Чиновник

– Н?тъ, у меня есть семья тамъ въ моемъ домик? въ окрестностяхъ Барселоны. Эта семья не доставляетъ мн? непрiятностей. Она состоитъ изъ кота, трехъ кошекъ и восьми куръ. Они не понимаютъ людей и поэтому уважаютъ и любятъ меня, какъ будто я – такой же челов?къ, какъ вс? остальные. Они тихо стар?ются подл? меня. Мн? ни разу въ жизни не пришлось зар?зать курицу. Мн? д?лается дурно при вид? текущей крови.

Онъ говорилъ это прежнимъ жалобнымъ, слабымъ, униженнымъ тономъ, точно чувствовалъ, что у него медленно отрываются внутренности.

– И у васъ никогда не было семьи?

– У меня-то? Какъ у всего мiра! Вамъ я все разскажу, кабальеро. Я уже такъ давно ни съ к?мъ не разговаривалъ!.. Моя жена умерла шесть л?тъ тому назадъ. He думайте, что она была какой-нибудь пьяной, грубой бабой, какою рисуется всегда въ романахъ жена палача. Это была д?вушка изъ моей деревни, съ которой я пов?нчался по окончанiи воинской повинности. У насъ родились сынъ и дочь. Хл?ба было мало, нужда – большая. Что под?лать? Молодость и н?которая грубость характера толкнули меня на эту службу. He думайте, что это м?сто досталось мн? легко. Пришлось даже приб?гнуть къ протекцiи.

Вначал? ненависть людская доставляла мн? удовольствiе: я гордися т?мъ, что внушаю ужасъ и отвращенiе. Я исполнялъ свои обязанности во многихъ судахъ. Мы исколесили полъ-Испанiи, пока не попали наконецъ въ Барселону. Какое это было чудное время, лучшее въ моей жизниi Втеченiе пяти или шести л?тъ не было работы. Мои сбереженiя превратились въ хорошенькiй домикъ въ окрестностяхъ города, и сос?ди относились съ уваженiемъ къ дону Никомедесу, симпатичному сеньору, судейскому чиновнику. Мальчикъ, сущiй ангелъ Божiй, работящiй, скромный, тихiй, служилъ въ одномъ торговомъ предпрiятiи. Д?вочка – какъ жаль, что у меня н?тъ съ собой ея карточки! – была настоящимъ херувимомъ съ голубыми глазами и русою косою толщиною въ мою руку.

Когда она б?гала по нашему садику, то походила на одну изъ т?хъ сеньоритъ, что выступаютъ въ операхъ. Она не могла пойти съ матерью въ Барселону безъ того, чтобы за нею не увился какой-нибудь молодой челов?къ. У нея былъ и настоящiй женихъ – славный малый, который долженъ былъ скоро стать врачемъ. Но это касалось ея самой и матери. Я д?лалъ видъ, что ничего не вижу, какъ всякiй добродушносл?пой отецъ, который не выступаетъ до посл?дней минуты. Ахъ, Боже мой, какъ мы были счастливы тогда!

Голосъ Никомедеса все бол?е дрожалъ. Его маленькiе голубоватые глаза были затуманены.

Онъ не плакалъ, но его грубая тучная фигура вздрагивала, точно у ребенка, д?лающаго усилiя, чтобы сдержать слезы.

– Но вотъ случилось, что одинъ негодяй съ крупнымъ прошлымъ попался въ руки властей. Его приговорили къ смертной казни, и ми? пришлось вступить въ отправленiе своихъ обязанностей, когда я почти забылъ уже, въ чемъ именно состоитъ моя служба. Что это былъ за день! Полгорода узнало меня, увидавъ меня на эшафот?. Нашелся даже журналистъ, – эти люди в?дь хуже чумы (вы ужъ извините!) – который просл?дилъ всю мою жизнь, описавъ въ газет? и меня, и мою семью, точно мы были дикiе зв?ри, и утверждая съ изумленiемъ, что мы выглядимъ, какъ приличные люди.

Мы вошли въ моду, но въ какую модуi Сос?ди стали запирать двери и окна при вид? меня. И несмотря на то, что городъ великъ, меня всегда узнавали на улицахъ и осыпали ругательствами. Однажды, когда я вернулся домой, жена встр?тила меня, какъ сумасшедшая. Д?вочка! Дочка!.. Я засталъ ее въ постели съ обезображеннымъ, позелен?вшимъ лицомъ – а она была такая хорошенькая! – На язык? было б?лое пятно.

Она отравилась, отравилась фосфоромъ и терп?ла втеченiе долгихъ часовъ ужасн?йшiя муки, молча, чтобы помощь явилась слишкомъ поздно… И такъ и вышло. На сл?дующiй день ея уже не было въ живыхъ. Б?дняжка была оскорблена въ чувств? собственнаго достоинства. Она любила своего докторишку всею душою, и я самъ прочиталъ письмо, въ которомъ тотъ прощался съ нею навсегда, узнавъ, чья она дочь. Я не оплакивалъ ея. Разв? у меня было на это время?

Ве: ь мiръ ополчился противъ насъ. Несчастье надвигалось со вс?хъ сторонъ. Тихiй семейный очагъ, который мы устроили себ?, трещалъ no вс?мъ швамъ. Мой сынъ… его тоже выгнали изъ торговаго дома, и я тщетно искалъ для него новаго м?ста или поддержки у его друзей. Кто станетъ разговаривать съ сыномъ палача? Б?дняжка! Какъ будто ему предоставили выбрать отца передъ т?мъ, какъ явиться на св?тъ! Ч?мъ онъ былъ виноватъ, что я – его отецъ? Онъ проводилъ весь день дома, изб?гая людей, въ одномъ уголк? садика, печальный и подавленный посл? смерти сестры. – О чемъ ты думаешь, Антонiо? – спрашивалъ я его. – Папа, я думаю объ Анит?. – Б?дный мальчикъ обманывалъ меня. Онъ думалъ о томъ, какъ жестоко мы ошибались, воображая себя одно время равными другимъ людямъ и им?я дерзость стремиться къ счастью. Ударъ былъ ужасенъ. Подняться было невозможно. Антонiо исчезъ.

– И вы ничего не узнали о своемъ сын?? – спросилъ Яньесъ, заинтересовавшись этимъ тяжелымъ разсказомъ.

– Н?тъ, узналъ черезъ четыре дня. Его выловили изъ воды противъ Барселоны. Онъ запутался въ рыбачьихъ с?тяхъ. Т?ло распухло и начало разлагаться. Вы, нав?рно, понимаете, остальное. Б?дная старушка угасла понемногу, какъ будто д?ти тащили ее къ себ?. А я, дурной, безчувственный челов?къ, я остался зд?сь одинъ, совс?мъ одинъ, даже безъ возможности пить, потому что когда я напиваюсь, то являются они, знаете, они, мои пресл?дователи и сводятъ меня съ ума, размахивая своими черными саванами, точно огромные вороны. Тогда я чуть не умираю. И несмотря на это, я не испытываю ненависти къ нимъ.

Несчастные! Я чуть не плачу, видя ихъ на плах?.

He они, a другiе заставили меня страдать. Если бы люди всего мiра слились въ одно лицо, если бы у вс?хъ незнакомыхъ людей, укравшихъ у меня моихъ близкихъ своимъ презр?иiемъ ненавистью была одна общая шея, и ее предоставли бы въ мои руки, о, какъ я махнулъ-бы по ней!.. съ какимъ наслажденiемъ!

И выкрикивая это, онъ вскочилъ на ноги, ожесточенно размахивая кулаками, точно онъ сжималъ воображаемую рукоятку. Это было уже не прежнее робкое, пузатое созданiе съ жалобнымъ видомъ. Въ его глазахъ сверкали красныя искры, похожiя на брызги крови. Усы встали дыбомъ, и ростомъ онъ казался теперь выше, какъ-будто спавшiй въ немъ дикiй зв?рь проснулся и страшно вытянулся во весь ростъ.

Въ тишин? тюрьмы все ясн?е слышался мучительный нап?въ, несшiйся изъ нижней камеры: «Or… че нашъ, иже еси… на небес?хъ»…

Донъ Никомедесъ не слышалъ его. Онъ яростно ходилъ по камер?, потрясая шагами полъ, служившiй его жертв? крышею. Наконецъ онъ обратилъ вниманiе на этотъ однообразный жалобный стонъ.

– Какъ поетъ этотъ несчастный! – пробормоталъ онъ. – Какъ далекъ онъ отъ мысли, что я зд?сь надъ его головою!

Онъ с?лъ, обезсиленный и просид?лъ молча долгое время, пока его мысли, его стремленiе къ протесту не вынудили его снова заговорить.

– Видите ли, сеньоръ, я знаю, что я – дурной челов?къ, и что люди должны презирать меня. Но что раздражаетъ меня, это отсутствiе логики. Если то, что, я д?лаю, есть преступленiе, то пусть уничтожатъ смертную казнь, и я сдохну отъ голода гд?-нибудь въ углу, какъ собака. Но, если необходимо убивать ради спокойствiя добрыхъ людей, то за что же ненавидятъ меня? Прокуроръ, требующiй головы преступника, былъ бы нич?мъ безъ меня, безъ челов?ка, который исполняетъ его требованiе. Вс? мы колеса одной и той же машины, и – видитъ Богъ! – вс? мы заслуживаемъ одинаковаго уваженiя, потому что я – чиновникъ… съ тридцатил?тней службой.