Доктор Смерть

Женевьева испуганно подняла голову.

– Ваше высочество…

– Не надо, Женевьева, – Маренн ласково погладила ее по руке. – Не спрашивай ни о чем. Принеси нам лучше что-нибудь поужинать. Мы будем в гостиной. Идем, – она взяла Скорцени под руку, – я покажу тебе свою душу. Ты сам решишь, нужна ли она тебе такая.

Они вошли в зал. Маренн зажгла свет. Вспыхнули огнями хрустальные люстры под потолком. Маренн с радостным смехом закружилась по комнате, скользя ладонями по мебели, прижимая к груди статуэтки и безделушки, целуя перья павлинов в вазах.

– Я дома, я дома, – повторяла она.

Скорцени остановился, глядя на портрет над камином.

– Это ты хотела мне показать? – спросил он. – Это твоя душа?

Она подошла и взяла его за руку.

– Не только это, – произнесла негромко. – Такой я была в шестнадцать лет. Жизнь изменила меня. Но не это главное. Я хотела, чтобы ты увидел этот дом. То, что мне ближе и дороже всего на свете. Чтобы ты знал, где я буду ждать тебя всегда, чтобы ни случилось. Как бы не разбросала нас судьба, здесь ты всегда найдешь меня. А теперь, попробуй, скажи мне, что я не от всей души сейчас говорю с тобой. Здесь, в родном доме, перед лицом своей юности. Разве могу я лгать? Обещаю – буду ждать тебя здесь всегда…

Вошла Женевьева, неся на подносе вино и закуски.

– Как ваши детишки, мадам? – спросила она, накрывая на стол. – Штефан и Джилл? Выросли, наверное?

– Выросли, – грустно ответила Маренн. – Штефан… погиб. Недавно.

– Штефан?! – Женевьева охнула, как будто ее ранили и чуть не выронила бокал. – Штефан! Да как же так, мадам?

– Война, Женевьева. Идет война. Он был солдатом. Как и его отец. Как мой отец. Ты понимаешь?

– Да, мадам, – Женевьева кивнула, вытирая слезы.

Маренн подошла и снова обняла ее, успокаивая. Потом помогла ей расставить посуду и разложить приборы.

– А Джилл? – спросила Женевьева с затаенным страхом.

– С Джилл все хорошо. Она сейчас в Берлине.

Женевьева вздрогнула и обернулась на Скорцени. Но больше ничего не спросила.

– Теперь у меня осталась одна Джилл, – грустно произнесла Маренн. – Спасибо, Женевьева, ты можешь идти.

В тот вечер они не вернулись в Париж. Позвонив, Скорцени предупредил Кнохена, что подъедет утром прямо к самолету.

Пурпурно-золотой закат пылал над Версалем. Стучались в окна ветки облетевших деревьев, поскрипывали под напором ветра оконные рамы.

– Я буду ждать тебя всегда. Здесь. Что бы ни случилось, – шептала она, когда он целовал ее в постели под царственно-алым балдахином, отделанным горностаем. – Если буду жива. Если мы оба будем живы.

Теперь трудно поверить, что все это происходило всего лишь полтора года назад.

И вот наступило время доказать, что тогда она была искренна. Война закончилась. Германия проиграла. Рейх пал. Все осталось в прошлом. И вот уже не скрываясь, она входит как полновластная хозяйка в этот старинный величественный дом, где когда-то жили ее знаменитые предки, герцоги Гаскони и Прованса, и где они встречали частенько навещавших их французских королей. Теперь пришла пора выполнять обещания.

«Я буду ждать тебя всегда», – говорила она ему здесь.

«Я буду ждать тебя всегда», – повторила под обстрелом в осажденном Берлине, совсем еще недавно, когда они прощались.

Теперь она шепотом повторила эти слова, входя в залитый солнечным светом зал, подошла к камину. Юная, зеленоглазая девушка улыбалась ей с портрета Серта, как и много лет назад. «Разве я могу солгать перед лицом своей юности? Я буду ждать тебя всегда. Чтобы ни случилось».

Айстофель ткнулся ей в руку прохладным, влажным носом. Она наклонилась, гладя его.

– Мы будем вместе ждать здесь твоего хозяина, – проговорила она, глядя в умные желтоватые глаза овчарки. – Ты и я. А еще Джилл. Мы обязательно его дождемся. Я уверена, он приедет к нам. Обязательно приедет. Надо только подождать.

Она опустилась в кресло, Айстофель улегся рядом, положив голову ей на туфли. Она смотрела на зал, в котором до боли знакома каждая черточка, каждая безделушка, каждая зацепка на старинной обивке, каждый изъян на старинном паркете, пусть даже искусно скрытый мастером. Ей больше не надо прятаться под чужим именем, она снова могла стать сама собой. Она снова оказалась богата, ее ждали почет и уважение Французской республики. И она знала, кого она должна благодарить за это. Ей не нужно было спрашивать де Трая, она прекрасно знала о завещании маршала Фоша и о том, что вступает во владение огромным состоянием. Только все это не доставляло ей теперь никакой радости. Даже долгожданное возвращение домой. Сейчас она испытывала радости меньше, чем осенью сорок третьего года, когда приехала сюда со Скорцени.

Ведь тогда он был вместе с ней. А сейчас… Его не будет очень долго. Если вообще… больше никогда не будет.

– Мама, как ты думаешь, – Джилл тихо подошла сзади и положила ей руки на плечи, – Ральф мог выжить? Где бы он был сейчас, если бы остался жив?

– Наверняка с Вальтером, где еще? – Маренн накрыла ее руку своей. – Но удар был смертельным, – с горечью произнесла она. – Прости, девочка моя.

– Мама, – Джилл прижалась щекой к ее волосам, – давай вернемся назад. Я не могу здесь жить и не хочу.

– Но нам некуда возвращаться, – Маренн обернулась, обняла ее. – Там ничего больше нет. Все разрушено. Берлина нет. Пока. И неизвестно еще, каким он будет потом. Возможно, мы не вернемся туда никогда. Даже не сможем поехать. Надо привыкать, Джилл.

– Но я не хочу, мама.

– Я тоже, как ни странно. Но что еще нам делать? Ничего другого не остается. Жить, ждать, помнить. Надеяться.

– На что?

Маренн промолчала. Она и сама не знала.

– Я не могу, мама. Я не вынесу этого, – Маренн услышала, что Джилл плачет. – Для чего? Скажи мне, для чего? Ты не согласишься со мной, но Штефан, если бы знал, сейчас был бы рад, что не дожил до всего этого. Я даже завидую ему, хотя понимаю, как больно тебе слышать это от меня.

– Ты права, – Маренн встала, прижала дочь к себе. – Больше никогда не говори ничего подобного. Штефан, останься он жив, сейчас бы находился среди пленных. Но когда бы его отпустили, он никогда не стал бы жаловаться. Штефан любил жизнь. Он сумел бы найти новый смысл. Я понимаю, что тебе гораздо труднее. Ты переживаешь не только крах прежней жизни, как многие, – погиб Ральф. Для тебя это удар вдвойне. Но надо мужаться, Джилл. Надо собраться. А для чего? Ну, хотя бы для того, чтобы помнить о тех, о ком, кроме нас, некому.

Гладя Джилл по волосам, она снова взглянула на портрет Серта. Внезапно осознала, что чувствует то же самое, что и Джилл. Скорцени был последним мужчиной в ее жизни. И даже не потому, что лучшим, а потому, что обстоятельства, которые сопутствовали их расставанию, стали столь оглушительно трагичны, что перешагнуть и забыть она не сможет никогда. Ничего из оставшихся позади семи лет жизни.

Вечером к ней в Версаль приехал де Трай. Приехал, как и обещал. Возбужденный, полный радостных надежд. Оставшись наедине, он клялся, что все эти годы переживал их разлуку, хотел искупить свою вину. Она уже слышала об этом. «Анри безумно тосковал по тебе. Он искал тебя», – говорила ей в Берлине Коко Шанель во время их неожиданной встречи в Гедесберге. Слышала она и том, что он быстро женился. На девушке из хорошей семьи, красавице, которая его боготворила.

– Отец настаивал на этом, – словно оправдываясь, Анри опустил голову.

– Я понимаю, – поспешно ответила она. – И не упрекаю тебя.

– Надо было замять скандал и погасить долги.

– Да, да, конечно.

– А что же Габриель? – спросила она, чтобы сменить тему. – Ты виделся с ней?

– Не успел.