Идальго Иосиф

Весь последний месяц Иосиф бездельничал. Он практически не выходил из дома, много читал, подолгу, даже днем, отсыпался. Мириам, всегда со времени их женитьбы, видевшая мужа урывками, была вне себя от счастья и тревоги. Иосиф очень изменился: он стал более внимательным и терпимым; всегда умелый – стал еще ласковей в постели. Они подолгу гуляли в парке. Молчали. Мириам заглядывала ему в глаза, пытаясь понять причину произошедших в муже перемен. Иногда она не поспевала за ним, отставала, с тревогой и любовью глядя ему в спину. Иосиф продолжал шагать, глубоко погруженный в мысли или безмыслие, подолгу не замечая, что Мириам уже нет рядом.

Они познакомились два года тому назад в Толедо, во время веселого осеннего праздника Суккот[9 - Суккот – праздник уборки урожая – «уборки из гумна и из погреба» (хаг га асиф – евр.).]. Мириам, которой третьего дня исполнилось пятнадцать лет, с визгом носилась вместе с подружками по просторному, празднично украшенному пальмовыми ветками и виноградными лозами шалашу; ела финики и инжир, фисташки и виноград. Ее детское сердце шумно и радостно стучало в полной, красивой женской груди. Уже ближе к вечеру, когда шалаш практически опустел, полог вдруг широко откинулся, впустив в полумрак яркое солнце, и Мириам, как на скалу, с разгона налетела на высокого, роскошно одетого, широко и белозубо улыбающегося мужчину. Она испуганно замерла, подняла по-детски бесстыдные глаза на вошедшего и залилась густой пунцовой краской.

Иосиф стоял на пороге света и тени – прекрасный, как языческий бог, крепко держа Мириам сильными руками. Мириам фыркнула и попыталась освободиться. Незнакомец, почувствовав это, засмеялся, прижал ее еще сильнее и, притворно насупив брови, легко оторвал ее от земли, поцеловал в губы. Мириам задохнулась; сердце, стучавшее мелко и часто, вдруг сбилось, ухнуло и провалилось. Она по-детски задергала ногами, уперлась кулачками ему в грудь и еле слышно, протяжно и обиженно прошептала:

– Пусти-и…

Иосиф чуть отодвинул Мириам от себя, бережно опустил на землю и, слегка разжав ее кулачок, оставил в нем что-то тяжелое. Он направился к выходу и, уже взявшись рукой за полог, – передумал, резко повернулся, и, пристально посмотрев на Мириам, быстро ушел – как и не был. Мириам долго и растерянно смотрела вслед исчезнувшему видению. Подружки стали тормошить ее, требуя показать, что оставил в ее руке незнакомец. Мириам очнулась, замотала головой, прогоняя уже не детские мысли, и разжала кулачок. На потной ладони, переливаясь всеми оттенками крови, сверкал изящный, золотой в рубиновой россыпи, тончайшей работы перстень.

Они жили бедно. Мириам была седьмым, самым младшим и любимым ребенком в семье Илиазара Эштеля – десятника на оливковых плантациях богатого помещика – дона Кристобаля Писарро. Спустя неделю, когда прекрасный и неземной образ незнакомца превратился в утратившее реальные черты сказочное воспоминание, когда запах, мужской и сильный, перестал слышаться Мириам по ночам, – у худой ограды их старого дома послышался мерный стук лошадиных копыт…

Свадьбу, многолюдную и веселую, сыграли через месяц. Мириам казалось, что это сон. Она вдруг стала самой важной персоной на целом свете. Как манна небесная, на нее посыпались прекрасные подарки – вещи, о существовании которых она даже не догадывалась: драгоценности, золотая и серебряная посуда, прекрасная одежда и греческие вазы. А потом, потом был ее солнце и бог! Он целовал ее медленно и нежно, почти не касаясь, а задевая, как мягкий ветерок, своими нежными губами; изучал, познавая вместе с замирающей от ужаса и желания Мириам ее тело и… не трогал.

И только через несколько дней, когда Мириам, привыкшая к присутствию мужской плоти, перестала дрожать и покрываться мелкими пупырышками, вошел в нее медленно и нежно, сделав Мириам взрослой и счастливой. Он был и оставался для нее богом. Единственным, что омрачало ее сказочную жизнь, было отсутствие наследника и продолжателя рода, которого она всеми фибрами души мечтала подарить Иосифу.

Глава 7

Иосиф шел по центральной улице еврейского поселения, которое, как и многие другие, спустя много лет, было названо одним очень емким, обидным и страшным словом – гетто. Лето было в разгаре. В Испании в это время трава уже начинала желтеть, сохнуть, сворачиваться трубочкой, пряча от требовательного солнца остатки сэкономленной от последнего дождя влаги.

Здесь все было по-другому: яркие, налитые частыми дождями краски цветов и листьев приятно радовали глаз; трава – сочная и густая, пружиня, сгибалась под башмаками, чтобы спустя мгновение снова гордо выпрямившись – продолжать жить.

«Вот так и я пытаюсь выпрямиться после каждого удара, – подумал Иосиф, внимательно разглядывая травинки под ногами. – Только краски уже не те, а привычки заменили желания»…

Иосиф решил пройтись пешком. Сегодня будет очень важное заседание, и ему хотелось еще раз все обдумать. В гетто уже было построено семь-восемь десятков жилых домов, синагога, школа, присутственное собрание, несколько лавок и мастерских. В воздухе стоял запах свежей краски и штукатурки. Это уже был маленький городок, отгороженный от большого и чужого мира каменной стеной.

В Присутственном собрании Иосифа уже ждали. Он быстро, ни на кого не глядя, прошел через набитую людьми приемную и вошел в комнату. За круглым столом, каждый на своем месте, оживленно разговаривая, сидели члены правления общиной: Симон Маккавей – судья и «правая рука» Иосифа; Илиазар бен Шитрит – казначей общины; ребе Авраам Коэн (старый Гершель умер, так и не дождавшись тепла); и братья Исаак и Авигдор Менаши – строители. Отдельно, за маленьким столиком, сидел писарь и посыльный – Перель.

Иосиф небрежно кивнул присутствующим и занял место за столом. Сегодняшнее заседание было внеочередным, и повод был самый серьезный.

Строительство остановилось. Лес, камень, пенька и другие стройматериалы, давно сваленные большими кучами у ворот поселения, были до сих пор не оплачены, хотя давно прошли все мыслимые и немыслимые сроки. Большая часть людей по-прежнему жила в бараках, с завистью глядя на счастливчиков, уже обретших собственное жилье. В поселении уже давно назревал конфликт, масштабы и последствия которого выглядели пугающими и непредсказуемыми.

В самом начале все казалось простым и понятным: было кому и из чего строить; с первыми теплыми днями городок стал расти, как тесто на дрожжах, и, вместе с ним, так же быстро, стали расти долги. Люди не спешили развязывать кошельки, у многих, как оказалось, денег не было вообще. Самым серьезным (хотя что могло быть серьезней) было то, что, несмотря на строгое распоряжение герцога, деньги в казну были внесены чуть больше, чем наполовину. Только благодаря полному хаосу, царившему в финансовых делах герцогства, это давало отсрочку, грозя в любой момент разразиться скандалом.

– Сколько денег удалось собрать за эту неделю? – спросил Иосиф, в упор глядя на бен Шитрита.

Тот, обложенный записями, не глядя в них, произнес:

– Стыдно сказать, – меньше двух с половиной тысяч.

Иосиф, словно ожидая такого ответа, мгновенно взвился. Он стукнул кулаком по столу и закричал: – Тебе стыдно сказать? Тебе должно быть стыдно жить! Почему так мало? Только на погашение просроченных счетов за стройматериалы – Иосиф заглянул в услужливо положенный перед ним писарем лист бумаги – нам нужно двенадцать тысяч. Две-над-цать, а не две! И если ты не умеешь заставить платить людей, будешь платить сам. За все сам будешь платить! – раздельно, по слогам сказал Иосиф.

Бен Шитрит, красный, как переспелый арбуз, набычившись, смотрел в окно.

– Легко говорить. Где я возьму деньги? – Он вопросительно посмотрел на присутствующих, словно ища поддержки. – Люди отказываются покидать бараки. Наших сборщиков вчера побили камнями. У людей нет денег, и они ждут, чтобы им построили жилье в долг; они готовы подписать любые расписки, и их можно понять. Чтобы иметь деньги, их нужно сначала заработать. А где? Где заработать гончару, если у него нет мастерской? Как заработать ювелиру, если люди забыли об украшениях? Немцы не возьмут их на работу – они сами едва сводят концы с концами. Все, что у людей было, – проедено за зиму, – закончил бен Шитрит, с вызовом глядя на Иосифа.

– Это все? – Иосиф окинул взглядом собрание. – Кто еще хочет что-нибудь сказать?

Все понуро молчали, избегая встречаться с Иосифом взглядом. Лишь один писарь, закусив от старания губу, усердно скрипя пером, строчил без остановки.

– Так, понятно, – на всех пятерых уважаемых членов правления нет ни одной, даже никчемной мысли. Хороши помощники! – Иосиф, раскачиваясь на стуле, презрительно и зло смотрел на окружающих. – Хорошо, будет так. – Он обернулся к по-собачьи преданно смотрящему на него писарю, – к субботе собрать не менее десяти тысяч. – Иосиф жестом остановил вскочившего со стула бен Шитрита. – Деньги взять у зажиточных членов общины – строго поименно, даже если они уже сполна расплатились. – Иосиф стал называть по памяти имена людей, и сумму, которую следовало получить с каждого.

– Всем выдать расписки, – каждую подпишу лично. Не захотят отдавать – отобрать силой – посмотрел на нехотя кивнувшего Симона Маккавея. – Это – первое. Второе – заплатить сполна и немедленно строителям, и отказаться впредь от их помощи. У нищих – слуг нет! Будем строить сами. Наши люди вдоволь насмотрелись и кое-чему уже научились. Хватит им отсиживаться в бараках и рвать на себе волосы. Всех, в том числе и женщин, начиная с завтрашнего дня – ежедневно выгонять на строительство – даже тех, чьи дома уже построены.

– А что делать с теми, кто откажется? – спросил Маккавей тоном, говорящим о несогласии с Иосифом.

– А тем, кто не согласен, выдать из казны по двадцать гульденов и в течение суток вышвырнуть из поселения. Пусть ищут дармовую жизнь в другом месте.

– И последнее. – У Иосифа пересохло в горле, и он отхлебнул глоток воды из стакана, – немедленно начать разбирать бараки. Только так они поймут, что по-другому не будет.

– «Казни египетские!»[10 - Казни египетские – десять страшных бедствий (казней), посланных Богом Египту за то, что фараон не захотел отпустить евреев из плена.] – Симон Маккавей, как ужаленный, вскочил со стула, размахивая руками и заикаясь от волнения.

– Что ты ннне-сешь, Иосиф? Выгнать на улицу больше тысячи ччче-ловек? Оставить стариков и детей без крыши над головой? Да они нас просто разорвут на куски!

Иосиф, белый, как молоко, в упор глядя на Маккавея, ответил:

– Не разорвут. А если и разорвут нас с вами, это будет гораздо лучше, чем нас всех, всех без исключения, разорвут на куски немцы – за то, что мы не оплатили счета и налоги. Или вы уже забыли о погромах, о вырезанных до последнего младенца еврейских поселениях, – уничтоженных по гораздо менее значимым поводам, чем наш, сегодняшний?

Он посмотрел на притихшее собрание, на секунду задумался и произнес тихо и мягко: – Я понимаю, что это чрезвычайные меры, но это единственное, что может спасти нас всех от катастрофы. Забудьте о сомнениях и жалости: этот узел уже нельзя развязать – его нужно разрубить. И это, к сожалению, придется сделать нам с вами. Иначе, если то, что происходит сегодня, выйдет за этот забор наружу, – нам всем конец! И вам, и мне, и им – Иосиф кивнул головой в неопределенность. Он встал из-за стола, подошел к окну и, глядя в яркий, летний день устало и безразлично сказал:

– А тебе, Симон, и вам всем, сомневаться нечего – за все отвечу я.

Глава 8

Лестница круто уходила вниз, в темноту. Редкие факелы, развешанные на мощных стенах по обе стороны, не освещали, а только обрисовывали влажные и скользкие ступени. Мириам, пытаясь отвлечь себя от панического страха, считала шаги, ведущие ее, казалось, прямо в преисподнюю. Дышать становилось тяжело. Жадно раздувая ноздри, она втягивала в себя воздух – спертый, густо насыщенный дымом и плесенью. Наконец ступени закончились. Черный мужчина-карлик, с необычайно широкими для его роста плечами, остановился и сделал рукой предупреждающий жест. Мириам замерла, широко, до боли раскрыв глаза, пытаясь хоть что-то увидеть в кромешной темноте. Она не увидела, скорее угадала, что ступени закончились и они стояли перед каким-то препятствием. Здесь, в абсолютном мраке каменного колодца, чувства обострились до предела. Прежняя жизнь казалась ясной и суетной, просчитанной и взвешенной. Где-то там, наверху, осталось все привычное, кем-то подаренное и узаконенное, веселое или грустное – но предсказуемое и не страшное; где-то там, наверху, остались воздух и жизнь, слуги и солнце. Где-то там, наверху, осталась она – Мириам – молодая и счастливая, почти счастливая…

Карлик зашевелился, нащупал влажную ладонь Мириам и неожиданно сильно сжал, потянув к себе. Мириам сделала шаг вперед и уткнулась в дверь. Она почувствовала неуловимое, даже не движение, а колебание воздуха и увидела узкую, не толще лезвия ножа, полоску серого света, мелькнувшую внизу, под дверью. Карлик отступил назад, зашевелился, зашуршав складками плаща и вдруг, из-за спины Мириам раздались звуки – резкие и громкие: карлик свистел в длинную, странно изогнутую на конце трубочку. Длинный – два коротких и снова – длинный. Он повторил еще два раза свой свист, меняя последовательность длинных и коротких сигналов. Тишина, нарушенная только что карликом, стала еще плотнее и звонче. Ничего не изменилось – ни шороха, ни звука. Замер даже воздух. Жила только серая и неверная, еле видимая, или кажущаяся видимой, полоска света под дверью. Сколько они простояли: минуту? Час? Жизнь? Страх Мириам, дойдя до самого дна ее души, кончился. Остались пустота и безразличие.

– Кто и зачем? – вдруг раздался измененный, очень глухой голос за дверью.

– Тот, кто знает дорогу, и тот, кого звали, – громко и четко ответил карлик.

Мириам вздрогнула – где и когда она слышала эту речь? Это был язык, очень похожий на древний, почти забытый язык ее народа, на котором еще, как говорили легенды, молились некоторые племена там, в Палестине, куда с детства мечтала попасть Мириам…

За дверью послышалось движение: лязгнул тяжелый засов, но дверь не открылась.

– Сефарим, Алоштам, Гашер![11 - Серафим, Алоштам, Гашер – каббалистические заклинания.] – торжественно и глухо произнес тот же голос за дверью.

– Иштар, Алвазел, Узанна! – ответил карлик.

Дверь медленно открылась, и Мириам, будто ее легонько подтолкнули в спину, оказалась внутри. Она растерянно обернулась, инстинктивно боясь разорвать окончательно тонкую ниточку, связывающую ее с внешним миром. Карлик исчез, растворенный мраком. Да и был ли он вообще?

Там, куда смотрела Мириам, была черная дыра. Дверь захлопнулась, и она медленно повернулась навстречу тому, чего очень боялась и еще больше хотела.

Комната была просторной и, после абсолютного мрака «колодца», казалась ярко освещенной. Окон не было; стены, выкрашенные в черный и красный цвет, были испещрены надписями на непонятном языке, символами и рисунками. На противоположной от двери стене, распластав крылья за рамки круга, ее очерчивающего, неслась прямо на Мириам огромная летучая мышь – с темным, искривленным страданием ртом на человеческом лице.

На низком, круглом потолке, во всю его величину, была нарисована пятиконечная звезда, в центре которой торчал камень с отверстием внутри. Из отверстия, медленно растекаясь под потолком, струился голубоватый дым, наполняя комнату запахом жженой шерсти. Повсюду – вдоль стен, на необычной формы сундуках и комодах, старинных по виду и испещренных, как и стены, диковинными знаками – горели свечи – множество свечей – черных и белых, в последовательности, которую трудно было понять, но которая сразу же бросалась в глаза. Черные свечи были толще и длиннее белых, горели неровно, но значительно ярче, распространяя дурманящий запах. На каменном, очень грубом и неровном полу, в самом центре, стоял длинный и узкий, покрытый черной тканью стол с отверстием, размером с головку новорожденного ребенка в центре. Стол опирался на восемь массивных каменных столбов, на каждом из которых были изображены языки пламени. Присмотревшись, Мириам вздрогнула: стол находился в центре, как будто бы отраженной от потолка, пятиконечной звезды. Под ним, точно совпадая с отверстием в столе, в каменном полу зияла дыра, с пятнами засохшей крови вокруг. Казалось, что восемь языков пламени, рожденных черной звездой на полу, взобравшись по каменным колоннам, жадно пожирали приготовленное для кого-то ложе. Рядом, у самого изголовья, на каменной подставке, лежала открытой огромная и толстая, с выдавленными на кожаных страницах знаками и рисунками, книга.

У Мириам мелко застучали зубы, ноги уже не держали ее. Она оглянулась, ища, куда бы присесть, – но нигде не было ни стула, ни скамейки. Секунду помедлив, Мириам опустилась прямо на пол и закрыла глаза. Исчез подвал, вместе с его страшной и непонятной символикой – исчез, как и не был, придя ниоткуда и уйдя в никуда. И только могильный холод каменного пола, пронизывающий тело Мириам, не давал забыть, что она здесь, в обители сил, бросающих вызов самому Богу!