Ошибка императора. Война

– Сдаётся мне, что сие не ваша правда, сударь. Не с Европы идёт просвещение в мир. Нет, сударь, нет. Мне весьма и весьма понравилась мысль одного философа, Лейбница, поди, слышали о таком. «Науки и художества, – говорил он, – родились на Востоке и в Греции; оттуда перешли в Италию, потом во Францию, Германию и, наконец, через Польшу к нам, в Россию». Теперь пришел и наш черед внести свою лепту Западу. Вот мы туда и вставим своё, русское, а нам есть чего вставить, е-с-т-ь…

– Да оно, может, так и есть, не буду с вами спорить, – ответил второй вельможа. – Однако ж тут вы, Пётр Иванович, явно не будете со мной спорить.

Высокий старик заинтересованно посмотрел на собеседника.

– Одним хлебом насущным не накормить народ. Это хорошо, что над нашими просторами витает просвещение, а с Востока оно аль с Запада, не столь важно, но скажу, сударь, что и другой ветерок мог бы чаще залетать к нам, в Россию, – технический прогресс. Поди, помните первую всемирную выставку в мае 1851 года в Лондоне? Почти сорок стран участвовали в ней. А мы в ней совсем малой толикой представлены были. И весь-то наш успех выпал на чёрную икру, дотоле малоизвестную европейцам, да манную и гречневую кашу. И это, сударь, на фоне подлинных чудес науки и техники, демонстрируемых европейскими странами.

– Был я на этой выставке. Впечатлила, впечатлила… Да с казнокрадством наших чиновников, чудовищной канцелярской рутиной… Куда нам до Европы?!

Высокий старик покрутил в воздухе пальцем.

– С просвещением-то попроще будет. Мы потом вернём его снова в Грецию и на Восток, на первоначальную, так сказать, родину. Вот оно, просвещение, и совершит в своём течении полный круг. Так я понимаю сие. А кормить народ хлебом… Правительство на то есть.

Словно ища защитника своим и философа Лейбница мыслям, высокий господин повертел головой и, заметив рядом офицера, произнёс:

– Вот вы, молодой человек, слышали, поди, наш разговор? О науке молчу ужо, а вот как вы думаете, правы Лейбниц и ваш покорный слуга аль нет?

Покрутив по сторонам головой, он властно махнул кому-то рукой. Тут же подлетел человек с подносом, уставленным бокалами с шампанским.

Антон сделал шаг в сторону стариков. Высокий вельможа сам взял бокал и почти насильно вложил его в руку несколько смущённому офицеру.

– Честь имею, господа! Лейтенант флота его императорского величества Аниканов, – щёлкнув каблуками, представился он, затем добавил: – Антон Дмитриевич.

Скользнув рассеянным взглядом по белоснежному мундиру офицера, вельможи опять заспорили между собой и… не представились. Более того, тот, что дал ему бокал, вообще отвернулся. Его собеседник, тоже старичок и тоже во фраке, но коричневого цвета, маленький с круглым животиком, неестественно правильно выговаривая слова, видимо, хмель от шампанского добрался до языка, произнёс:

– Кто ж против, сударь? Не буду спорить с вами, Пётр Иванович, пущай прошелестит иностранное просвещение по просторам матушки нашей России, есть чем поживиться ему и у нас. Вот Пушкин – чем не пища для разума европейского? А вона и этот, как его, ну, за роялем…

– Рубинштейн, – подсказал Антон.

– Во-во, он самый. А Михаил Глинка?!.. Силища, талант… Молчу ужо про художников Тропинина, Брюллова, да мало ли их…

– Прошелестело, говоришь, Кирилла Игнатич… Хорошо сказал, не скрою. Только то и плохо, что по верхам оно, просвещение, шелестит, да в глубь-то с трудом опускается. Потому и тёмный в основном мужик наш.

– Порядку и закону на Западе, на мой взгляд, больше. Поди, там понимают: неграмотный мужик опасен, может такого натворить… Басурман наш Пугачёв, чай, не пример тому?

Пётр Иванович глубокомысленно задумался. Что-то прошептал про себя, по крайней мере, его губы шевелились, и, видимо, найдя ответ, произнёс:

– Законности, говорите, тама больше? Да – больше, а почему? Правды в них нет, совести в ихних правительствах не хватает. Вот и отгораживаются они кучей законов, дабы хоть так заставить народ жить по-человечески.

– И заметьте, у них это лучше получается. А мы живём, как Бог на душу положит, – пробурчал коротышка.

– Однако ж талантов и у нас хватает, – недовольно пробурчал Пётр Иванович.

Антон хотел было рассказать им о своём товарище, начинающем композиторе Бородине. Сашке всего-то двадцать лет, а какой талант! И учёный, и врач, и литератор… Настоящий русский самородок. Однако слово своё Антон вставить не успел…

Толстячок чокнулся с коллегой, и, не предлагая офицеру присоединиться, оба опустошили свои бокалы до дна.

Антон обиделся. Он не стал напоминать старикам о себе, а молча, не извинившись, покинул бестактную парочку и с бокалом в руке медленно стал бродить по залу.

Между тем император приблизился к группе дипломатов и комерцсоветников, среди которых выделялась долговязая фигура английского посла Сеймура, а также не менее колоритная, тощая, – французского посланника, старика Кастельбажака. Не замечая государя, они разговаривали на повышенных тонах и даже толкали друг друга. Зная о натянутых отношениях между Англией и Францией, император не удивился подобной перепалке между ними, он лишь усмехнулся и ускорил шаг.

Чёрные фраки и мундиры со звёздами нервно зашевелились. Каждый старался обратить на себя внимание монарха. Но Николай Павлович, слегка покивав на их приветствия, напрямую подошёл к спорящим дипломатам. Француз как раз громко и напыщенно произносил фразу «Переубедить вас, милорд, мне не удастся, поэтому я перейду к оскорблениям. Вы, англи…»

В это время император, подойдя к ним, возложил свои руки на плечи французского посла и по-отечески произнёс:

– Полноте, господа. Не надо разногласия между своими странами переводить в личные отношения, тем более на балу.

Взяв английского посла под локоть, Николай Павлович увлек его с собой.

Среди небольшой свиты, сопровождающей государя, Антон разглядел морского министра Меншикова, с которым по просьбе своего благодетеля канцлера Нессельроде недели две назад имел аудиенцию. В результате беседы его мечта наконец-то сбылась: он получил назначение на Черноморский флот.

Министр тогда, в присутствии Антона, тут же вызвал своего адъютанта и дал ему соответствующие указания…

Предстоящую поездку в Крым лейтенант Аниканов ждал с нетерпением и теперь с благодарностью смотрел на Меншикова.

А тот, обогнав императора на пару ступенек, повернулся к нему лицом, преградив тем самым путь, и, нависая над государем, что-то стал рассказывать, отчаянно, словно ветряная мельница, перемалывающая зерно, размахивал при этом рукой.

Ордена на его груди, коих было множество, поблёскивали, а украшенный бриллиантами портрет императора Александра I, закреплённый на голубой Андреевской ленте, сверкал, поневоле привлекая к себе внимание окружающих. Видимо, царь тоже обратил внимание на портрет своего брата; его рука осторожно коснулась ордена.

Меньшиков смутился. Император по-отечески похлопал министра по плечу и, не сказав ни слова, продолжил свой путь, перекидываясь с английским послом ничего не значащими фразами. Поднявшись по лестнице, император повернулся к свите.

– Господа, оставьте нас. Развлекайтесь, господа, развлекайтесь, – произнёс он, увлекая за собой посла в направлении кабинета хозяйки дворца.

На этаже повсюду горели настенные светильники с густо натыканными в них свечами.

– Не любит княгиня новшеств, чай, карселевые лампы-то поболе к месту здесь были бы, – недовольно пробурчал государь.

– Так в зале же они имеются, ваше величество! – заступился за хозяйку дворца Сеймур.

Император что-то пробурчал в ответ, но дальше не стал обсуждать привязанность своей родственницы к свечам и вскоре остановился у кабинета, возле которого стоял слуга, молодой, высокий, широкоплечий парень, которых обычно характеризуют «кровь с молоком».

Парень был в ливрее[30 - Форменная одежда лакеев, слуг, швейцаров.] красного цвета с выпушками и басонами[31 - Шнуры, тесьма, кисти, бахрома и тому подобное.] золотистого цвета. Особо выделялись на ливрее шерстяные аксельбанты цветом в тон басонов и галуны с фамильным гербом хозяев. Император заулыбался и с удовольствием оглядел слугу.

– Вот все бы в моей армии были такими молодцами… Что скажете, милорд?

Посол пожал плечами и промолчал. Государь усмехнулся:

– Ну-ну!

Слуга с почтением открыл перед императором дверь.

…А бал продолжался. С уходом из Белого зала государя гости оживились. Дамы, те, что в почтенном возрасте, тут же задребезжали своими скрипучими голосами, обсуждая новости, больше похожие на сплетни. Те, что помоложе и кому посчастливилось недавно побывать за границей, судачили об изящной словесности и последних новинках в мире музыки.

Вот затих оркестр. В зале повисла относительная тишина, которую нарушали шелестящий шум шуршащего шёлка и бархата, зудящий шёпот столичных старух, осуждающих с подругами весьма далёкой молодости московскую и пришлую публику. Изредка раздавалось бряцанье шпор.

Антон вспомнил недавний разговор вельмож у колонны.

«Просвещение… Это оно теперь кружит над вельможной элитой, – подумал он и машинально поглядел по сторонам. – Что, не за что зацепиться? Двигай наверх, в оркестровую ложу, там истинное просвещение, там есть чем поживиться», – мысленно проговорил он и рассмеялся. Затем, пожав плечами, прошептал: