Глухая Мята

Не ноют, не болят сегодня ноги Никиты Федоровича, отошли и теперь все лето, до самой осени, будут молодыми. Быстро засыпает старик; едва успевает прислониться щекой к подушке, как глаза закрываются. Спит Глухая Мята, и только Силантьев ворочается. Он один слышит, как возвращается из лесосеки Георгий Раков, как тихонько укладывается на матрас, как сразу же засыпает, коротко всхрапнув напоследок.

Безмолвие в бараке, спокойствие, да ненадолго… Гремит входная дверь, как выстрел раздается бухающий удар.

– Вставайте, люди! – кричит Федор Титов, и Силантьев видит его руку с зажженной спичкой: рука мелко вздрагивает.

8

– Вставайте, люди! – кричит Федор так, как кричат в деревнях мужики, обегая сонные улицы, с одного края освещенные тревожным отблеском пожара.

Просыпается от этого крика улица, жители вываливают из теплых сонных домов, живой рекой струятся по переулкам, улицам, толпой пробегают площади, их лица краснеют от зарева, которое все разгорается, захватывает уже полнеба, гонит темень из деревни, и уже видны в окнах приплюснутые носы испуганных ребятишек. Ревут в хлевах коровы, бьются нежными ногами о стены конюшен лошади, овцы сбиваются в тесную груду. Холодной тревогой переполняется деревня, и звон набата летит в небо, и все слышится клич: «Вставайте, люди!» В этом кличе – вера в людей, надежда, что живой поток человеческих тел захлестнет яркое зарево, не даст ему охватить всю деревню.

– Вставайте, люди!

Встряхивается Глухая Мята. Мерещится спросонок людям, что затрещала, забилась земля, несется над ней ветер весноводья, снимая шкуру зимы. Думается им, не проснувшимся еще, что пошла, наверное, коварная речушка Коло-Юл, взломала лед.

– Коло-Юл тронулся?! – испуганно кричит бригадир Семенов.

Нет, не тронулся Коло-Юл! Спокойно течет вода под метровым льдом. Нет, не тронулся еще Коло-Юл, дерзкая речушка!

Просыпается Глухая Мята. Открывает стариковские глаза семидесятилетний Никита Федорович Борщев, глядит подозрительно на Федора Титова:

– Ты, как говорится, не пьяный ли?

Нет, не пьян Федор! Ни маковой росинки не было во рту Титова, забыл он о бутылке, спрятанной в дощатой будке электростанции, и поэтому, как никогда, ясна холодной трезвостью голова тракториста, и только руки дрожат оттого, что висит в них схваченная за кончик провода бобина…

Разбуженная тревожным криком, выныривает из снов и забытья Глухая Мята. Знатный тракторист Георгий Раков приподнимается на локте, надменно, строго глядит на Федора, едва разжимает губы.

– Ложись спать, Федор! – недовольно говорит он, не разобравшись спросонок, что случилось, почему кричит Титов и почему дрожат его пальцы.

Нет, не хочет ложиться спать Федор Титов, а бросается к столу, к лампе, выкручивает огонек огромным чадящим языком. Свет заливает комнату, гонит по стенам лохматые тени и, точно отблеск далекого пожара, ложится на лицо Федора. С опаской, как змею, поднимает он над столом бобину и держит ее высоко, чтобы все могли видеть. Сначала бобина висит неподвижно, а потом начинает раскачиваться все сильнее и сильнее. Красненькими блестящими точечками посверкивает она, и это тоже как отблеск пожара.

– Что? – непонимающе произносит кто-то.

Как завороженные глядят люди на блестящий металл и не могут понять: что за притча? Зачем притащил Федор бобину, почему держит ее над столом, что надо беспокойному, взбалмошному Федьке?

– Прикрути лампу-то! – раздосадованно кричит на него Никита Федорович. – Прикрути, баламут! Коптит!

Нет, не собирается Федор Титов прикручивать лампу, не слушается он старика, а, звякнув бобиной об стол, говорит:

– Эту бобину я нашел под половицей в электростанции!

Лампа коптит, потрескивает, жадное пламя лижет стекло, как пламя пожара стену дома, и оттого, что верх стекла закоптился, на потолке дрожит круглая тень. Большой пожар в лампе, фитиль которой Федор вывернул чуть не наполовину. И лесозаготовители глаз не могут оторвать от нее.

– На шерстяной тряпочке лежала бобина. Смазанная! – говорит Титов и проводит пальцем по ее поверхности.

– Приверни лампу! – прикрикивает на него Георгий Раков, и Федор прикручивает фитиль. Черное пятно на потолке расплывается, стушевывается, мрак ложится на лица людей. Из соседней комнаты неслышной тенью появляется Дарья. Вся в белом, как привидение, застывает она в двери, молитвенно сложив руки.

Бобина блестит смазанной, зеленоватой поверхностью.

Не могут оторваться лесозаготовители от бобины – слепит она, гипнотизирует. Молчат люди и слушают, как на лавке, где спит механик Изюмин, задыхаясь, шуршит одеяло, шаркает твердая материя. Не могут смотреть на механика эти люди, нет силы встретиться с ним глазами, но знают, что он, торопясь, надевает штаны. Понимают они, что самое страшное для него сейчас – предстать перед людьми в голубых шелковых кальсонах. Путается руками в брюках Изюмин, материя шуршит испуганно, и Дарье становится страшно – вот оно, начинает сбываться предчувствие.

Целую вечность плутает механик руками, и кажется людям, что никогда он не натянет брюки, никогда не прекратится шарк толстой материи.

– Ой, мамочки! – шепчет Дарья ватными губами. Смолкает, наконец, задыхающееся шуршание, босые ноги шлепают по полу – шлеп, шлеп! Видимо, механик встал на ноги, но все равно трудно, невозможно поднять на него глаза, увидеть лицо со вздернутой верхней губой над ровными, хорошо чищенными зубами, и от этого люди мучаются, страдают великим стыдом и неловкостью за другого. Им немного легче оттого, что лампа перестала коптить, что смолк шорох материи, но в груди все равно холодеет, и нет сил посмотреть на механика. Что делать им? Что сказать? Как скинуть гипнотизирующую скованность? Не знают этого они, и только Георгий Раков медленно начинает подниматься с матраса.

– Ясно! – вдруг раздается негромкий, спокойный голос, и лесозаготовители оборачиваются на него. Это бригадир Григорий Семенов – высокий, под потолок – застегивает пуговицы на нижней рубашке, медленно надевает штаны из простой материи, тянет их на белые застиранные кальсоны. – Ясно!

Половицы гнутся, скрипят, когда Григорий медленно проходит к столу, садится на табуретку и обращает лицо в сторону механика.

Лесозаготовители осторожно переводят дыхание. Вот кто скажет первое слово – их бригадир! Тот самый человек, что ходил за бобиной по вздувшейся Оби, кто тонул, кто за дела Глухой Мяты отвечает больше всех и с кого больше спросится, как с бригадира, как с начальника.

С горячей надеждой на то, что все решится, смотрит на бригадира Федор Титов и думает о том, что Гришка не только бригадир, не только начальник Глухой Мяты, а коммунист. Об этом как-то забывалось Федору, было привычным думать о сверстнике Гришке без того, чтобы прилагать к нему огромное для Федора, наполненное большим волнением слово – коммунист. Но вот сейчас он вспоминает это, и слово «коммунист» связывается с Григорием Семеновым – не с Гришкой-кенгуру, а бригадиром Семеновым.

«Вот он какой! – думает Федор и глядит во все глаза на Григория. – Так вот он какой!»

Как листочки подорожника к солнцу, обращаются лица лесозаготовителей к бригадиру – говори, Григорий Григорьевич, говори за всех! За каждого говори, бригадир!.. Понимает чувства товарищей Григорий; кажется, что они выдвинули его вместе с табуретом вперед, и он стал походить на командира перед строем воинов. Только на секунду оглядывается на товарищей Григорий, но надолго запоминает их лица…

Бледнеет, нервно перебирает одеяло тонкими пальцами Петр Удочкин, молитвенно застыла на пороге Дарья, изумленно вытянули лица парни-десятиклассники, надменно улыбается Георгий Раков, а Никита Федорович хмур, сосредоточен, словно что-то далекое, нездешнее увидел он… Такими и запоминает надолго своих друзей-товарищей Григорий Семенов…

– Ну вот, Изюмин! – говорит Семенов. – Ну вот! Все стало ясным! – Он поднимает руку, загибает пальцы: – Трое суток трактор не работал… Более трехсот кубометров могли бы дать! Слышите, ребята, более трехсот! – спокойно подсчитывает он и стягивает губы резинкой.

Понимают лесозаготовители, что трезвые подсчеты для Изюмина опаснее всего – страшнее крика, слов осуждения. Ко всему готов сжавшийся в комок, точно приготовившийся к прыжку, механик – к громкому крику, ругани, а вот к этому не готов: к спокойным подсчетам бригадира.

– Чго вы скажете на это, Изюмин?

Не боязно, не стыдно смотреть теперь лесозаготовителям на механика, как стрелки компаса к северу, поворачиваются они к нему.

Механик молчит. Думает механик Изюмин. Он уже пришел в себя, аккуратно засунул рубаху за ремень брюк, и теперь ему легче. Он поднимает голову, бестрепетно встречает взгляд Семенова.

– А ничего не скажу, Семенов! Могу заметить одно – кажется, проиграл! – И на его лице словно вырастает улыбка, а в голове у Изюмина одна мысль: «Помирать, так с музыкой! В партии мне все равно сейчас не восстановиться!» И от этого он все больше веселеет, наливается злостью, силой, энергией, и к тому времени, когда лесозаготовители осмысливают все происходящее, механик улыбается, иронически подергивает губой…

– Игрок! – бросает ему Григорий и тоже улыбается, но не так, как Изюмин, а презрительно, спокойно. – Игрок.

Механик поднимается со скамейки.

– Ну хорошо! – весело говорит он. – Коли я игрок, будем раскрывать карты… Слушайте, Семенов, бобина моя! Понимаете, моя! Я ее купил на базаре, и мое личное дело – дать ее вам или нет! Вы понимаете: я могу дать и не дать! Это личная собственность, о которой так здраво судил товарищ Раков! – кивает он на тракториста и шутовски раскланивается. – Я виноват только в одном – пренебрег интересами коллектива, а больше ни в чем! Ну, что вы скажете на это?

Григорий молчит. Молчат и лесозаготовители.

– Разве личная собственность запрещена? – допытывается Изюмин.

Опять ничего не отвечает ему бригадир Семенов, и Изюмин, внутренне взбешенный до предела, думает: «Ах ты, примитивное животное, ах ты, скотина безграмотная! Ну, погоди, узколобый человечишка, ты еще узнаешь Изюмина! Я тебе покажу!» Но поверх этой мысли наслаивается все та же, навязчивая: «Не восстановиться теперь, не восстановиться!»

– Вы что, не хотите разговаривать? – хохочет механик. – Хорошо, отлично! Будем спать в таком случае!

Еще несколько секунд молчит бригадир Семенов, а потом улыбается с таким видом, точно нашел, наконец, потерянное, вспомнил забытое, важное и от этого стало ему легко, радостно. Во все лицо улыбается Григорий и облегченно распускает резинку губ.

– А ведь вы трус, Изюмин! – говорит он и тоже поднимается. – Вы трус! Я только сейчас понял это. Вы за иронией и насмешкой прячете страх, вы бросаетесь очертя голову в слова, как трус в драку, зажмурившись… Понял я вас, Изюмин, вот теперь окончательно понял, хотя месяц, целый месяц гадал, что вы из себя представляете. – Он кладет руку на плечи Ракова, наклоняется к нему. – Вы думаете, мы вас раньше не раскусили? Ошибаетесь, Изюмин! Слышишь, Георгий, он думает, мы раньше не видели его фокусов! Видели, Изюмин, все видели!