую и магическую жизненную силу. В этом его отличие от синонимичного понятия «континент», подчеркивающего протяженность и непрерывность большой земли, ее пространственный и исторический «континуум».].

Второй принцип сформулирован удачнее, однако в его обосновании недостаточно раскрыта крайне важная составляющая, а именно: построение новой трансрегиональной миро-системы, нового хозяйственного макрорегиона. И здесь, при этом уточнении, сразу же возникает прочная связка с пятым ремизовским принципом – «религиозным традиционализмом» – ведь именно Россия реализовала архетип макрорегиональной империи как союза различных традиционных культур. Такой союз в принципе представляет собой идеальную почву для хозяйственной макрорегионализации, исключая саботаж и срыв сотрудничества представителями разных культур из-за переживания ими комплекса «чужака». Для нашей цивилизации-континента как хозяйственного макрорегиона составляющие его народы вместе с их экономиками будут «своими», «братскими», при том что в системе в целом будет соблюдаться «организованная, дисциплинированная разнородность» (по формуле К.Н. Леонтьева).

По третьему принципу у меня нет существенных уточнений, хотя было бы нелишним подчеркивать везде и всегда, что у русских консерваторов речь идет не просто о демографическом национализме, а о прямом и осознанном воспроизводстве в России этнокультурных пропорций. Для нас важно сохранение демографических структур идентичности – и поэтому консервативная власть будет поддерживать эти пропорции через систему дотаций коренному населению в регионах с отрицательной демографической динамикой (то есть с вымирающим и стареющим населением) а также через комплекс других мер, поощряющих рождаемость и снижающих смертность коренных народов[14 - Подробно эта идея и соответствующий комплекс мер государственной политики были рассмотрены нами в коллективной работе «Сбережение, развитие и приумножение нации» (2006), подготовленной по заказу партии «Родина».].

Наиболее сомнителен 4-й принцип Ремизова в силу того, что он представляется как будто излишним, во многом накладывающимся на первый принцип – цивилизационного суверенитета. Ремизов пишет: «Основанием целостности России является историческая преемственность, связывающая воедино все исторические формы российской государственности, независимо от государственного строя и формы правления». Собственно, если принять мои уточнения по формулировке первого принципа, то особая формулировка четвертого становится ненужной. Ведь очевидно, что геополитический суверенитет континента-цивилизации имеет не только сиюминутное, но и длительное историческое измерение. Таким образом, первый принцип сполна обосновывает провозглашение России постимперским «большим пространством». Понятно, что Ремизов следует из внутреннего созерцания собственной методологии – но здесь следовало бы позаботиться о восприятии пяти главных принципов всеми идеологическими консерваторами, со всем разнообразием свойственных им методологических подходов. Принципы должны зафиксировать главные смысловые узлы нашего согласия. А методологические и доктринальные тонкости можно обсуждать далее.

В обосновании пятого принципа, который не подлежит никакому сомнению, Ремизов приводит в основном прагматические аргументы, такие как легитимизация власти, социализация граждан. Я их полностью принимаю. Замечу только, что среди названных принципов хотя бы один должен иметь не прагматическое, а потустороннее объяснение. Материк-цивилизация нуждается в собственных источниках вертикальной инициатической суверенности. Россия укореняется не только в своей земле, но и в небе – и на этом стоит.

2. Сценарий «Года великого перелома»

Достаточно ли этих пяти (или четырех) получившихся принципов? В каком-то смысле достаточно.

Но, возможно, для рамочного оформления консолидации консерваторов следовало бы говорить и о большем числе принципов… На мой взгляд, кандидатами в таковые может быть признан ряд положений, изложенных в «Русской доктрине». Приведу лишь некоторые из них:

• принцип сверхнациональной коалиции этнических групп (Россия – это великороссы плюс русские этнические меньшинства);

• принцип минимального суверенитета в области информации, культуры и науки (в России должны быть помимо прочих крупные государственные телерадиокомпании, киностудии, издательские холдинги, культурные, образовательные, научно-технические институты и т. д., реализующие государственную политику);

• принцип нравственного и ценностного суверенитета (как раз в ходе обоснования такого принципа уместно говорить о русской модели глобализации либо альтер-глобализации в духовно-политическом смысле; также и о параметрах «нравственного мира России», которые, в отличие от «религиозных ценностей», могут прямо проецироваться вовне как цивилизационные стандарты, как всемирная, универсально-«всечеловеческая» программа нашего континента-цивилизации).

Я уверен, что коллеги найдут еще несколько принципов-кандидатов на включение в список постулатов национального согласия. Не назрела ли необходимость всем представителям идеологического консерватизма сообща сформулировать документ подобного рамочного утверждения условий существования России?

Между тем, значение исторического момента состоит в том, что России собственно некуда больше эволюционировать как только к вменяемому идеологическому консерватизму. Все другие пути сейчас означают возобновление разрухи и смуты. В одной из своих статей на АПН я предлагал увидеть в текущих событиях аналогию со сталинским «годом великого перелома» (1929 годом). Напомню, в чем состояла суть этой аналогии. Путин, подобно Сталину, в 20-е годы, давшему возможность внутри НЭПа и партийной демократии вызреть новому курсу на социализм в отдельно взятой стране, дал возможность вызреть в послеельцинской России идеологическому консерватизму, – идеологии России-материка со своими небесными корнями и со своей исторической традицией. Во многом вопреки собственному сознанию, вопреки теоретической и прагматической логике, Сталин тогда, и Путин теперь обращаются от Смутного времени, от революционного перепахивания России к «новому курсу». В этом состоит смысл «великого перелома» как сценария политического развития.

Для большинства идеологических консерваторов тезис о каких-то завоеваниях постсоветской России, которые «хорошо бы сохранить», представляется абсурдным. Но логика истории такова, что для власти, наследующей революционерам и разрушителям, действительность может быть описана только в превращенных терминах. При этом речь идет не о каких-то абстракциях, а о вещах объективных: распаде и дезинтеграции национально-государственного единства, разрушении инфраструктуры, социальной системы и т. д.

Что созидательного происходило в России Смутного времени 90-х годов? Может быть, бум строительства, так называемый «коттеджный бум»? Но он же является обратной стороной «распиливания» фондов конкретных предприятий бывшего СССР. Этот частный пример иллюстрирует не преумножение национального достояния, а его рассредоточение и расточение – и так во всем, и так повсюду. Либералы внушали, что строят в России «рынок», хотя они забыли уточнить, что «рынок» учредили на месте «страны-фабрики». Чтобы из фабрики получился рынок, нужно не строить, а наоборот очень многое сломать и выгрести, освободив место.

Либералы внушали, что строят в России «рынок», хотя они забыли уточнить, что «„рынок“ учредили на месте „страны-фабрики“». Чтобы из фабрики получился рынок, нужно не строить, а наоборот очень многое сломать и выгрести, освободив место.

Ситуация после Смутного времени представляет собой некоторый баланс разрушительных и созидательных тенденций. Кто может оспорить тот факт, что многие разрушительные тенденции Смутного времени так и не повернуты вспять? Ведь до сих пор периферийные осколки империи сдаются геополитическим конкурентам, продолжается демографическая катастрофа, продолжается деиндустриализация России, в экономике воспроизводится модель «ловушки Тэйлора». Эта «стагнация коллапса» объективно выгодна некоторым зарубежным державам, а внутри России – лишь узкой прослойке собственников, не сопрягающих свое будущее с реальным подъемом национального хозяйства. Где-то должна быть точка остановки. И эта точка очертит водораздел между смутой и новой стабильной системой – его-то и называют моментом «великого перелома».