Стратегия Русской доктрины. Через диктатуру к государству правды

Рынок развивался бы по-настоящему не через циклическую саморегуляцию, но через прорывные стратегические проекты, которые сообщали бы ему инновационные импульсы и способствовали бы повышению качества товаров и интенсификации производства. Так же как и в любой другой системе, рынку необходимо волевое начало, вносящее в него динамику, меняющее его вертикальный объем.

Предрассудок четвертый:

Политическую жизнь у нас строят как аналог рынка, и это воспринимается как норма. Покупка и продажа статуса, сделки между группами интересов, наконец, сама власть как руководство холдинга, оказывающего «услуги населению»; выборы всех уровней осуществляют как инвестиционные проекты, – необходимо исправить эту аномалию.

Неорганическое восприятие России нашими политиками и чиновниками, неорганическое восприятие ее хозяйства «хозяйствующими субъектами» – тесно связаны между собою. Эта неорганическая стагнация декларирует себя как некую стабильность, на самом деле ложную. Олигархическая псевдостабильность в экономике воспроизводит себя и в псевдостабильности политической: с середины 90-х годов в России практически отсутствует вертикальная социальная циркуляция, связанная с демократическими институтами. Выбирают депутатами одну и ту же когорту людей, не способных предложить ничего нового. Новые люди рекрутируются во власть через систему назначений, но не через систему демократических выборов (исключения из этого правила незначительны). С каждым годом все больше граждан России осознает абсурдность существующей системы выборов, в которых отчуждение избирателей от избранников становится катастрофическим. По существу и для власти, и для народа выборы становятся тягостной формальностью, добровольно взятым на себя ритуалом поддержания приличий.

Еще в 1990 году в своей знаменитой работе «Как нам обустроить Россию» А.И. Солженицын высказывал сомнения по поводу приемлемости для нашей жизни принципов «всеобщего-равного-прямого-тайного голосования». Этот современный демократизм Солженицын охарактеризовал как «торжество бессодержательного количества над содержательным качеством. И еще, такие выборы („общегражданские“) предполагают неструктурность нации: что она есть не живой организм, а механическая совокупность рассыпанных единиц». «Опять же: принцип полного разделения законодательной, исполнительной и судебной власти – не без спорности: не есть ли это распад живого государственного организма? Все три распавшиеся власти нуждаются в каком-то объединяющем контроле над собой – если не формальном, то этическом».

Президент Путин угадывает своим чутьем то магистральное направление, в котором должна двинуться теперь наша политическая система. В своем выступлении на расширенном заседании правительства после Беслана (13 сентября 2004 г.) Путин последовательно проводил метафору «государство – организм», «страна – организм». В речи Путина слово «организм» было произнесено 7 раз, Россия описывалась не как мертвая система, а как живое целое, причем органичность государства воспринимается не столько как данность, сколько как требование и задача: «Органы исполнительной власти в центре и в субъектах Федерации образуют единую систему власти и соответственно должны работать как целостный соподчиненный единый организм». «Мы должны сделать нашу страну эффективным… организмом». В этой же речи прозвучали другие знаковые слова: «Ослабла страна и государство – и все вспыхнуло сразу. Это внутри каждого организма и каждого государства присутствует… Нам нужно наладить систему власти, управления страной, нам нужно создать эффективную экономику, нам нужно оздоровить весь организм российской государственности и экономической системы. Мы действительно идем по сложному, абсолютно неизведанному пути. Нам сейчас не нужно оглядываться назад и говорить, что были наделаны такие-то или такие-то ошибки. Давайте мы сейчас, на уровне нашей сегодняшней ответственности, будем действовать так, как мы считаем нужным… Не случайно мы сегодня много говорим о формировании властных структур. Ведь почему начало происходить заметное перетягивание одеяла в сторону федерального центра от регионов? Да потому что разрыв существует очевидный в этой единой системе исполнительной власти в стране. Ее действительно не было, и нет до сих пор, единой системы. Значит, она должна быть создана».

Ощущение Путина, что мы идем по неизведанному пути, что нужно начать строительство государства как бы заново – говорит о многом.

Идея супранационализма

Построение «органического» образа будущего для России не означает отказа от демократии. Однако мы имеем право на свой длительный и нелинейный путь к формированию политических институтов. Не исключено, что органическая русская демократия вполне сочетаема и с монархией, и с авторитарными институтами власти. Никто не должен навязывать нам свои модели и заставлять нас пробегать свой исторический путь в каком-то неимоверном темпе. Русские не варвары, Россия – тысячелетняя цивилизация, а не стран дикарей.

Президент у нас органицист – но он органицист без организма, который бы слаженно и четко выполнял распоряжения своего центра. Внутри России-организма нужно создать живую систему власти…

Активное творчество новых политических форм выбьет все козыри из рук «революционеров», желающих под видом мнимой смены элит опрокинуть Россию в новую олигархическую стагнацию. У «революционеров» нужно перехватить идеи стратегического национализма, а также стратегии социальной справедливости. Это объединит и соберет народ вокруг власти. Правда ситуации в том, что власть сейчас действительно способна вернуть России идеи здорового духовного национализма и социальной справедливости, тогда как «революционеры» будут лишь использовать «правильные» лозунги, но в реальности ничего нового созидать не будут.

Итак, возвращение к здоровому национализму.

Интересы русских в России не противоречат интересам нерусских коренных национальностей. «Россияне» только теснее объединятся и солидаризуются между собой через признание и утверждение законных интересов русского ядра. Вопрос стоит так: либо вместе с русскими против разрушителей национальных интересов – или с разрушителями России при стыдливом умалчивании о правах, интересах и традициях русского ядра. Не надо умалчивать, не надо стыдиться, не надо бояться темы русского национализма в России. Не стоит бояться тех маргинальных групп, которые начнут кричать о фашизме и диктатуре в России. Они уже и сейчас ворчат то же самое. Гораздо важнее наладить взаимопонимание с народными массами.

«Россиянство» – навязанный неверный ориентир, по своему происхождению «интернационалистический» – игнорирующий иерархию этнокультурных ценностей России. Это наше наследие от «советского прошлого», едва ли не худшее, что от него нам досталось. Нам нужна не российская, а русская модель государственности. Многие воспримут такую идею как исключающий, «отрицательный» национализм коренного народа, однако речь идет о другом: выдвижении его в ядро нации как цементирующей общности, сознающей свои интересы. «Россия для русских» – выражение эпохи Александра III, которое необходимо лишить привнесенного в него в последние годы негативистского содержания. Сделать это на уровне словоупотребления не так уж сложно, как кажется на первый взгляд. Нужно вернуть в речевой обиход понятие «русские меньшинства». Мы должны говорить не «татары-россияне», «коми-россияне» и т. д., но: «русские татары», «русские коми», «русские евреи» и т. д. В былые времена прилагательные «российский» и «русский» были абсолютными синонимами. Поскольку ситуация изменилась, нужно обратиться к более четкому исконному прилагательному «русский», а прилагательное «российский» вообще употреблять как можно реже. Ведь те же «татары», если называть их «россиянами», не становятся от этого ни ближе к русским, ни ближе к себе. Называясь же «русскими татарами», они почувствуют себя более значимыми и в своей принадлежности «России», народу и государству в целом, и в принадлежности к своему этносу.

Предрассудок пятый:

Мы всё боимся, что официальное признание русских ведущим национальным началом нашего государства, а православия – ведущим его духовным началом посеет какую-то рознь. Но это признание всегда было основанием крепкой имперской стабильности России. Не понимать этого – прямо-таки роковое обольщение.

Сделать такой знаковый переворот в словоупотреблении может только власть, и только власть может терпеливо объяснить обществу, что это правильно. Собственно русские в союзе с русскими этническими меньшинствами – это и есть точная, честная формула исторической России. Более того, эта формула означает вовсе не «узкий национализм», но совсем наоборот, она его исключает. Поскольку именно такая формула дает возможность мыслить Россию не как интернационал, но как добровольную супранациональную коалицию народов. Различие между интернациональным и супранациональным в политике является радикальным и чрезвычайно существенным. Интернациональная идеология предполагает «прогресс» человечества как постепенное растворение всех во всем, выведение нового межрасового типа, в конечном счете, полную этнокультурную энтропию, создание космополитического гуманоида, смешавшего в своей крови все, что можно было смешать. Супранациональная идеология скорее предрасполагает к национально-культурному разнообразию, и хотя смешанные браки она не отметает, однако и не поощряет их. Супранационализм выступает скорее как союз самостоятельных народов против интернационализма, космополитизма, всесмесительной глобализации, нивелирования всех человеческих различий и особенностей. Для супранационализма сохранение национально-культурного своеобразия является высокой традиционной ценностью. Здесь возникает совсем иная формула «терпимости» – не «терпимости» всесмешения, проповедуемой просветительским проектом Запада, а «терпимости» нераздельного и неслиянного порядка, «терпимости» как гармонии разных и самостоятельных личностей и обществ. Не будет большим преувеличением сказать, что в советской империи под внешней догматикой интернационализма скрывались традиционные ценности супранационализма. И реальное сотрудничество советских народов объяснялось именно этим.

Через супранациональную идею можно сплотить пусть и не подавляющее большинство нации, но ее ядро, ее несущие тягловые слои. А это-то сейчас и нужнее всего.

Духовный океан православия

В споре западников и славянофилов в долгосрочной перспективе западники не могли победить – потому что в славянофильстве под личиной исторически случайной мотивации «панславизма» (борьба с турецким игом, освобождение братьев-славян и т. п.) фактически скрывалась идейная система автохтонности, суверенности. Есть суверенитет юридический, существующий для удовлетворения правовых амбиций малых государств-наций, но есть суверенитет, наполненный более существенным содержанием – цивилизационный, основанный не на воле наций к самоопределению, а на доказавшей себя идентичности больших историко-культурных миров. России нужен решительный поворот к манифестации себя как суверенной цивилизации, имеющей собственный духовный стержень, собственную парадигму экспансии.

Таким духовным стержнем России является ее православная традиция, которая, подобно собственно-русскому ядру в этнической жизни России, образует фундаментальное измерение всей русской культуры. Православие в настоящем исконном значении слова не совпадает с понятием «православия как конфессии» (то есть внешнеюридической его стороной). Границы православия не проходят там, где проходят юридические границы Церкви. По природе духовная вера выше права и не может быть измерена правовым мерилом.

Попытки ряда представителей русской интеллигенции обосновать идею интеграции в западный мир тем, что мы все, дескать, принадлежим «христианской цивилизации», трудно признать адекватными. Исторически эта позиция не выдерживает критики: сближение с западным христианством пагубно для цивилизационной идентичности России. Католичество и протестантизм в отношении к православию являются опытом духовного «провинциализма» – и это несмотря на огромное число последователей западных христианских конфессий.

Западный религиозный провинциализм легко объяснить, если прибегнуть к метафоре океана и морей: православие Древнего Востока представляет собой океан христианской истины – Римская церковь обособилась от этого океана, подобно тому как Средиземное море обособлено от Атлантики. Но далее от Средиземного моря обособляется Черное и Азовское моря – им подобны в этом отношении протестанты, отпочковавшиеся от Римско-католической церкви. Для православного океана эти обособления выступают как своего рода ограничения истины, и хотя все мы христиане, однако, русские православные остаются открыты для всей полноты христианской истины, тогда как западным христианам необходимо преодолеть чрезвычайно узкий пролив своей конфессиональной обособленности, чтобы выйти на простор древлеправославной веры, то есть собственно апостольского, вселенского христианства.

Парадокс и непонятная многим миссия русского православия заключается в том, что в рамках пространства России (Евразии) оно вынуждено избегать смешения с западным «духовным провинциализмом», вырождающимся в секуляризм и оккультизм, однако оно встречается здесь с иными духовными океанами: иными мировыми традиционными религиями. Нехристиане оказываются нам ближе иных христиан, называющих так себя по имени, но по сути уже от Христа отошедших очень и очень далеко. Формула русского отношения к иным верам проста и уникальна, если сопоставить ее с западным миссионерством и прозелитизмом: мы с уважением принимаем традиционные верования своих собратьев по государственности и исторической судьбе (в первую очередь наших соотечественников мусульман). А подлинное уважение невозможно сымитировать.

Консервативные преобразования в духовной сфере России состояли бы в том, что традиционные религиозные общины были бы гораздо более адекватно представлены в системе государства, в сферах образования, воспитания, массовой информации, науки и культуры, чем это принято в так называемом «светском государстве», то есть в государстве, которое по умолчанию принимает за норму существующее положение дел вместе со всеми последствиями религиозных (антирелигиозных) реформаций и революций, псевдорелигиозных и оккультных диверсий и т. д. Честная конкуренция традиционных конфессий с нетрадиционными дала бы совсем другой результат ценностей и другую духовную ситуацию, чем нынешнее светское государство с его коррупцией и ангажированностью. Но и честная конкуренция религиозных традиций, если б она была возможна, ценность более чем сомнительная. Души людей – это не рынок, а если и рынок, то в самую последнюю очередь.

Мобилизация социальной правды

В верховной власти есть своя мистика, многим непонятная. Эта мистика, может быть, сводится к тому, что носитель верховной власти отождествляет себя со страной. Сохранение страны и сохранение власти над страной становится трудно различимым делом. Ведь носитель суверенитета, его личностное воплощение, который предполагает завтра отказаться от продления своей воли, по существу «сдает» и самое страну в другие руки. Это своего рода бегство с корабля, которое предполагает незаинтересованность в дальнейшем движении корабля тем же курсом и вообще в его выживании (иными словами, получается, что «демократия» с постоянной сменой власти пагубна для страны без глубоко укоренившейся элиты, без продуктивной, незастойной стабильности). Если же возобладает принцип суверенности – то сохранение режима личной власти означает и сохранение корабля, и стратегическое прочерчивание целостного курса в будущее.

В этом смысле для консервативного мировоззрения не слишком важно, какой именно механизм избирает власть для закрепления суверенитета и стабилизации существующего режима. В политической практике России существовали разные методы решения этой проблемы: многие русские императоры меняли существующий порядок престолонаследования, исходя из сложностей конкретной ситуации. В советский период власть предпочитала избегать рисков, связанных с перемещением политических рычагов из одних рук в другие, с помощью создания новых форм и конфигураций верховной власти: например, переход функций от предсовнаркома к генсеку, сочетание высших постов в лице одного руководителя и т. д.

Сейчас наиболее популярная рекомендация в адрес власти: наделить главу правительства в России фактически президентскими полномочиями, совместить высшие посты и тем самым элегантно уйти от необходимости ломать голову над пресловутой «проблемой 2008». В контексте консервативных преобразований такое решение представляется половинчатым. Более последовательный путь: создание принципиально новых институтов и форм верховной власти – при этом действительно можно сохранить выборную должность президента. Верховная власть может и обязана во имя России опереться на новые вертикальные структуры, не связанные с общенациональными выборами. По сути это означает отказ от панамериканистской модели «президентской власти».

Безотносительно выборов и всевозможных тактических сложностей просматривается только один последовательный выход – власть должна сама бросить клич социальной правды, предложить народу реализацию чувства социальной правды. Она должна призвать активное здоровое население, во-первых, в элиту («делайте карьеру!»), во-вторых, в реальный сектор экономики через учреждение масштабных проектов. Это должна быть идеология не «потребительского общества», не «свободного рынка», который сам за нас все вспашет и засеет, но идеология национального развития, волевого проекта, опирающегося на сознательно выстраиваемый «образ будущего». Мечта русского гражданина не должна описываться схемами телевизионной рекламы, нереалистическими потребительскими ожиданиями, надеждой на выигрыш, свалившийся с неба – мечта должна быть связанной с созидательными проектами, в которых у него есть возможность участвовать. При этом мечта должна пробуждать в русских чувства солидарности, напоминать им об их исторической общности, пробуждать желание стать ближе друг к другу, своим соседям и сослуживцам.

Ключевой аспект социальной мутации нашего общества лежит в сословии чиновников, которые рассматривают службу как потребление. Потребительские установки, которые чиновничество воспроизвело и в преумноженном виде направило в толщи нашего народа, породили уродливые сдвиги традиционных социальных ролей. Смутное время создало условия, с одной стороны, «отпуска всех на волю», когда никому ни до кого нет дела, с другой стороны, спонтанной классовой войны, когда сильные обирают слабых. Наиболее ярко «война классов» олицетворялась в стихии русского бандитизма 90-х годов. Несомненно, криминальный слой нашего общества вобрал в себя многие продуктивные, жизнеспособные человеческие ресурсы. Много провинциальной молодежи, потенциальных армейских и милицейских офицеров, пошли в Смутное время на службу не государству, а «братве». Этот агрессивный потенциал, будь он направлен не на самоистребление, а вовне, мог бы преобразоваться в энергию наступления России, ее победоносной экспансии. Воинственность целого поколения была замкнута на самое себя.

Важно сказать и о том, что русский обыватель в Смутное время представлен преимущественно фигурой предпринимателя. При этом в зону «предпринимательства» затолкнули всех, кого только можно. Скитающийся в поисках пропитания и сдающий стеклотару бомж – это своего рода образчик «предприимчивости». Производитель был вынужден переквалифицироваться в посредника, взять «риск» за свое дело, включиться в игру финансовых пирамид. В Смутное время обыватель, который служит на производстве – это нонсенс, «списанное поколение», по выражению либералов. Что касается интеллигента, то он сделался в эту эпоху абсолютно неуловимой субстанцией, раздробленной в бесконечном числе кружков и клубов. Даже вожди интеллигенции – академики, политтехнологи – замкнуты в более или менее расширенные междусобойчики. Любая масштабная попытка прорыва в общенациональное поле оканчивается провалом. Общенациональное поле сужается до нескольких монополистических СМИ, но в этой точке интеллигенция уже перетекает во власть, в политику. Ибо всякий имеющий большой информресурс становится: а) кормящимся от рекламы предпринимателем, и б) политиком, даже если он снимает передачи про домашних животных.

Предрассудок шестой:

У нас принято отождествлять государственность и класс чиновников. Никого не удивляет, что установка на укрепление государства оборачивается лишь новыми возможностями для коррупции и злоупотреблений. Между тем укрепление государства по своей природе является прямо противоположным процессом: чем сильнее государство, тем опаснее для чиновника нарушать законы и распоряжения.

Мобилизация населения России на новые национальные проекты связана с восстановлением нормы досмутных времен, а именно: восстановлением традиционных классовых ролей, которые в Смутное время мутировали. Необходим переход значительного числа обывателей обратно из неудачливого бизнеса на службу, переход интеллигенции из кружковщины к своим прямым обязанностям: учить и лечить.

Возврат от стихийной социальной стратификации к клановой и общинной, не говоря уже о возврате к индустриальной стратификации общества – был бы сегодня не регрессом, а скорее самозащитой государства и общества. В противном случае государство будет постепенно разрушено внешними силами, поскольку долларовые эквиваленты социальных ценностей со временем полностью размоют все «качественное» в России. Царство количества размоет всю нашу специфику, все остатки «органического» начала.

Мне уже доводилось писать (в «Эксперте» в 2002 году), что чиновничество с его корыстным произволом рассматривает ужесточение власти и укрепление государства как выпуск новой серии негласных индульгенций на злоупотребления. У нас вообще принято отождествлять государственность и класс чиновников. Никого не удивляет, что установка на укрепление государства оборачивается лишь новыми возможностями для коррупции и злоупотреблений. Между тем, укрепление государства по своей природе является прямо противоположным процессом: чем сильнее государство, тем опаснее для чиновника нарушать законы и распоряжения.

Рекрутирование новой элиты, новых человеческих ресурсов должно пойти на этот раз не столько через выборы снизу, сколько через призыв сверху. Это должна быть идеологическая ротация элиты.

Соборность в политике

В инициативе по созданию новой общенациональной палаты с авторитетным рекомендательным голосом в государственной работе и контрольными функциями есть как некоторая надежда, так и свои опасности. Формулируя суть своего предложения об Общественной палате.

Президент отметил: «Речь идет о гражданском контроле за работой госаппарата включая правоохранительные органы и специальные службы, что сегодня, на мой взгляд, чрезвычайно важно».

Надежда заключается в том, что такой орган воспроизводит многие черты традиционных представительных институтов России («государева верха», Земских соборов). Может быть, через какое-то время, не слишком продолжительное, именно такая мягкая форма представительства низов во власти останется единственно работающей. Принцип отбора предполагает гораздо более рациональную деятельность, чем выборы. Дело не в том, что отбор осуществляется сверху, а в том, что он по определению исходит из реально существующих пропорций внутри общества.

Нам нужны институты не абстрактного «гражданского общества», а институты соборности. Если немного пофантазировать, то в таких институтах было бы представлено несколько новых «партий»: державничества (русского империализма), народничества (традиционной социальной правды) и несколько «малых» идеологий: традиционных религий, национальных фундаментализмов, корпоративных и местных укладов.

Однако именно в этом пункте таится наибольшая опасность. Пропорции общества зависят во многом от того наблюдателя, которые эти пропорции описывает. Если даже наблюдатель достаточно объективен, он сталкивается с фактором встречной активности и пассивности общества. Платон говорил, что лучшим руководителем государства мог бы стать философ, хотя философ («подлинный кормчий») никогда сам не напрашивается на подобные роли, его нужно не просто отыскать, отодвинув в сторону множество участвующих в политических распрях, но еще и уговорить выполнять эту роль. Ибо «кто нуждается в подчинении, должен обратиться к тому, кто способен править. Не дело правителя просить, чтобы подданные ему подчинялись, если только он действительно на что-нибудь годится» (Платон, Государство, 489 с.).

Совсем по-другому обстоит дело с нашим так называемым «гражданским обществом». На поверхность вылезает все то, что не нужно искать и заставлять. Эти активные люди – представители наиболее успешных, наиболее продвинутых правозащитных организаций, организаций, получающих международные гранты, шумно создающих видимость своей деятельности и репутацию в средствах массовой информации – грозят заслонить собою собственно «гражданское общество». Существует опасность, с одной стороны, свести Общественную палату ко второму изданию «Гражданского форума», организованного Павловским со товарищи, с другой стороны, существует и опасность посадить в палату еще один филиал «Единой России», на этот раз не региональный, а центральный. В обоих случаях абсурд этой инициативы очевиден. Мы получим либо свой карманный антиглобалистский интернационал, либо «клонированный студень» политически активного чиновничества.

Если Общественная палата нужна для укрепления подлинной стабильности государства, то во что бы то ни стало необходимо избежать опасности чисто количественного роста той псевдостабильности, о которой я уже писал выше. России нужна не голая стабильность, а сложная динамическая стабильность, имя которой – соборность. Нам нужна дружная органическая работа государственной иерархии, крупных отраслевых корпораций и общественных сетевых структур.

Как писал на сей счет И.А. Ильин: «Государство в своем здоровом осуществлении всегда совмещает в себе черты учреждения с чертами корпорации: оно строится и сверху, и снизу, и по принципу властной опеки, и по принципу выборного самоуправления»[5 - Ильин И.А. Собрание соч. в 10 тт. Т. IV. – М., 1994. – С. 484]. Современной политической системе России нужен представительный корпоративный принцип, выход в новое измерение, а не размазывание по новым институтам прежней биполярности (КПРФ – «партия власти»).

Внутри соборной модели русского представительства могли бы возникнуть своего рода «партии», «крылья» общественного целого, весьма не похожие на старые партии ельцинской России. Пофантазируем.

Это была бы, во-первых, партия державничества (русского империализма), партия традиционной государственности, собирательницы земель и покровительницы народов, России как собора племен и вер. В основе имперской системы ценностей, отстаиваемой этой общественно-политической силой, будет лежать приоритет не количественный (перевод и пересчет людей, племен и традиций в деньги, киловатт-часы и т. п.), а духовно-политический. Экономическая целесообразность, о которой столь рьяно говорили и продолжают говорить наши либертарианцы, в этой перспективе оказывается ценностью служебной. В имперской экономике никого не будет волновать, сколько процентов от экономики Великороссии составляет экономика какой-нибудь Белой или Малой Руси, вступающей на путь реинтеграции. Каждый атом империи обладает абсолютной ценностью, каждый гражданин империи – носитель неприкосновенности и чести Великого Рима.

Так называемая «партия власти» все больше превращается в носительницу полубессознательного, но вполне реального «бюрократического фундаментализма»; наиболее здоровые элементы бюрократии осознают, что единственный для нее путь в будущее – это раскрытие своего социального содержания как внутреннего оплота государства и цивилизации и стремление к облагороженной манифестации своей миссии – «госслужбе», «служению Отечеству» и т. п. Проблема «Единой России» в том, что она принципиально пугается возможности идеократии в себе. Вступление на путь идеократии означало бы для «Единой России» распад на множество партий, поскольку нынешний ее партийный консенсус держится именно на принципе «деидеологизации ради стабильности».