Смерть Анфертьева

– О! Да ты совсем не изменился! – воскликнула Наталья Михайловна, целуя гостя в щеку.

– Что ты! – зарделся Вовушка. – Я совсем облысел!

– Лысина тебя красит, – заметил Вадим Кузьмич, обнимая старого друга. – Просто она украсила тебя раньше других.

– Ну, спасибо, ну, утешил! – совсем застеснялся Вовушка.

– А что дарят в Испании маленьким детям? – неожиданно прозвучал вопрос Таньки.

– Танька! Как тебе не стыдно! – всплеснула ладошками Наталья Михайловна. – А ну марш в свою комнату!

– Зачем? Она задала очень своевременный вопрос. Ты любишь рисовать? – Вовушка присел перед девочкой и заглянул в ее смятенные собственной решимостью глаза.

– Да. Люблю.

– И что ты рисуешь?

– Леших.

– Почему леших?

– Потому что они водятся в наших лесах.

– А что еще водится в лесах?

– Кикиморы болотные, василиски поганые, нетопыри… Много чего водится…

– И ты их всех нарисовала?

– Всех, – твердо сказала Танька.

Водрузив на стул свой чемодан, Вовушка принялся отстегивать ремни, щелкать замками, скрежетать «молниями» и, наконец откинув верх, сделанный из желтой тисненой кожи, пахнущий настоящей, почти забытой кожей, показал его волшебное нутро. Прихожая сразу наполнилась запахами диковинных покупок, щедрых подарков, упоительными запахами, на которых настояны дальние страны, города и универмаги.

Подмигнув Таньке, Вовушка запустил загоревшую в пакистанских пустынях и на испанских побережьях руку под будоражащие свертки, волнующие пакеты, похрустывающие упаковки и вынул голубую, в радужных надписях и разводах коробку с фломастерами:

– Держи!

– Спасибо, – с достоинством произнесла Танька и тут же попыталась ногтем сковырнуть клейкую ленту.

– Что ты делаешь! – ужаснулась Наталья Михайловна. – Пусть целая побудет!

– Пока не высохнут? – спросил Танька.

– Все правильно, – Вовушка сам содрал ленту с коробки. – Она нарисует самого лучшего лешего подмосковных лесов и подарит мне. И когда приедет ко мне в гости, увидит над столом портрет ее знакомого лешего. И ему будет приятно, и мне, и Тане. Договорились?

– Заметано! – деловито сказала Танька и умчалась рисовать.

– А это тебе, – Вовушка извлек из таинственных глубин чемодана… Да, это было агатовое ожерелье. В свете тусклой электрической лампочки, среди потертых обоев, на фоне растерянной физиономии Натальи Михайловны в каждом камне вспыхнул живой огонек.

– Мне?! – задохнулась в благодарном протесте Наталья Михайловна. – Ты с ума сошел! Нет, Вовушка, ты сошел с ума! Я не могу взять такой подарок, – продолжала она, прикладывая ожерелье к груди. – Он слишком дорог. Сколько он стоит?

– Фу, какой плохой вопрос! – фыркнул Вовушка. – Ты надевай и зови за стол. Последний раз я ел часов пять назад в солнечной Испании. Между прочим, на плацца Майор.

– Там что, исключительно одни майоры разгуливают? – спросил Вадим Кузьмич.

– Вадька, ты очень глупый и невежественный человек. Плацца Майор означает Главная площадь. Центральная площадь, если уж по-нашему. Вот, держи, – Вовушка нащупал в чемодане еще один предмет – довольно вместительную, но какую-то мягкую, будто жеваную бутылку.

– Какая прелесть! – воскликнула Наталья Михайловна. – Вадим, ты только посмотри! Умеют люди жить! Нет, это прелесть! Просто прелесть!

Вадим Кузьмич взял бутылку, повертел в руках, вчитался в мелкие буквочки.

– Восемнадцать градусов, – сказал он. – Вроде «Солнцедара». Сойдет.

В безудержных восторгах жены Вадиму Кузьмичу почудилось что-то уничижительное. Но, увидев сверкающие глаза Натальи Михайловны, он подумал, что нечасто они бывают такими. Потом задержался взглядом на агатах… И простил жену. Но с радостными воплями у нее явный перебор, решил Вадим Кузьмич. Она испускает такие фонтаны счастья, будто боится показаться неблагодарной.

Направляясь в комнату, Вадим Кузьмич неловко задел длинный предмет, который Вовушка впопыхах поставил у вешалки. Предмет с грохотом рухнул на пол.

– Боже! – радостно испугалась Наталья Михайловна. – Что это?

– Меч, – смущенно засмеялся Вовушка. – Не удержался и в Толедо на толчке купил. – Он отмотал бумажную ленту, и взорам изумленных Анфертьевых предстал полутораметровый меч с алой рукоятью и кованым эфесом. Лезвие меча было украшено фигурами чудищ, крылатых людей и каких-то зубастых растений.

– Вовушка, – озадаченно проговорила Наталья Михайловна, – это… Зачем он тебе?

– А так! – шало рассмеялся Вовушка. – Половину всех своих песет отдал за этот меч. Дрогнула душа, не смог пройти мимо.

– Но ведь… милиция отнимет, – Наталья Михайловна, выбитая из привычных представлений о том, что следует покупать за границей, мучительно искала верный тон. Она не могла понять этой покупки, не могла допустить, что человек, попавший в страну, о которой можно только мечтать, отваливает кучу денег за двухкилограммовую железяку… Наталья Михайловна почувствовала себя униженной. А что, так ли уж редко нас уязвляют разорительные, с нашей точки зрения, покупки, поступки, поездки, подарки ближних? Вот и Наталья Михайловна, сама того не замечая, все увиденное и услышанное невольно примеряла к себе, словно бы все в мире делалось только для того, чтобы узнать, как она к этому отнесется. – Это ведь холодное оружие, Вовушка! – Она решила, что искренняя озабоченность будет вполне уместна.

– А! – Вовушка беззаботно махнул рукой. – Преследуется не владение холодным оружием, а ношение. Я постараюсь не брать его с собой на работу. Разве уж в крайнем случае, когда все другие доводы будут исчерпаны.

– Как же тебя таможенники пропустили?

– Они спрашивают, что это, дескать, такое у вас, молодой человек, под мышкой? Боковой меч, говорю, осколок Средневековья. Они в хохот. А я уже в общем зале. Представляете, пройдет десять, двадцать, сто лет, и все эти годы меч будет висеть на почетном месте, и мои внуки скажут: «Этот меч наш дед привез в прошлом веке из Испании!» Как, звучит?

– Нет, Вовушка, ты молодец! – воскликнул Вадим Кузьмич. – Честно говорю – завидую. Я бы не решился. – Он подержал меч на весу, подышал на лезвие, смахнул набежавшее облачко. Взяв меч в правую руку, Вадим Кузьмич повернулся к зеркалу и принял воинственную позу: – Хорош, да?

– Никогда не видела ничего более несовместимого, – холодно заметила Наталья Михайловна.

– Да? – вскинул брови Вадим Кузьмич. – Полагаю, дорогая, ты ошибаешься.

– Ничуть, дорогой! – весело ответила Наталья Михайловна.

– Ошибаешься!

Вадим Кузьмич приблизился к зеркалу так близко, что эфес глухо ударился о стекло, и пристально посмотрел себе в глаза. Он увидел усталость человека, который вот-вот готов сдаться, которого убивает не работа, а ее бесполезность. Он мог любить ее, отдаваться без остатка, мог сгорать на работе, но это ничего не меняло в его жизни. «Что ж, дорогой товарищ, все идет к тому, что тебе придется принимать решение, – сказал себе Анфертьев. – Да, ты кое-чем рискуешь… Но надо же за что-то и уважать себя… Мужайтесь, гражданин Анфертьев».

– Пошли, Вовушка, водку пить, – сказал Вадим Кузьмич. Не взглянув больше на меч, он отставил его к вешалке, прошел в комнату. Впервые за весь вечер промелькнуло в нем что-то новое, жесткое, и Вовушка, успевший бросить на друга стыдливый взгляд, поспешно отвернулся. Но через минуту видел в глазах Вадима Кузьмича лишь радость встречи и нетерпение – пора наконец начать застолье.

Вряд ли стоит подробно говорить о том, что они пили, в каком порядке, чем закусывали. Содержимое стола, накрытого Анфертьевым, мы знаем: бутылка водки, свекольный салат, жареная картошка, полкило колбасы по два рубля двадцать копеек и банка сайры в качестве холодной закуски и украшения, призванного показать уважение к гостю. Да, и бутылка диковинного портвейна в мятой бутылке – Наталья Михайловна поставила ее возле себя, предупредив, что будет пить исключительно испанское зелье. Это, дескать, утешит ее и позволит приобщиться к прекрасной стране, в которую одни ездят, а другие лишь мечтают об этом. Вовушка виновато улыбнулся, будто от него зависело, поедет ли Наталья Михайловна на Пиренейский полуостров или останется дома заниматься постирушкой. В несильном свете торшера на груди ее тускло переливались зерна агата. В каждом камешке мерцала красноватая загадка, и казалось, огоньки не стоят на месте, они то собираются по нескольку в одном камне, то вдруг покидают его, оставляя пустым и холодным, то затевают гонку по ожерелью, сверкая обжигающими взгляд искрами.