Как я помню этот мир

Старый ленивый кот Мартын остался на крылечке греется на солнышке. Дед сказал, что осенью ночью кот ходит в поле, когда уберут рожь. Он там охотится, на больших камнях, на мышей, а если повезёт, как в прошлом году то может принести и зайца. Я был маленький и конечно этого не мог помнить, да и убитых животных мне не показывали. У нас свои кролики, куры, цыплята, ни кот, ни тем более Шарик на них не охотились. Дед продолжал, что за день камни на солнышке сильно нагреваются. Ночи холодные, а камни остывают медленно. Комбайн не может чисто убрать рожь и оставляет её клочки у больших камней, сюда то и приходят мыши за зёрнышками. А кот уже с вечера ляжет на камень и караулит свою добычу. Молодые зайцы ещё не знают, что у камней может их поджидать опасность. Прибежит такой заяц, ляжет за камнем с противоположной от холодного ветра стороны и греется. Пригреется, да и уснёт. А кот лежит на камне ждёт этого момента. Прыжок на шею. Задушит беднягу или сломает ему хребет и тащит домой, показать какой он охотник. Кот был независим, делал что хотел, ходил куда хотел, службу он не нёс. Да и мышей ловил из-за своего охотничьего инстинкта, говорил часто дед, найдя задавленную, но нетронутую мышь. Шарик наоборот был вечно голодный. Если ему попадёт мышь, он сразу её проглатывал, а не играл с ней, как это любил делать кот. Мартын не боялся Шарика в отличие от его соплеменников, которые случайно зайдя на хутор, оказывались на деревьях и орали там, пока их не снимет отец. Лучше всех кот относился к бабушке Вере. Только та подоит Пеструшку, кот тут как тут. Трётся у её ног, мяукает, ходит за ней по пятам, пока бабушка не даст ему молока. К деду и отцу он подходил изредка, когда те чистили пойманную речную рыбу. Ко мне он приходил только зимой, и то спать. Запрыгнет еле слышно на печку, ляжет у моих ног и мурлычет свою песню.

Так взявши за руки, разговаривая, мы шли по большому саду. Чего только в нём не росло. Вот усыпанные ягодами кусты: ежевики, красного и зелёного крыжовника, шиповника. Ветки разных сортов яблонь ломились от плодов. А груши, какие у деда были груши?! Особенно одна, дед называл её Бэра, медовый аромат её плодов разливался по всему саду. Она росла так высоко, что её верхушку мне не было видно из земли. Плоды её были большие жёлтые с красными боками, падали на землю, разбивались ровно на четыре части, темно-коричневые семечки высыпались наружу. Рой ос кружил над ними. Дед не очень жаловал фрукты, но не удержался, подошёл к груше, и мы начали поднимать плоды с травы. Груши были такие вкусные, что сами таяли во рту, от них невозможно было оторваться. Поднимаю очередную четвертинку, сильная боль пронзила мою ладонь. Я закричал. Дед вял мою ладошку в свои огромные ручищи, начал её рассматривать. Посмотрел и я. Рука как рука. Ничего на ней нет. Маленькая точка укуса, да и только.

– За короткую свою жизнь, ты получал раны и серьёзнее, но никогда не плакал. Ты же не девчонка? Это просто ужалила оса. Ты взял её в руку вместе с грушей и нечаянно придавил, – успокаивал меня дед, дуя на руку.

Не плакал я и сейчас. Но рука на наших глазах стала резко увеличиваться в размерах, появилась краснота, отекла до локтя. Опухоль продолжала расти. Дед испугался больше меня, но виду не подал. Неожиданно схватил меня в охапку и как мог в его возрасте побежал из сада к дому. Вот я лежу на скамейке у крыльца, баба Домна воркует надо мной. Она, почему-то мажет мне руку холодной простоквашей. Остальные родственники наблюдают за нами. Даже кот, спрыгнул с крыльца на скамейку, сел у изголовья. Глаза его были на выкате. Он с неподдельным любопытством смотрел то на мою руку, то на то, что делает бабушка. Бабушка Домна всегда лечила нас, когда мы заболеем, от всех болезней, даже животных. У неё не было медицинского образования, но её лечение помогало. Вот и сейчас мне стало легче, и я уснул.

Гуси! Гуси! Га-га-га!

Третье воспоминание из жизни…

На новом месте.

В начале лета мой отец получил назначение и наша семья, от дедушки с хутора, недалеко от деревни Колесники в Брестской области переехала на станцию Бастуны в Гродненскую область. Отца повысили в должности, если раньше на станции Мицкевичи, он работал электромонтёром, то здесь он работал механиком и у него в подчинении были монтёры и разнорабочие. Жила наша семья в красивом здании старинной постройки. Его мы называли вокзал, местные жители называли, почему то дворец. Отец говорил, что до 1939 года мы находились под Польшей, и здесь осталось много поляков, которые говорили на польском языке. До этого я понимал русский и белорусский, а тут ещё и польский. Дети языки осваивают быстро. Через пару месяцев мы с папой понимали уже и польский язык, а мама говорила только на русском, белорусский ей давался с трудом, а польский она ненавидела.

– Что за язык такой? Шипят, как змеи. Говорила она. Наверно, поэтому её все за глаза называли «Кацапкой». Она была очень красивая, даже молодые польки завидовали её красоте. Называли за глаза:

– Паненка с характером.

Вход в нашу квартиру был с дворовой стороны вокзала по лестнице на второй этаж. Мы занимали одну служебную комнату площадью двенадцать метров. Для семьи из четырёх человек это маловато. Кроме нас здесь на втором этаже в трёхкомнатной квартире жил начальник станции Сидляроов. Имя отчества я его не помню. Его сына звали Зенок, ему восемь лет, но в школу он не ходил. Сам Сидляров был высокий, грузный мужчина лет сорока пяти, первое лицо в посёлке. Член партии. Не воевал, но имел награды. Во время войны он, где-то в Поволжье работал начальником крупной железнодорожной станции и был направлен сюда в 1953 году. Приехал он сюда со второй женой и трёхлетним сыном, как говорили злые языки, был сослан за любовные похождения. Его жена лет тридцати пяти маленькая, но очень полная женщина Станислава была важной и грозной персоной. Вход в их квартиру был прямо с лестничной площадки второго этажа, так что к себе домой я проходил мимо их квартиры. Они содержали домработницу Марылю, молоденькую девушку шестнадцати лет с приятной внешностью и польским акцентом. Одинокая дежурная по станции Михайлова Галина Григорьевна лет пятидесяти занимала такую же комнату, как и наша семья. Она была замкнута, часто плакала, и всё ждала с войны своего мужа, похоронку на него она так и не получила. Окно её комнаты выходило на перрон. Комната располагалась в дальнем крыле коридора. Она иногда приглашала меня к себе в гости, поила чаем с пряниками и подушечками, так тогда называли конфеты без обвёрток. Мы сидим за столом, пьем чай и смотрим в окно на проходящие поезда и прибывающих пассажиров. Глаза Григорьевны бегают из края в край быстро, быстро, как будто кого – то ищут. Говорили, что в войну с немцами, она потеряла своего сыночка. Напротив, нашей комнаты, простаивала двухкомнатная квартира начальника товарной конторы. Его жена и дочка уехали в Ульяновск, когда хозяина, друга начальника станции посадили за махинации. Квартира предназначалась нашей семье, бывший владелец освободил её только к новому году. Наша семья всё это время ютилась в комнатушке. Годовалая сестра Алла требовала к себе пристального внимания, и мама была вынуждена заниматься только ею. В нашей комнатушке была своя печка на две конфорки с духовкой. Она была почти в левом углу при входе, по длинной стороне комнаты и занимала значительную её часть. Топил её отец углём, но уголь сам по себе не разгорался, приходилось разжигать его дровами. Перед топкой был прибит лист железа с целью пожарной безопасности. На плите мы готовили, грели воду для купанья, она обогревала нашу комнату. За ней в углу стоял бельевой шкаф. Между шкафом и печкой была моя раскладушка. Я на ней спал, играл, под ней лежали мои игрушки. Входная дверь в комнату открывалась внутрь. За ней скрывалась вешалка для одежды. Дальше стояла двуспальная металлическая кровать на ней спали родители. У изголовья кровати была подвешена к потолку детская люлька для сестрёнки. Дальше за кроватью единственное в нашей комнате окно с очень широким подоконником. Вокзал был построен в начале двадцатого века и имел метровые стены. У окна стоял большой стол и три стула. За ним мы ели, писали, папа ремонтировал технику, мама гладила бельё. В дальнем правом углу мамин шкаф с её вещами, зеркалом и одеждой. Удобств никаких в квартире не было. Умывались при входе в левом углу из рукомойника. Два ведра с холодной, принесённой из колодца водой, всегда стояли на скамейке, под ней ведро с помоями. Туалет в ста метрах от вокзала. Мылись и стирали тут же у печки в металлической ванне, которую снимали с гвоздя со стены. В комнате всегда было сыро и влажно, пахло гарью от угля. Открывали форточку и дверь, устраивали сквозняки, сами уходили в коридор. Такие условия жизни не могли, не отразится, на нашем здоровье. Сначала заболела сестрёнке, её с мамой положили в больницу. Мама очень переживала за сестрёнку. У неё от этого вскоре пропало молоко. Мы с отцом остались одни. Он ходил на работу, а меня одного оставлял дома. Я не хотел оставаться плакал. Но он нашёл ко мне подход. Зная, что я с дедом любил ходить на рыбалку, он пообещал мне в выходной свозить на рыбалку, если я себя буду хорошо вести. Как я ждал этот день. Я даже не выходил на улицу, боясь разозлить отца. Смотрел в окно на привокзальный сквер, там ребята по взрослее, целый день играли в разные игры. Когда мама была дома, она часто на часок, выпускала меня в сквер. Сама с сестрёнкой сидела на широком подоконнике и наблюдала, как я себя веду, если я заиграюсь или что не так, открывала форточку и возвращала в дом. Мама, мама, где ты? Отец говорил, что она далеко, где-то в райцентре Вороново. Я даже по сестрёнке начал скучать, некому сейчас таскать за волосы и пробовать на зуб, и кусаться за, что вздумается. Любимое её занятие: схватит меня двумя ручонками за волосы и тащит голову к себе ко рту, норовит при этом укусить за нос или губу. Первый раз ей это удалось, я не ожидал от неё такой подлости. Очень больно, а она глупенькая смеётся. Когда её мама привезла, мы жили на хуторе у дедушки. Как мне там было хорошо! И зачем мы только сюда переехали?! Мне часто по ночам снится хутор, дедушка, бабушки, тёти и даже Шарик. Я ведь ждал братика, но почему – то аист принёс эту кроху. Папа сказал, что пока мама выбирала, всех братиков разобрали, оно еле успела забрать сестрёнку.

– Почему она так долго выбирала? – спросил я.

– Потому, что мальчики попадались нехорошие, они обижали бы тебя и я решила лучше хорошую девочку взять, – сказала мама.

Вот так и прожил почти год с хорошей девочкой, которая постоянно дует в трусы, плачет и кусается. Мама говорит, что с братиком было бы ещё хуже, он ещё и дрался бы.

Рыбалка.

Отец своё слово сдержал. В воскресенье в пять утра он поднял меня с постели, посадил в коляску мотоцикла, и мы поехали на рыбалку, куда-то далеко на приток Немана. Ехали мы напрямую через лес. Здесь отец срезал три удилища два больших под себя, маленькое мне. По дороге мы заехали на ферму, накапали червей и в половине седьмого, уже сидели на берегу реки на месте взрыва бом в военное время. Так говорил отец. По моей просьбе он оборудовал мне удочку из толстой лески, сделал поплавок из спички и пробки от бутылки, которой закрывали вино, повесил груз, крючок, насадил червя и забросил её. Точно так он оборудовал свои две удочки, только леску взял тонкую. Сел чуть ниже от меня по течению, на яму от воронок. Почти сразу у меня начался клёв. Я еле успевал насаживать червей и снимать мерного окуня. Через час десяток аборигенов плавали в моём ведре, цепляясь боками, друг за друга. Отец подошел ко мне со славами: “Ну ты и даёшь!”, вылил улов на траву и сменил воду.

– Больше полкило! Кто тебя научил так ловить? – спросил папа.

– Кто? Кто? Дедушка, конечно, – не задумываясь, ответил я.

– А у меня поклёвки не было вообще, – с досадой произнёс он.

Мне так жаль стало отца, что я предложил поменяться местами.

– Нет, лучше я сменю насадку, – сквозь зубы произнёс отец и пошёл искать под корой сваленного дерева личинки короеда.

Найдя, сменил насадку. У меня клёв на некоторое время прекратился, а потом понеслось: в основном пескари и мелкая плотвичка. Вскоре стало жарко, клёв прекратился вообще, интерес к рыбалке у меня пропал. Я пошёл к отцу. Он сидел на перевёрнутом ведре и курил папиросу. Рядом стояли сапоги. Поплавки в натяг по еле заметному течению. Я сел на траву с другой от его сапог стороны, и стал наблюдать за поплавками. Время шло. Отец уже стал собирать одну удочку, и вдруг поклевка. Не знаю, как он успел бросить удочку из рук, и сделать другой подсечку. Её удилище сломалось, а сломанная часть упала в воду. Отец, в чём был, бросился в воду и ухватил за сломанную часть удилища, подтянул, не поднимая его, к себе, и взялся за леску. Огромная не ведомая мне доселе рыба всплыла на поверхность. Отец создал слабое сопротивление, и рыба плавно ушла на глубину, потом он слегка стал натягивать леску. Рыба всплыла, глотая воздух, начала отчаянно сопротивляться: нарезала круги, била, хвостом, вставала на дыбы. Одно неверное движение, и рыбина оборвёт тонкую леску. Отец плавно продолжал подтягивать рыбу к берегу, держа леску в натяжении, не давая из воды глотнуть кислорода. С каждой подтяжкой рыба всё больше хватала ртом воздух и выбивалась из сил. Вот она у берега последний раз ударила хвостом, разбросав брызги в разные стороны, и ослабев, легла на бок у ног победителя. Отец волоком вытащил рыбу на песок. Тут она неистово стала биться о землю и сорвалась с крючка. Так бы и ушла, если бы отец к этому времени не успел зайти со стороны воды. Он подхватил рыбу руками, прижал к груди и вышел на траву. Вода струйками стекала с брюк на босые ноги, а он улыбался во весь рот, прижимая рыбу к груди, ещё не веря своей удаче. На конец, он пришёл в себя, положил рыбину на траву, снял с себя брюки и стал отжимать их. Я смотрел на рыбу. Она продолжала дышать, широко раскрывая рот, по привычке шевеля жабрами. Какая она красивая, одни красные плавники чего стоят. Отец сказал, что это голавль и ещё раз взял в руки рыбу:

– Более двух килограмм потянет, – сделал своё заключение отец.

Потом мы пошли купаться. Я с удовольствием барахтался у берега. Как мог, пытался плыть по-собачьи, вспоминая науку деда. Отец с начало смеялся надо мной, потом взял кусок хозяйственного мыла, вымыл с головы до ног. Вытер полотенцем, надел чистое бельё, которое он привез с собой, знать заранее спланировал купание, чтобы не греть воду в квартире. Посадил сушиться на солнышке, на свою телогрейку, а сам начал плавать вдоль реки против течения, так быстро, что у меня дух от зависти захватывало. Он плавал разными способами: кролем, брасом, баттерфляем, на спине, нырял под воду, чем меня сильно напугал, долго не всплывая.

– Кто тебя так научил плавать? – спросил я, когда он кончил называть виды плавания и демонстрировать своё умение ими плавать.

– Друг в армии! До армии я плавал только по-собачьи, и в сажёнки, – ответил он.

Довольные, после сушки папиных штанов, мы перекусили и поехали домой. На крыльце нас встретил Зенок, и высмеял наши удочки, привязанные к мотоциклу. Отец показал наш улов. Зенок от удивления открыл рот и с отвисшей губой принёс из дома пружинные весы, потребовал у меня взвесить улов. Мы с отцом согласились. От запаха свежей рыбы соседские коты, сбежались к нам. Подбежали и ребята, игравшие в ближайшем сквере.

– Весь улов весил три килограмма семьсот грамм, голавль – два шестьсот. Значит, сын поймал один килограмм сто грамм, – сосчитал отец в уме, обучая меня счёту.

Тут Зенока понесло, он сказал, что его отец начальник. И он купит ему в магазине в Вороново, новую настоящую удочку. А не такие как у нас палки с пробками, тогда он наловит больше, чем мы рыбы. Отец усмехнулся, поблагодарил за весы, и мы пошли домой. Дома отец быстренько очистил голавля, порезал его на куски, голову с сердцем и печёнкой отложил в сторону, а потроха собрал на газету. Потом он принялся за мой улов. Очистил несколько окуней, пескарей и плотвичек добавил к ним голову и внутренности голавля и поставил на керогаз варить уху. Собрал все потроха вместе в газету, велел вынести на улицу к помойке и отдать котам. Оставшуюся рыбу выложил в свою солдатскую миску и сказал:

– Твоя рыба! Угости кого хочешь, а то к утру она протухнет! У нас нет холодильника.

Я взял миску, и не задумываясь, отнёс тёте Гале. Потом понёс потроха на улицу, но до помойки не донёс метра три, порвалась газета. Преследовавшие меня коты, тут же набросились на рыбу, не дав её собрать. Так что на помойку я выбросил только газету. Придя домой, на столе увидел знакомую вазу с пряниками и подушечками. Я высыпал их в тарелку и пошёл относить вазу. На стуле у печки, на пару с котом сидела тетя Галя и чистила рыбу. Я долго с азартом рассказывал ей о рыбалке. Она слушала, а в конце, почему-то стала плакать. Кот заждался от неё потрохов, и начал потихоньку сам воровать рыбу с миски. Окончив, рассказ я ушёл к себе.

– Ты вовремя, – сказал отец.

На столе стояла уха и первая тарелка жареного Голавля. С голодухи, я съел целую тарелку ухи с мелкими рыбёшками и печёнкой. Отец то же съел тарелку ухи, но с огромной рыбьей головой. Потом я ещё попробовал, жареного голавля. И уха, и жареная рыба были очень вкусны. После ужина меня сразу сморило ко сну.

Моя жизнь на новом месте.

Утром я проснулся поздно, отец ушёл на работу. Я умылся, съел два куска жареной рыбы. В это время мне позвонил с работы отец. Сказал, что он разговаривал с мамой. Сестрёнке стало лучше, а он по работе уезжает в Бенякони, приедет к пяти, обед на плите. Разговор прервался, звонка больше не было. Наверное, отец, куда-то срочно уехал, где нет телефона. Телефон у нас служебный, он необходим папе по работе. Ещё у нас на тумбочке у маминого шкафа стояла радиола. У меня были свои любимые передачи и дикторы. Папа научил меня переключать каналы и искать нужную волну. Вот и сейчас я нашёл радиостанцию, которая транслировала из Минска передачу для детей. Прослушав её, я выключил радиолу и стал смотреть через окно в сквер. Вскоре появились ребята и начали играть в лапту. Мне стало скучно одному дома, тем более отец не успел дать запрет на выход из дома. И я сразу вышел во двор, пока отец в разъезде. Ребята обступили меня и начали расспрашивать о рыбалке. Я всё честно рассказал и ничего не утаил. Тогда Зенок сказал, он был самый старший из нас, что он с отцом в выходной уедут на Неман на своей Победе. В то место, куда мы ездили с отцом, можно проехать только на мотоцикле. Неман это большая река, но ехать туда очень далеко, вспомнил я слова отца. Но промолчал. Я недолюбливал Зенока. Общаться с ним было не интересно. Хотя он был старше меня в два раза, а ростом и весом и того больше. Он всегда хвастался положением своего отца. Вот и сейчас продолжал унижать нашу семью. Я сын начальника станции и не прилично мне ездить на приток Немана на немецком мотоцикле с самодельными удочками. Я опять промолчал, Зенок на этот раз угадал или услышал, что мой дед действительно подарил отцу мотоцикл, который достался ему в качестве трофея, когда он партизанил во время войны. За меня неожиданно вступился Дима, мальчик семи лет, сын учительницы, он в этом году точно пойдёт в школу, ему даже ранец купили:

– А я поехал бы на любую речку или озеро, если бы там рыба ловилась. Трофейные мотоциклы на дороге не валялись, их надо было завоевать.

Немного погодя мальчик Шурик, то же семи лет сын шофёра добавил:

– Сейчас на мотоцикле лучше, в машине жарко, а тут тебя ветерок обдувает, да и шлем у него танкиста.

Простые, хорошие ребята, они всё-таки защитили меня не дали в обиду. Сыновья директора магазина и председателя поселкового совета мальчики шести лет, промолчали, как их имена я не помню. До этого я никогда не видел начальника станции за рулём, тем более не знал, что у Сидляровых есть машина. Где она стоит? У нас мотоцикл стоит в дощатом сарае, что над погребом. Отец вырыл погреб сам, потом над ним соорудил сарайчик из жердей и старых досок от списанных ящиков, в которых приходило оборудование. Жерди срубил в лесу из сухих деревьев, благо тот был вокруг посёлка. Вскоре страсти затихли, мы начали играть в лапту. Незаметно наступил обед. Марыля позвала Зенока и он ушёл домой. Ребята тоже вскоре ушли. Мне стало скучно, и я тоже ушёл, но в дежурку к дяде Павлу, дежурному по станции. Я давно у него не был. Дядя Павел обрадовался моему приходу, дал мне два флажка красный и желтый, и я помогал ему встречать и провожать поезда. Когда был перерыв в движении поездов, мы с Павлом обедали. Сначала съели его обед, потом я принёс свой, жареную рыбу, мы и её съели под мои рассказы о рыбалке. Ближе к пяти я ушёл домой, сел на раскладушку и стал играть в игрушки. Отец пришёл к шести и сообщил, что маму и сестрёнку выписали из больницы, они приедут завтра.

Он посадил меня на стул, взял в руки машинку, и остриг на лысо мои отросшие волосы, чтобы у сестрёнки не было соблазна за них таскать. Я проснулся от того, что кто-то сильно тащил меня за уши. В отсутствии мамы, я спал на её кровати. Позже мама рассказывала. Увидев меня, сестрёнка сначала, не признала мою лысую голову, всё же она три недели не была дома и долго смотрела на меня спящего. Потом неожиданно для родителей завизжала, и что-то лепеча на своём понятном только ей языке, ухватила за уши. Моя голова сама пошла за её руками. Она слюнявила своим ротиком мои губы, но не пыталась попробовать их на зуб. Мама презрительно посмотрела на отца и сказала:

– Сейчас, что? Уши будешь обрезать?!

Ей видать не понравилась моя лысая голова и торчащие в разные стороны уши. Сестрёнка тут наверно поняла мамины слова и отпустила уши. Моя не укушенная голова сама опустилась на подушку. Она принялась гладить голову и продолжала слюнявить мои губы.

– Ты смотри, это она его целует, что ли? Соскучилась! – Сказала мама.

– И мы по вас очень соскучились! – Сказал отец.

Они с мамой обнялись. Воспользовавшись моментом, я удрал от сестрёнки. На ходу вытер рукавом слюни, я обнял их обоих. Сестрёнка заплакала, сползла с кровати и обняла руками мои ноги. Так мы стояли, молча, некоторое время.

Жизнь пошла своим чередом. Папа ходил на работу. Мама была с нами дома. Молоко к маме больше не вернулось. Может, поэтому, у сестрёнки всё больше проявлялся интерес ко мне. Она следовала за мной по пятам, играла со мной на раскладушке, слушала радиолу, звала за стол обедать и кушала со мной свою кашу. Иногда копировала меня, станет по струнке и, что- то лопочет на своём только ей понятом языке. Мама её за это хвалила: “Это она, как братик, маме стихотворение рассказывает.”

Правда я всё же убегал иногда на улицу, когда она спит с разрешения мамы. Проснувшись, не увидев меня дома, она первым делом лезла на окно и искала меня среди ребят. Найдя, начинала плакать, и мама вынуждена была звать меня домой. Однажды тётя Галя зашла к нам и пригласила меня к себе в гости. Я посмотрел на маму, та разрешила. Я уже дошёл до двери, как раздался плач, сестрёнка догнала меня и схватила за ногу. Я посмотрел на тётю Галю, та одобрительно кивнула головой: “Бери и её, это теперь будет твой хвост по жизни.”

Так она предсказала мою дальнейшую жизнь. Тётя Галя по обычаю посадила меня за стол, налила чай, поставила вазу с пряниками и подушечками. Я сунул пряник сестрёнке в руку, она начала его мусолить. Мы с тётей Галей разговаривали обо всём на свете, пили чай, смотрели в окно. Кот спрыгнул с кровати и начал тереться о мои ноги. После принесённой рыбы он уже начал и на меня обращать внимание. Я взял его посадил на колени и погладил по голове. Кот замурлыкал. Увидев это, Алла осмелела и погладила кота по спине, потом предложила ему свой начатый пряник. Кот отвернул голову.

– Кот ест только мышей, рыбу, мясо, пьёт молоко.” – произнёс я и посадил кота ей на колени.

Сестрёнка начала гладить его, тот вскоре замурлыкал. Она гладила кота до нашего ухода, ей наверно понравилась его мягкая шёрстка. В дальнейшем они подружились. Направляясь в гости, к тете Гале, она брала кружку и просила налить молока, и кот ждал её.