Во имя отца и сына

Исходя из своих соображений, он считал, что для того, чтобы выбить подобную дурь и блажь из головы, как он твердо считал, своего разболтанного и беспутного сына, по крайней мере, непременно нужен его ременный кнут или арапник. Других лечебных и профилактических средств Корней Кононович в данном случае не признавал и бредней о колдовском происхождении сыновней позорной слабости, на которые любила ссылаться его мягкотелая жена Ефросинья Платоновна, не брал в расчет и слушать такие доводы не хотел.

Петр Корнеевич и без отцовской тошнотворной нотации понимал, что так жить, как он жил, и вести себя дальше действительно нельзя, что его безответственные позорные безобразия не могут продолжаться в станице вечно незамеченными, что как ни хитри и ни лукавь, а шила в мешке не утаишь. Однако из-за непреодолимой пагубной распущенности Петр Корнеевич никак не мог отказаться от своей позорной привычки, которая была настолько заразительной, что у него не хватало физических и моральных сил побороть ее в своей душе.

В сердце Петра Корнеевича гнездилась какая-то чертовщина и руководила соблазнительной похотью и помыслами, склоняющими его неустойчивый дух к прелюбодеянию. Несколько оправившись от смущения и неловкости, он повернулся к отцу и, покусывая губы, с присущей ему беспечностью и наигранной веселостью в голосе отрубил:

– Вали теперича, папаня, на меня усе кулем, потом разберем!

Корней Кононович сделал несколько жадных затяжек и, поперхнувшись дымом, прокашлялся и только потом посоветовал:

– Остепенись, Петро, пока не поздно, не зли меня, Христом Богом прошу! – и с угрозой добавил: – Иначе я с тобой, ты мой характер знаешь, церемониться не буду. Я с тобой в кошки-мышки играть не собираюсь! Возьму в руки ременный арапник и выпорю как сидорову козу за твою беспутную жизню!

У Петра Корнеевича вся кровь прилилась к лицу. Он вскинул голову, как норовистый конь, взнузданный опытным седоком, и, глядя на отца в упор, раздосадованно и с наглой откровенностью заявил:

– Я, папаня, представь сибе, не баба, в подоле дитенка не принесу, так что вы за мине не дюже беспокойтися, – И на лице его застыла язвительная усмешка.

Корней Кононович не ожидал такого ответа. У него даже в голове не укладывалось, что сын способен ему такое сказать, поэтому взвился от его все возрастающей наглости и очевидности торжествующего бесстыдства.

– Ты как со мною разговариваешь, растуды твою мать? – выкрикнул он в запальчивости срывающимся голосом и подхватился с места. – Ишь ты, моду узял… грамотей какой нашелси! – И впился в сына взглядом. – Ты, Петро, не дюже ерепенься и брыкайся, а то я такому норовистому и нахрапистому быстро ума уставлю! – Но чуть погодя остыл и, понижая голос, со всей строгостью напомнил: – Бачилы, сынок, твои очи, шо куповалы, – потыкал он пальцем в сторону приближавшейся Ольги. – Теперича ештя хучь повылазьте!

Чуть заметная конфузливая усмешка пробежала по лицу Петра Корнеевича. Он хотел опять что-то вякнуть в свое оправдание, но куда там! Возбужденный отец не дал ему и рта раскрыть, чтобы слово вымолвить.

– Цыц, кому сказал! Подожми свой подмоченный хвост и помолчи, ради Бога, ссыкун, когда старшие с тобою говорять! Твое дело теперича телячье, обосрался и стой, покудова тебе задницу подмоють!

Петр Корнеевич подавленно вздохнул и вслед за отцом поднялся с места. Он беспечно зевнул, сладко потянулся и до хруста в костях развел назад руки, демонстрируя недюжинную силу своих широченных плеч. Былой гонор и спесь у него как рукой сняло. Он прекрасно знал, чем пахнет отцовская угроза, поэтому прикусил язык, стал тише воды ниже травы и, не зная, куда себя деть, начал ходить взад и вперед около куста боярышника и жадно курить. Его затяжное молчание, похожее на непонятное смирение, раздражало и льстило самолюбию отца. Невозмутимо попыхивая цигаркой, Корней Кононович поглядел на сына и подумал: «А дури у ниво хучь отбавляй! И в случай чиво совладать с таким мине будить чижало! Но ежели надобно будить, то как-нибудь постараюсь!» – и с добродушной хитрецой напомнил ему:

– Вот что, Петро, хочу тебе сказать. По-моему, ты по своей воле женилси и в немалыя затраты мине втянул, поетому теперича нечего по чужим бабам шастать и творить безобразию. А для мине в станице одна неприятность получается, когда ты по ночам из дому уходишь и шляешься черт знаить иде. Заруби сибе на носу и всигда помни, что твои гулюшки до хорошего тибе не доведуть, а семья у нас, казаков, – дело святое. Сбил трохи оскомину, и будя чудить.

Разговор с отцом у Петра Корнеевича получился нелицеприятный, но своевременный и нужный.

Ольга вместе со свекровью приближалась к повозке. Она приметила раздор между мужем и свекром и с тревогой на душе поделилась своим предположением со свекровью.

– Чтой-ся наш батюшка дюже размахивает руками, видать, не в духе и Петра, видать, благословляить за какиеся грехи, – высказала она свою небеспочвенную догадку.

Ефросинья Платоновна быстро заправила волосы, которые выбились из-под белой батистовой косынки, и ускорила шаг. У нее даже сердце екнуло, и лицо стало напряженно-озабоченным.

– Етому старому дуролому недолго до такого раздора додуматься! Небось, с Петей чтой-ся не поделили и сцепились, как пауки у банке.

Корней Кононович не утерпел и тут же, не дожидаясь прихода женщин, решил промочить пересохшее горло. Недолго думая он ловко выхватил из передка шарабана спрятанный там в соломе покрытый изнутри коричневой глазурью пузатый глиняный кувшин с домашним хлебным квасом и через край сделал несколько жадных глотков. Квас, резковатый на вкус, шибанул ему в нос, только тогда он оторвался от кувшина, отрыгнул спертый воздух, вытер мокрую бороду и грудь и, впадая в назидательный тон, примирительно произнес:

– Семью, Петро, всигда блюсти и беречь надобно, как зеницу око! И последний мой тибе отцовский совет. Ежели тебя Бог разумом не обидел, то держись-ка ты, сынок, от всякого позорного греха подальше, не позорь нашу пристойную фамилию.

Разговор отца и сына получился для обоих явно не из приятных. Гадко стало у Петра на душе после такого профилактического общения.

Сегодня Корней Кононович решил больше не усугублять отношения с сыном. Он снизошел до того, что не стал затевать мордобой и руки марать. Чуть погодя прикинул в уме и понял, что плетью обух топора-колуна все равно не перешибешь. Потом великодушно отложил свое строгое намерение до следующего более подходящего случая, если сын не одумается. При этом он решил, что если его сын Петро паче чаяния не соизволит извлечь из состоявшейся беседы должный урок, то к этому не поздно будет и спустя некоторое время возвратиться. Отцовский нюх подсказывал ему, что упустил он золотое времечко для воспитания своенравного и разболтанного сына, которому теперь хоть кол на голове теши, о чем приходилось только пожалеть. Корней Кононович в душе согласился с тем, что воспитывать распадлючившегося здоровенного балбеса нужно не сейчас, когда он уже не вмещается вдоль лавки, а тогда, когда он помещался поперек нее. Если раньше его выходки воспринимались родителями как безобидные, потешные забавы, то теперь это выглядело иначе. Поэтому и результат получился плачевный. Корней Кононович только теперь понял, что поздновато спохватился, и с ужасом вспомнил, что Петро и смолоду был не лучше, что дело постепенно шло к такому позорному финалу не один год. И несмотря ни на что, Корней Кононович остался доволен своим нынешним обстоятельно-строгим внушением сыну.

Петр Корнеевич растоптал окурок цигарки, расстелил под кустом рядно, вытканное матерью из разноцветных тряпочных лоскутов на домашнем деревянном ткацком станке. Поднял голову, а когда выпрямился, то не знал, чем заняться дальше.

Отцовский суровый разговор пришелся ему явно не по душе, однако виду подошедшим женщинам он старался не показывать.

Несколько минут в наступившем молчании отец и сын сидели в тени и опять курили в ожидании, когда женщины накроют на стол. Никто из них во время этой тягостной паузы не проронил ни слова. Никому не хотелось продолжать прерванный разговор. Неловкое положение наконец разрядил Корней Кононович. Он положил руку на плечо сына и, обведя взглядом бескрайнюю зазеленевшую степь, примирительным тоном сказал:

– Ты, сынок, на мине не обижайся, – И, с большим усилием подавляя в душе незваное чувство нахлынувшей жалости, добавил: – Что заслужил, то, как говоритца, и получил!

По всему было видно, что мужская размолвка на этом прекратилась.

На душе у Петра Корнеевича немного полегчало. Отцовское заявление он принял как должное и неизбежное, но без особого подъема энтузиазма и признаков ярко выраженной благодарности, поэтому чуть помедлил и, старательно подбирая слова, сухо ответил:

– А мине, папаня, обижаться нечиво! – И, как побитый кутенок, пошел к повозке искать себе какое-нибудь дело, без которого не мог себя чувствовать нормальным человеком.

Петр Корнеевич и раньше подозревал, что его разгульная жизнь не могла быть сплошным праздником, который способен продолжаться бесконечно, и всегда помнил поговорку, что сколь веревочке не виться, а конец все равно будет.

Вскоре подошли раскрасневшиеся, упаренные жаром солнца женщины.

Встретившись с женой взглядом, Петр Корнеевич, как шкодливый мартовский кот, опустил глаза. Ольга посмотрела на него с недоумением, не совсем понимая, что же на самом деле произошло между мужем и свекром. При этом что-то трогательное, робкое, почти по-детски беспомощное сквозило в ее взгляде. Ничего не подозревая, что могло бы объяснить создавшуюся ситуацию, она не стала терять время на разгадку и торопливо принялась помогать свекрови собирать обед. Ефросинья Платоновна достала со дна шарабана повозки узел со скудными домашними харчами, подала их снохе и как бы между прочим поинтересовалась у Корнея Кононовича:

– Чтой-ся вы тута, мои дорогие казаки, как мине показалося, о чем-то крупно и в сердцах беседовали? – И с вопросительной растерянностью глядела то на разгоряченного мужа, то на поникшего, в плохом настроении, сына, пытаясь угадать, что они могли тут не поделить.

Корней Кононович не спеша расчал ножом поданную ему снохой краюху хлеба, разложил ломти напротив каждого, присевшего к расстеленному на земле рядну, и, сверкнув недобрым взглядом на свою любознательную жену, отрубил:

– Усе будишь знать, быстро состаришься! – И тут же, переведя взгляд на сына, с рассеянной загадочностью весомо пропел: – Значится, было о чем нам, казакам, погуторить! Не вашего ума, бабы, это дело.

– А усе-таки? – продолжала допытываться сконфуженная, но уперто досужая Ефросинья Платоновна.

Корней Кононович не отмахнулся, как всегда, сдвинул к переносице густые кустистые брови, поднял угольно-черные глаза и метнул на любопытную жену свой тяжелый колюче-пронизывающий до озноба взгляд, и охота задавать какие-либо вопросы у нее сразу пропала.

Ефросинья Платоновна обиженно опустила глаза.

Корней Кононович немного подумал, хмыкнул с едва заметной хитроватой усмешкой, поскреб под рубахой пятернею пропахшую потом волосатую грудь и как казак, давно усвоивший манеру отделываться в таких случаях от нежелательного ответа шуткой, уклончиво объяснил жене:

– Приставь, моя суженая, что я учу наше бестолковое чадо, как надо правильно сено косить, чтоба быстро не умориться! – И, до конца не проясняя сути своего недовольства сыном, не без призрачного намека добавил: – А заодно и грешную тему пришлося мимоходом затронуть. Без етаво в наше паскудное время никак нельзя обойтися!

По ответу мужа и по его вдруг помрачневшему лицу Ефросинье Платоновне нетрудно было догадаться, что он крайне недоволен недостойным поведением сына и его плохими супружескими обязанностями.

Петр Корнеевич, не находя себе оправдания, притих, и жгучее чувство стыда заставило его опускать голову все ниже и ниже. Стыд застил глаза.

Свекровь и сноха прошли к бочке с водой, которая лежала в задке повозки, налили в алюминиевую чашку воды и тут же наспех ополоснули руки. На ходу вытирая руки о свои цветастые фартуки, принялись спешно собирать обед.

С накипевшей обидой Ольга поглядела на гуляку-мужа осуждающим взглядом. Никак она не могла простить ему недавнюю измену и как бы между прочим полушепотом ему пригрозила:

– Я твоим гулящим зазнобушкам все патлы с корнем повыдираю, – И тут же как ни в чем не бывало разложила на попоне домашние скудные съестные припасы.

Ефросинья Платоновна пыталась шутить, но развеселить семейную компанию ей так и не удалось.

– Хватить балаболить, – одернул ее Корней Кононович.

А после этого разговор уже не клеился, хоть тресни.

Ели всухомятку и молча.