Идальго Иосиф

Мириам хотела ребенка. Хотела так сильно, что казалось – появись он у нее, и можно умереть потому, что большего от жизни желать нечего. Это желание стало физическим кошмаром каждого ее дня. Она хотела и не могла. Мириам использовала все мыслимые и немыслимые средства: краснея и сгорая со стыда, после любви с мужем, задирала ноги кверху, чтобы не растерять, не выпустить из себя даже каплю его семени; жарко, находя самые нужные слова, молила Бога открыть ее чрево, обещала отдать все и саму себя за радость приложить к своим налитым жизнью грудям маленький, похожий на Иосифа, комочек ее плоти.

По совету всезнающих бабок и гадалок жгла ночью на кладбище простыни со следами семени мужа; закапывала глубоко в землю, на рассвете, свое «обычное», женское. И всякий раз ждала как чуда, что вот теперь она «понесет»; прислушивалась к своему телу: не тошнит ли, не ломит ли поясницу? Тошнило и ломило, но не беременелось. И вот она здесь, и это последнее, на что еще надеялась Мириам.

Неделю после того, как ее служанка и подруга детства Руфь, краснея и бледнея от страха, запинаясь и замолкая на полуслове, сказала ей, что есть тайные люди, пришедшие с Востока, познавшие обе стороны жизни и умеющие проникать туда, куда уходят, чтобы не вернуться, что эти люди могут помочь ей и, если, Мириам решится, то она, Руфь, сведет ее с ними – неделю Мириам не спала и не жила. Обливаясь холодным потом, молила Бога понять ее и простить. И вот она здесь. И она не уйдет, даже если это будет стоить ей жизни, даже если сейчас откроется дверь и ей, пока не поздно, предложат вернуться обратно – в теплый и светлый, родной и привычный, но уже изменившийся для нее мир.

Мириам открыла глаза и поспешно встала с пола, услышав тихое и далекое, постепенно приближающееся пение. Вдруг пламя ровно горевших свечей затрепетало, почувствовалось легкое движение воздуха и стена, слева от Мириам, отошла в сторону, пропустив в образовавшийся проем людей. Один за другим, глядя в пол, медленно вошли одинаково одетые в черные плащи, с глубоко надвинутыми на голову капюшонами, пять человек. Они направились к центру и стали двигаться вокруг стола. Пение усилилось. То один, то другой, вдруг замирали, выкрикивали что-то непонятное – воздевая руки к потолку. В эти моменты дым, струившийся сверху, усиливался; запах становился резче, нестерпимей.

Люди вокруг стола задвигались быстрее: кричали, дергаясь в судорожных конвульсиях, уже все сразу. Дым мощным потоком вливался в помещение – резал глаза, набивался в рот и легкие. Мириам стала задыхаться. Дым, проникнув в мозг, заполнил его до предела, разрывая голову на множество кричащих кусков. Глаза заволокло туманом, и в этом тумане, в угасающем сознании, замелькали видения: бездна черная и манящая, на краю которой раскачивалась Мириам; руки, покрытые язвами и струпьями – множество рук – тянулись к ней из пропасти, хватая за платье и увлекая вниз. Она была в белом, и всякий раз жадные руки отрывали полоску ткани, оставляя на ее теле глубокие, кровавые раны. Эти руки уносили ее в пропасть по кускам, и она не могла убежать, потому что вместо ног из лужи черной и густой крови торчали два столба, пожираемые огнем – точно такие же, как те восемь, подпирающие холодный стол. Мириам закричала, попыталась вырваться, убежать… Сознание, откуда-то издалека, медленно возвращало ее на землю. Руки и ноги занемели, тысячи злобных иголок кололи тело, что-то горячее и липкое разливалось на животе. Она медленно открыла глаза. Черная звезда на потолке уже не дышала дымом; из отверстия в камне, тонкой, прерывающейся на капли струйкой, текла на живот красная жидкость.

«Кровь!» – в ужасе подумала она.

Мириам попыталась вскочить, и иголки – с новой силой – впились в ее тело.

Мириам, голая, лежала на столе, распластанная, словно распятая, с широко разведенными и крепко привязанными руками и ногами. Она, насколько это было возможно, скосила глаза: над ней, монотонно читая ту самую книгу, стоял человек в черном. Он читал, то поднимая до визга, то опуская до шепота голос, и те, другие, которых Мириам не могла видеть, повторяли за ним воющими, тоскливыми голосами. Свечи больше не горели: только звезда в потолке странно светилась – переливаясь от тускло-желтого до ярко-красного цвета. И в этом неверном свете, в воздухе, ставшим осязаемо плотным, носились, задевая Мириам, чудовищные птицы и животные, с уродливыми, покрытыми наростами и гноящимися ранами телами; среди них мелькали люди, вернее то, что от них осталось: полуистлевшие, с черными впадинами глаз, искривленные нечеловеческими страданиями лица; ребенок – с двумя безглазыми головами и оторванными конечностями – беспомощно крутился, как в водовороте, не находя точку опоры…

Черный человек вдруг перестал читать.

– Она очнулась, – тихо сказал он.

– Пора, – ответил другой голос.

Пять человек, откинув с лиц капюшоны, с трех сторон подошли к столу. Они положили руки на живот, лоно, грудь Мириам, окуная их в густо стекающую с ее тела кровь. С той стороны, которая оставалась свободной, медленно подошел сгорбленный, старый по виду человек, в белой, расшитой золотыми знаками, одежде. Он низко склонился над столом, пристально вглядываясь в лицо Мириам. Откуда-то, тихо и незаметно, к нему подошла совершенно голая, с едва наметившимися женскими формами, девушка-подросток. В ее широко раскрытых глазах, смотревших не мигая в одну точку, была пустота: девушка была слепа. У нее на спине, перевязанное крест-накрест грубой веревкой, что-то шевелилось.

Старик медленно выпрямился и поднял взгляд к потолку:

– Азраил! Савухар! Гедона! – громко, неожиданно сильным голосом, прокричал он.

– Астарта! Ремаха! Бероэс! Я, Иерарх и Посредник, именем Халдеи и Вавилона взываю к Вам и вызываю Вас.

– Азраил! Савухар! Гедона!

– Астарта! Ремаха! Бероэс! Покиньте мертвых и придите к живым! Заклинаю вас девятью заклятьями Халдеи! – старик уже кричал, корчась в судорогах и брызжа слюной.

Тело его судорожно напряглось и выгнулось назад, дугой и, одеревеневшее, медленно оторвавшись от пола, повисло в воздухе. Стоящие вокруг упали на пол, распластавшись на нем и слившись с ним. Стало очень холодно, запахло гнилью и тленом. Звезда в потолке ярко вспыхнула, затрещала и погасла. Что-то огромное, невидимое и неосязаемое, заполнило все пространство помещения. Оно ухало и булькало, стонало и выло, и от него исходило тяжелое зловоние.

Старик вдруг рухнул на землю, глухо ударившись об пол. Он с трудом поднялся и уже осмысленным голосом тихо сказал:

– Пора, они здесь.

Ярко вспыхнули свечи. Девушка, повернувшись слепым лицом к старику, достала то, что было привязано у нее за спиной. Старик бережно взял сверток и большим ножом ловко вспорол его. В его руках, освобожденный от стягивавших ремней, молча сучил ножками посиневший от страха младенец. Старик подержал ребенка на вытянутых руках над телом Мириам и медленно опустил его ей на живот.

– Вы, соединенные в одном теле, связанные одной кровью – слейтесь навеки, как слились навеки день с ночью и жизнь со смертью! – торжественно произнес он, с силой прижимая младенца к Мириам.

Ребенок задергался, заплакал и закричал.

– Именем и волею тех, кто страшнее и сильнее самого страха и силы – да будет чрево твое отныне открыто! – услышала откуда-то издалека Мириам, погружаясь в глубокий обморок…

Глава 9

Прошло больше полугода с того злополучного дня, когда Иосиф последний раз был в герцогском дворце. Он все реже вспоминал о своих страхах и унижении: жизнь брала свое – брала у всех, в том числе и у Иосифа. С приходом тепла у него в душе поселился холод; холод и скука – предвестники равнодушия и старости.

– А, Иосиф, друг мой, заходи, заходи, не стесняйся! – Герхард только что встал с постели и, смешно выворачивая босые ступни, в просторной ночной рубашке, семенил Иосифу навстречу. Он небрежно смахнул с банкетки беспорядочно сваленную одежду и жестом пригласил садиться.

Иосиф любопытно и быстро, сквозь полумрак задернутых на ночь штор, разглядывал герцогскую спальню, ища почему-то и не находя следы женского присутствия.

– Садись, садись – герцог, подтянув ночную рубаху, уже сидя на банкетке, нетерпеливо дергал Иосифа за руку.

Иосиф осторожно, на самый краешек, инстинктивно подальше от герцога, опустился рядом, настороженно и вопросительно глядя на источавшего радушие и любезность Герхарда. Слуга, незаметно просочившийся в дверь, раздвинул шторы, впустил солнце понежиться на скомканных простынях герцогской кровати.

– Как дела в общине? Ты доволен? Мы сделали все, как вы просили. Что-то давненько ты к нам не приходил, – герцог сыпал вопросами, не ожидая ответов. – Иосиф, – Герхард, заметив присутствие слуги, жестом отослал его прочь – ты умный человек, Иосиф, хоть и еврей. Нет, нет, не подумай, что я что-то имею против евреев, – заметив настороженный взгляд Иосифа, поспешил оправдаться герцог. – Меня не интересует, как других, что вы там делаете в своих синагогах, и я не суеверен; тем более не верю этим басням, что евреи приносят в жертву своему Богу младенцев и всякой прочей ерунде. Это все церковные сказки для безграмотной черни. А что, честно, ведь и вправду не приносят? – Герцог так наивно и с каким-то детским испугом смотрел на Иосифа, что тот, неожиданно для самого себя, громко рассмеялся.

– Ну, ну, да, конечно, это я… так, к слову, – засмущался Герхард. – Иосиф, – уже серьезным тоном продолжил он, – скажи откровенно, тебе не надоела эта мышиная возня в вашей общине? Мне доложили, что ты проводишь там все свое время. Это правда?

Иосиф пожал плечами, не понимая, куда тот клонит:

– Вы сами, ваше высочество, назначили меня главой общины, а я привык добросовестно относиться к своим обязанностям.

– Да, да, добросовестно… – герцог придвинулся ближе к Иосифу. – Вот об этом я и хотел с тобой поговорить. Ты ведь там, в Испании, был банкиром – хорошим банкиром.

Иосиф сделал протестующий жест:

– Это не совсем так: я действительно немного занимался финансами, но..

Герхард не дослушав, перебил: – Не скромничай, это нам не к лицу. Пусть женщины этим занимаются. Настоящего мужчину красят шрамы и ум. Ума у тебя, я думаю, достаточно, а шрамы я тебе обеспечу. – довольный своей шуткой, засмеялся герцог. – Понимаешь, Иосиф, у меня богатые, обширные владения: города, поместья, леса, три аббатства, четыре монастыря, пятнадцать замков, – Герхард сосредоточенно загибал пальцы – много плодородной пашни и виноградников, соляные копи, рудники и еще много всего. Конечно, это будет поменьше, чем, скажем, у Вительсбахов и Люксембуржцев, но, все равно, достаточно много.

Он замолчал, думая, не забыл ли еще что-то перечислить, махнул рукой и продолжил: – Всего много и скоро, даст бог, может быть, будет еще больше. Только толку от всего этого мало. Мои дворяне сладко пьют и жрут в своих замках и поместьях, но когда доходит до уплаты налогов – визжат, как недорезанные свиньи, что они разорены и живут на грани нищеты. Я, конечно, могу вытряхнуть из них душу. Только даст ли это мне деньги? Вот вопрос. Что-то не так в моих делах, понимаешь? Мой ландгофмайстер[12 - Ландгофмайстер, ландсман – высокие должности при дворах средневековой Германии.] – Конрад фон Эдельсбах, вместе с моей женушкой, – герцог нахмурился, видно зло о чем-то подумав, – ни черта не смыслят в управлении и финансах, или… или… в общем… ну что-то не так, как должно быть.

– Понял?

Иосиф неопределенно кивнул.

– Ну, вот… – герцог замялся.

Его явно что-то смущало, не давало высказаться прямо. Складывалось впечатление, что он сам еще ничего не решил, только нащупывал, и это решение должно придти к нему сейчас, в ходе этого, как показалось Иосифу, очень важного для Герхарда разговора.

Герцог насупился, разозлившись на свою нерешительность, и уже более сухо и внятно, не мигая глядя в глаза Иосифу, как отрубив, продолжил: – Я сам бы мог, конечно, во всем этом разобраться. Можешь не сомневаться – мне хватило бы недели, чтобы вытрясти из этих воров правду, а заодно и мои деньги. Но рыцарю, такому рыцарю, как я, не пристало копаться в бумажках. Мне легче водить раскаленным железом по коже, чем пером по бумаге! Да и что это даст? На смену одним ворам придут другие – еще более вороватые, но уже более осторожные. Тебе я верю: ты еврей и за твоей спиной не стоят титулы и гербы. Ты будешь работать если не за совесть, то за страх, что еще лучше и надежней. А я тебя, клянусь смертью Христовой, не обижу: ты получишь такие привилегии, которые и не снились моим министрам и ландсманам, не воздушные привилегии, а реальные – властные, которые ты, я знаю, сумеешь превратить для себя в звонкую монету. Да и евреям твоим от этого будет только лучше. Я – рыцарь и не собираюсь за тобой подглядывать. Делай, что нужно для меня, и если при этом ты не забудешь о своем, вашем интересе – мне все равно. Понял, Иосиф? Я сделаю тебя своей правой рукой, даже, если при этом все святые, вместе взятые, перевернутся в своих гробах! Верни мне только мои законные деньги. Моя земля, мои города, должны рожать, рожать для меня живые деньги. А если они действительно бесплодны – я поступлю так, как поступали наши предки с бесплодными женщинами: камень на шею и в реку. Тебе понятно, Иосиф? Только я их утоплю не в реке, а в их собственной крови, клянусь мощами святого Варфоломея! – герцог смотрел зло и надменно.

Этот полный холодной злобы и решительности взгляд человека одетого, или, скорее, раздетого в ночную рубаху мог бы показаться смешным, если бы не казался страшным. Герцог замолчал, пристально глядя на Иосифа.

Иосиф лихорадочно соображал: это могло быть для него огромной, внезапной удачей, дающей невиданные, огромные в своих почти неограниченных возможностях перспективы, или гибелью – близкой и неотвратимой, тем больше и скорее, чем больше и скорее окунется он «во внутренности» герцогских финансов.

Иосиф посмотрел на герцога:

– Я могу подумать? – спросил он.

– Ну-ну, подумай, – с расстановкой ответил тот. – Только мне кажется, что ты уже подумал, – сказал герцог, – близко, совсем близко, так, что слышалось его дыхание, приблизившись к Иосифу.

В комнате, несмотря на жару, было прохладно. Иосиф распрямил занемевшую спину, медленно, похрустывая костями, разогнулся и откинулся на стуле, вытянув ноги. Спустя несколько минут он встал и подошел к окну. Иосиф задумчиво смотрел в пышный, переливающийся всеми красками цветочной палитры парк – раскинувшийся, сколько хватало глаз, под окнами его кабинета.