1612. Минин и Пожарский

– Ступай! – Шуйский грубо оттолкнул от себя ключника. – Приведи ко мне князя Голицына, да поживее!

Вскочив на ноги, Лазарь Бриков отвесил Шуйскому поклон и опрометью выскочил из царской опочивальни.

Велев Трифону Головину разбудить всех слуг, Василий Шуйский удалился в комнату для омовений. Раздевшись донага и смывая с себя настоянной на золе водой липкий пот, Василий Шуйский сквозь зубы посылал проклятия в адрес Бориса Годунова. Этот человек при жизни был самым непримиримым противником Василия Шуйского в борьбе за власть. И даже после смерти Борис Годунов не оставлял Шуйского в покое, являясь ему во сне то с укорами, то с угрозами. Каждый такой ночной кошмар неизменно становился для Шуйского предвестником новых бед.

* * *

Поднятые на ноги слуги гурьбой прибежали в покои государя, чтобы помочь ему облачиться в роскошный наряд. Все приближенные царя отлично знали свои обязанности, поэтому каждый из них без лишней суеты занимался своим делом. Услужливые руки брадобрея расчесали гребнем подернутые сединой русые волосы и бороду Василия Шуйского. Слуги, ответственные за одежду царя, принесли чистую тонкую исподнюю рубаху и порты, помогли Василию Шуйскому надеть их на себя. Затем Василий Шуйский облачился в длинное, почти до полу платно – распашную книзу одежду без воротника, с широкими рукавами, с застежками встык. Платно было из темно-красного аксамита, расшитого золотыми узорами. Нижний и верхний края этого одеяния были обшиты каймой с тонким орнаментом из блестящих ниток. Вокруг шеи государя располагалось оплечье – бармы, расшитые золотыми нитями, украшенные жемчугом и переливающимися драгоценными каменьями. Голову Василия Шуйского увенчала шапка Мономаха, также убранная разноцветными каменьями, с маленьким золотым крестом на макушке и с опушкой из собольего меха. На груди Василия Шуйского покоились большой золотой крест и окладень – золотая цепь из двуглавых орлов.

В таком виде Василий Шуйский ожидал князя Голицына в малом тронном зале, восседая на троне из листового чеканного золота с узорами в восточном стиле. Этот трон был подарен Борису Годунову персидским шахом Аббасом. Возле Василия Шуйского находились дворецкий, постельничий, кравчий, несколько стряпчих и четверо дворцовых стражей из числа боярских детей.

Поскольку ожидание явно затягивалось, Василий Шуйский начал нервничать. В окна тронного зала лился свет разгорающегося летнего утра, а со двора долетали громкие голоса воинов и челядинцев, которые галдели как растревоженные вороны. Слух о неудачном для русских Клушинском сражении дошел до царских хором вместе со стрельцами, ходившими в этот злополучный поход.

Наконец Лазарь Бриков вернулся обратно, но вместе с ним пришел не князь Голицын, а дворянин Степан Горбатов, один из стрелецких командиров.

– Челом бью тебе, великий государь! – промолвил Степан Горбатов, сняв с головы островерхую красную шапку и отвесив низкий поклон.

– Где князь Голицын? – сердито спросил Шуйский. – Почто он не пришел на мой зов?

Хотя вопрос Шуйского предназначался ключнику, тот не успел ответить на него. Его опередил Степан Горбатов.

– Не гневайся, государь, – сказал он, распрямившись. – Обессилел князь Голицын, поспешно унося ноги от поляков. Ведь, как-никак, он трое суток в седле трясся без сна и пищи. Спит князь Голицын беспробудным сном, государь. Вместо него я пришел ответ пред тобой держать.

Говоря все это, Степан Горбатов небрежными движениями пальцев стряхивал пыль со своего красного стрелецкого кафтана. В натуре этого человека не было ни капли раболепства, ибо он вырос и возмужал в стрелецкой слободе. Стрельцы и в былые времена имели ряд привилегий по сравнению с прочим служилым людом, а в нынешнее неспокойное время они и вовсе частенько задирали нос, сознавая, что именно на них опирается царская власть в столице.

– Поведай-ка мне, молодец, почто поляки взяли верх над нашими полками в сече у села Клушино? – промолвил Василий Шуйский, сверля Степана Горбатова неприязненным взглядом.

– Изволь, государь, – невозмутимо проговорил Степан Горбатов, продолжая стряхивать пыль со своей одежды. – Навалились на нас поляки ранним утром, в нашем стане еще и побудку не играли. Брат твой, государь, с вечера пил вино и брагу в своем шатре вместе с Делагарди и прочими шведскими воеводами. А посему когда началась битва, то Дмитрия Ивановича пришлось окунать головой в ушат с водой, дабы из хмельного состояния его вывести. Поначалу-то воинством нашим верховодил боярин Василий Бутурлин, под рукой у которого находился передовой полк. Первыми натиск польской конницы не выдержали шведы, бежавшие со всех ног к лесу, а их военачальники Делагарди и Горн примчались в наш стан просить помощи у наших воевод. – Степан Горбатов усмехнулся. – Распивая хмельное питье в шатре у князя Дмитрия Ивановича, Делагарди хвастливо обещал взять в плен гетмана Жолкевского, а когда дошло до дела, то он первым ударился в бегство.

– Что было дальше? – мрачно спросил Василий Шуйский.

– После бегства шведов на правом фланге пришел в расстройство и наш левый фланг, там стоял полк Андрея Голицына, – продолжил Степан Горбатов. – А когда был тяжело ранен Василий Бутурлин, тогда вся наша рать вспять подалась. Лагерь наш был укреплен частоколом и плетнями, поэтому поляки с ходу не смогли его взять, да и воинов-то у гетмана Жолкевского было в пять раз меньше, чем у нас. Английские и французские наемники, коих было немало в шведской рати, ринулись было в контратаку на польских гусар, но были смяты и отброшены. На их плечах поляки ворвались в наш лагерь. Наши пушкари не решились открыть огонь, опасаясь задеть своих. Сеча в стане была страшенная! – Степан Горбатов сделал паузу, качая головой и продолжая усмехаться. – Поляки дрались как бешеные. Их палаши и сабли рубили в капусту и наших ратников, и наемных рейтар Делагарди… Кровь лилась ручьями, убитые лежали грудами среди возов и шатров.

– Брат мой уцелел или пал в сече? – нетерпеливо бросил Василий Шуйский.

– Уцелел соколик! – Степан Горбатов широко улыбнулся. – Дмитрий Иванович вскочил на неоседланного коня и утек в лес. Вся его свита умчалась за ним следом. Удрали и Делагарди с Горном.

– Чему ты улыбаешься, молодец? – Василий Шуйский грозно сдвинул брови. – Ты смеешься над моим братом или радуешься победе Жолкевского?

– Я радуюсь, что ушел живым из этой мясорубки, государь, – без тени робости промолвил Степан Горбатов. – Многие стрельцы из моего полка голову сложили в этой злополучной битве по вине таких головотяпов, как Горн и Делагарди, как воевода Гаврила Пушкин, как твой бездарный братец, царь-батюшка.

По лицу Василия Шуйского промелькнула судорога еле сдерживаемого гнева.

– Как ты смеешь, собачий сын, поганить своим языком моего брата! – воскликнул он, ударив царским посохом о каменный пол. – Ты небось первым показал спину полякам и теперь стоишь передо мной, скалишь зубы, возводя напраслину на моего брата и прочих воевод!

– Коль ты моим словам не веришь, государь, то расспроси любого из наших уцелевших ратников и воевод, – пожал плечами Степан Горбатов. – Тебе всякий скажет, как малодушно себя вели в сражении твой брат и вся его свита лизоблюдов. Я же в бегство обратился не раньше, покуда не расстрелял по врагам все свои пороховые заряды. И пищаль свою я не бросил, как некоторые. Сохранил я и бердыш, и саблю, и засапожный нож.

– Так ты, получается, храбрец из храбрецов, приятель! – с кривой ухмылкой обронил Василий Шуйский. – Может, мне следовало тебя во главе войска поставить, а?

– Я хоть и полковник, а не воевода, но до такого срама не довел бы наше воинство, окажись я во главе него, – жестко проговорил Степан Горбатов, уловив злую иронию в словах Шуйского. – Уж я-то не нализался бы вдрызг, зная, что враг недалече, в отличие от твоего брата, государь. И в сече я стоял бы стойко, а не визжал бы, как беременная баба, и не метался бы по стану с вытаращенными от страха глазами. Твой брат, государь, изначально уповал на шведскую рать Делагарди, отправляясь в поход против гетмана Жолкевского, как будто русские полки на поле боя совсем ничего не стоят. Недаром среди наших бояр и воевод ходит присказка, мол, Дмитрий Иванович Шуйский рожден на свет не для славы, а для позора русской рати.

– Замолчь, собака! – рассвирепел Василий Шуйский и швырнул в полковника свой тяжелый посох с заостренным концом. – Пшел вон отсель, гнилое отродье! И на глаза мне более не попадайся, Иудин сын!

Степан Горбатов и бровью не повел, хотя длинный царский жезл едва не угодил ему в ногу. Отвешивая царю прощальный поклон, он с кривой усмешкой заметил:

– Плохо у тебя с глазомером, батюшка-царь. Уж я-то с шести шагов не промахнулся бы ни посохом, ни копьем!

Дабы выказать царю свое пренебрежение, Степан Горбатов прежде, чем удалиться из приемного зала, нахлобучил на голову шапку, хотя по этикету это позволялось делать уже за порогом царских дверей.

Василий Шуйский мог бы наказать Степана Горбатова за такую дерзость, натравив на него дворцовых стражей. Однако царь не решился заточить Степана Горбатова в темницу, сознавая, что этот дерзкий полковник окажет яростное сопротивление и вполне сможет возмутить стрельцов, которые служат под его началом. К тому же Василий Шуйский понимал, что полковник Горбатов неспроста так вызывающе смел перед ним. Постыдное поражение русских полков под Клушином настроило всех воевод резко против Дмитрия Ивановича Шуйского, показавшего себя бездарным полководцем. Неприязнь воевод отчасти пала и на Василия Шуйского, который поставил своего брата во главе русского войска вопреки желанию большинства бояр и князей.

Пришлось Василию Шуйскому сорвать свою злобу на несчастном Лазаре Брикове и вновь отправить его за князем Голицыным.

Разговор Василия Шуйского с Андреем Голицыным, который пришел в царские покои с заспанным лицом, получился коротким и излишне эмоциональным. Князь Голицын обрисовал государю ход Клушинской битвы с большими подробностями, перемежая свои слова с отборной бранью, которая так и сыпалась из него при каждом упоминании Дмитрия Ивановича Шуйского и шведских военачальников. Князь Голицын полагал, что битву при Клушино можно было выиграть даже при потере всех пушек и поражении фланговых полков, если бы не измена английских, французских и немецких наемников, мушкетный огонь которых рассеял русскую рать. Изменнически повели себя и шведские командиры, вступившие в переговоры с гетманом Жолкевским и договорившиеся с ним о перемирии отдельно от русского войска. В результате шведы ушли к Великим Лукам, бросив русские полки на произвол судьбы.

* * *

На другой день в Москву въехал воевода Дмитрий Шуйский на тощей крестьянской лошаденке без свиты и слуг, которых он растерял по дороге. Из одежды на Дмитрии Шуйском были синие атласные порты, вымазанные в грязи, и белая рубаха с красным оплечьем, на кожаном поясе висела сабля. Шапки на воеводе не было. Не было на нем и сапог. Погоняя усталую клячу босыми пятками, Дмитрий Шуйский проехал в Кремль, миновав мост через ров и распахнутые Фроловские ворота.

Люди, толпившиеся на Красной площади близ торговых рядов, узнавали в лицо всемогущего государева брата и торопливо кланялись ему. При этом кто-то негромко посмеивался в кулак, кто-то тихо ругался, провожая взглядом Дмитрия Шуйского, внешний вид которого красноречиво говорил о свалившихся на него несчастьях.

Неласково встретил младшего брата Василий Шуйский. После того как Дмитрий Шуйский помылся в бане, откушал в трапезной и отоспался после долгой дороги, у него состоялся разговор наедине со старшим братом.

– Ты воевода или хрен поросячий? – сердито выговаривал брату Василий Шуйский. – Я с таким трудом собрал войско и деньги для привлечения шведов в войну с польским королем, а ты, пьяная рожа, одним махом лишил меня и войска, и денег. Все мои труды пошли прахом по твоей вине, сучий хвост! Что теперь делать? Какому Богу молиться? Отвечай, свинячья задница!

– Каюсь, брат! – тяжело вздыхал Дмитрий Шуйский. – Бес меня попутал! Я и не предполагал, что Жолкевский со столь малыми силами отважится напасть на наше большое войско. Это Делагарди-подлец споил меня вином накануне сражения. Я думаю, у него был тайный сговор с Жолкевским. Вот почему поляки позволили шведам уйти с поля битвы, едва те заикнулись о перемирии. Не иначе, Горн и Делагарди поделились с Жолкевским серебром, полученным от нас в виде жалованья для своих воинов.

– Я объявил тебя, брат, своим наследником перед Боярской думой, но теперь решение мое изменилось, – непреклонным голосом продолжил Василий Шуйский. – Завтра же боярам и стрелецкому войску будет объявлено, что не ты получишь шапку Мономаха в случае моей смерти.

– Как же так, государь? – опешил Дмитрий Шуйский. – По закону я должен трон наследовать, ведь у тебя же нет сыновей, брат. Или ты надумал объявить наследником нашего среднего брата Ивана?

– Ничего я еще покуда не решил, брат, но ты моим наследником не будешь, запомни это! – сказал Василий Шуйский. – Ты пьяница и тупица! Ты вечно мешаешь мне как палка в колесе. Будешь сидеть на воеводстве где-нибудь на окраине вятских земель, стеречь наши рубежи от разбойных черемисов.

Из покоев старшего брата Дмитрий Шуйский вышел на подгибающихся ногах, с бледным лицом и со слезами на глазах.

Василий Шуйский вызвал к себе постельничего Трифона Головина и долго о чем-то с ним шептался с глазу на глаз. Соглядатаи из дворцовой челяди и стрельцов после донесли думным боярам о том, что Трифон Головин вдруг зачастил в терем боярина Никифора Обадьина, у которого имелась на выданье дочь-красавица.

Глава вторая

Матрена Обадьина

Вскоре по Москве прошел слух о том, что царь Василий Шуйский надумал сочетаться браком с боярышней Матреной Обадьиной. Поскольку у семнадцатилетней Матрены Обадьиной не было отбою от женихов, поэтому слух этот в какой-то мере переполошил московскую знать. Сыновья бояр и дворян приуныли, поскольку тягаться в сватовстве с самим государем им было явно не по плечу.

Боярин Никифор Обадьин был человеком завистливым и расчетливым. Будущую свадьбу своей дочери Никифор Обадьин рассматривал как выгодную сделку. Он намеренно тянул время, приглядываясь к женихам, которые сватались к его дочери. Никифору Обадьину был нужен зять не просто знатный и богатый, но еще и вхожий в круг ближайших царских советников. Никифор Обадьин происходил из довольно захудалого боярского рода, пришедшего в Москву из Мурома еще при Дмитрии Донском. Предки Никифора Обадьина не прославились ни в ратных делах, ни в посольских, хотя верой и правдой служили московским государям. Из-за своего худородства Никифор Обадьин не имел доступа в Боярскую думу, не приглашали его и на царские застолья. Страдающий тщеславием Никифор Обадьин намеревался протиснуться в Боярскую думу, используя связи и влияние своего будущего зятя.

В самый разгар смотрин женихов на двор к Никифору Обадьину пришел царский постельничий Трифон Головин с ошеломляющим известием. Оказывается, царь Василий Шуйский давно положил глаз на Матрену Обадьину. Если родственники Матрены не будут против, то государь готов обвенчаться с нею уже этим летом.

От такого известия у Никифора Обадьина поначалу отвисла нижняя челюсть и на несколько мгновений он лишился дара речи. Придя в себя, Никифор Обадьин, то смеясь, то плача, заверил Трифона Головина, что воля государя для него священна, поэтому он сам готов доставить свою дочь во дворец пред светлые царские очи.