Навстречу своему лучу. Воспоминания и мысли

– Иванов, вы дурак! – громогласно объявлял он. – Выйдите вон из класса!

Химию преподавала Римма Евлампиевна – невысокая, моложавая, кругленькая. Кабинет химии был похож на институтскую аудиторию: вместо парт длинные ряды столов и скамеек, учительский стол тоже длинный, со сплошной стенкой вместо ножек.

Для меня Римма Евлампиевна сделала главное – пробудила интерес не столько к предмету, сколько к химической стороне жизни. Я нередко заходил к ней после уроков задать накопившиеся вопросы, поскольку к теме урока они отношения не имели. Видя мою увлечённость, она порою снабжала меня пробирками и кое-какими химикалиями.

Не пофартило с русским языком и литературой. Это забавно, потому что моя мама преподавала эти предметы великолепно. Как я понимаю, практически все остальные словесники учили получше, чем Валентина Васильевна. Не то чтобы она была плохим преподавателем, просто её человеческие интересы были специфическими. Оживлялась она тогда, когда заводила речь о личной жизни писателей. С наслаждением рассказывала о любовницах, жёнах, разводах и прочих «литературных» фактах. Остальное являлось для неё, так сказать, производственной необходимостью.

Как-то раз Валентина Васильевна выписала нам на доске предлагаемые на выбор темы сочинений. Одна из них меня изумила: «Добрые человечки в доме Пешковых». Что за человечки? Не помню у Горького ни домовых, ни гномов. Дома рассказал маме о странной теме сочинения. Она подумала – и рассмеялась:

– Знаю, знаю! Она в методическом кабинете, в РОНО[90 - Районный отдел народного образования.], темы переписывала, но немного ошиблась. Там была тема «Доброе и человечное в доме Пешковых». Такая тема была, это да.

Хорошо, что у меня была своя домашняя учительница русского языка и литературы. Она со мной специально не занималась, но витали в воздухе какие-то флюиды.

Надо ещё рассказать про па-де-грас. Вот только кому я этим обязан? Не помню. Может быть, той же Валентине Васильевне? Нет, вряд ли. С трудом представляю себе, чтобы она ставила сценку из «Отрочества» Льва Толстого. Довольно молодая была, но какая-то вяловатая для такого задорного дела. Хотя тема-то литературная… Скорее всего, этим занималась Лена Кузнецова, наш библиотекарь, сама недавняя выпускница сороковой. Когда у меня уже выходили детские книги, я встретился с ней как с заместителем директора Республиканской детской библиотеки. А ещё много лет спустя она оказалась на занятии моей литературной студии.

Короче говоря, мне выпало танцевать па-де-грас. Такой старинный танец, изящный и величавый. Наверное, это был вообще мой первый танец в жизни, да ещё сразу на сцене! Дрессировали меня, как очень неспособного медведя в цирке. Но всё-таки я станцевал. Больше не помню ничего, потому что думал только о том, как бы не сбиться.

Сейчас понимаю, насколько мне это было полезно. Раскрепощением, зигзагом в другое измерение. Не потому ли в девятом классе меня потянуло в театр «Огонёк»?

Любой учитель – учитель

К качеству учёбы я относился спокойно. И тогда, в пятом, шестом, седьмом, восьмом, не оценивал учителей по степени квалификации. Просто от одних исходило тормошение, а от других – нет. Сейчас, перейдя в выпускные десятилетия жизни, я всё больше утверждаюсь в мысли, что, как писала Конкордия Антарова в своём необычном и не очень литературном романе «Две жизни», каждый человек для тебя – великий учитель. Даже если он школьный учитель, он тоже великий учитель – если ты способен у него научиться. Ведь не только от него зависит возможность что-то передать тебе, но больше от тебя самого зависит возможность что-то получить от него. И речь не только о предмете преподавания.

Если исходить из этого принципа, отменяются какие-либо упрёки к преподавателям, старавшимся нашпиговать меня образовательными сведениями и вместе с тем позволявшими вглядеться в свою человеческую натуру. Ведь каждый из них выступал перед классом, как на подиуме. Спасибо им всем! Преподавание – нелёгкая и во многом самоотверженная работа. Если бы уже тогда я стремился видеть в каждом человеке великого учителя, как многому мог бы научиться дополнительно! Но вот этому главному никто меня не научил. Значит, рано было. Не готов был к настоящим знаниям, внепредметным. Школьным предметам – да, учился. А о главном – не задумывался. Не было таких предметов, не попадались такие книги.

А учителям, право, признателен. Всем и каждому. Даже Валентине Васильевне, научившей меня тому, что преподавание литературы не обязательно связано с глубиной личности.

Непоездка в Артек, но ёлка в Кремле

Некоторое время я входил в совет дружины. Хорошо учился, хорошо себя вёл. К тому же был сыном учительницы… И меня решили отправить в Артек[91 - Самый знаменитый в СССР пионерский лагерь, поехать в который считалось большим поощрением для детей.] – всесоюзный пионерский лагерь высшей степени почётности.

Полагалась одна артековская путёвка на школу. Мою кандидатуру обсуждали со всех сторон и решили, что именно она вполне подходит. На меня оформили бумаги. Всё шло обычным бюрократическим путём, задолго до начала самой смены в Артеке. Но когда дело приблизилось к отъезду, вдруг возникло некое замешательство. По-видимому, кто-то наверху обнаружил факт заключения моего отца. Проявил, так сказать, бдительность.

Замешательство перешло в решительный запрет, и от школы вообще никто не поехал. С тех пор я остался сомнительным субъектом, с точки зрения каких-либо выдвижений. Ещё бы, из-за меня школу отругали и лишили положенной почётной путёвки!..

Тем не менее, на ёлку в Кремле я почему-то попал. Туда посылали многих от школы (человек по десять), под шумок и я остался в списке. Это было грандиозное мероприятие. Главная Ёлка стояла в Георгиевском зале, не говоря уж про другие ёлки в других углах кремлёвских хором. Всем полагались кремлёвские подарки: конфеты, шоколадки, вафли и другие сласти. Наиболее эффектно в подарке выглядела сама жестяная (позже пластмассовая) коробка для подарка. В этот год она была в форме баульчика и хранилась у нас дома долгие годы.

Вождей, которые должны были водиться в Кремле, почему-то я там не увидел, но зато кругом была масса ряженых затейников, игр, аттракционов… А ещё там стояли книжные ларьки, где продавалось то, что редко появлялось в книжных магазинах. Беда в том, что накануне я по радио услышал рекламу только что вышедшей книги «Калевала», и мой мозг принял эту рекламу как прямое руководство к действию (тогда реклама была большой редкостью и шла не отдельным блоком, а исходя из контекста передачи). Книгу «Калевала» я купил (вот только я до неё ещё не дорос), больше ни на что денег не хватило.

Заочная дружба

У нас в школе, как и во многих других, функционировал КИД, Клуб интернациональной дружбы. Наивно было бы думать, что мы обменивались с заграницей визитами, это не соответствовало советским нормам. Но ведь существовала ещё и переписка!

В школу то и дело приходили письма из разных стран (большей частью из социалистических, но не только), в которых выражалось желание переписываться с кем-нибудь из московских школьников. Вот эти письма и раздавали членам КИД. В частности, мне.

Переписывался я с китайцем, вьетнамцем, чехом, поляком… Они писали по-русски (как же, братья по соцлагерю!), с разной степенью освоения языка. Надеюсь, наша переписка помогла им усовершенствовать свои знания. Присылали фотографии, открытки. Но длился обмен письмами недолго. Экзотики хватало (для них и для меня), но реальных общих интересов не обнаруживалось.

В этом смысле любопытен мой обмен письмами с дочкой английского мультимиллионера (это она так написала) из Бирмингема. Судя по описанию её образа жизни, папаша и впрямь не бедствовал. У них была конюшня, много лошадей, но больше всего она любила своего пони.

Я написал ей про себя. Самое близкое к пони, что имелось у меня в обиходе, – это велосипед. Об этом и сообщил. Писала она по-английски, так что письмо приходилось читать с помощью мамы. А писал я ей, на свой страх и риск, на том английском, которым тогда владел. То ли дело в языковом барьере, то ли в несоизмеримости пони с велосипедом, но взаимной заинтересованности не сформировалось.

Однако с одной девочкой из Болгарии, Ралицей Стояновой, у меня завязалась настоящая переписочная дружба. Она не была очень уж углублённой, да и письма шли довольно подолгу, но мы переписывались много-много лет. Ралица даже приезжала в Москву, когда я был студентом, но меня в это время не было в городе, так что она общалась с моей мамой. А когда в командировку в Софию ездила Валентина Медведева, сестра моего крестника, она познакомилась с Ралицей и подружилась с ней. До сих пор у меня висит сувенирная вазочка на цепи, выточенная вместе с цепью из одного куска какого-то пахучего африканского дерева. Это Ралица прислала на память, когда работала в Марокко преподавателем математики. Всего лишь совпадение, но мы оба получили математическое образование! Мартиницы – красно-белые кисточки или фигурки, являющиеся в Болгарии символом весны – приходили ко мне каждый год. Я понемногу учил болгарский язык, и Ралица присылала мне книги. Даже «Евгения Онегина» прислала в стихотворном переводе на болгарский. Однажды, уже в интернетовские времена, после долгого перерыва в общении мы перебросились сообщениями по электронной почте. И снова она прислала мне мартиницы…

Мы ни разу не виделись, но Болгария навсегда осталась для меня особой страной. Той, где в Софии живёт Ралица Стоянова. Может, ещё увидимся?..

Проблемы общения

Сейчас-то я разговорчивый и общительный. Но до седьмого-восьмого класса мне было сложно общаться с незнакомыми или малознакомыми людьми, тем более со взрослыми. Вот я и придумывал всякие ситуации, подталкивающие к общению.

Однажды мы с приятелем, с кем-то из двух Володь, катались на коньках в Парке культуры, на небольшом уютном катке. Народу было немного. Выделялась пара пожилых иностранцев: жена сидела в коляске на полозьях (выдавали такие напрокат), а муж, на коньках, возил её. Проехав несколько раз мимо них, мы обнаружили, что они беседовали друг с другом по-английски. Мы учились в пятом классе, и английский язык у нас преподавали пока только одно полугодие.

Мне в голову пришла потрясающая идея: потренироваться не только в катании на коньках, но и в общении на английском языке. Несколько минут мы вспоминали слова, потом я сделал вылазку – подъехал к иностранной паре и торжественно спросил (постараюсь передать моё тогдашнее владение языком):

– Дуз ю спик инглиш[92 - Искажённое: Говорите ли вы по-английски?]?

Супруги оживились и охотно с нами заговорили, но понять что-либо, кроме общей доброжелательности, я не мог и откатился к приятелю.

Через некоторое время, восстановив силы после своего подвига и подобрав новую фразу, я снова атаковал зарубежных гостей:

– Вот из зе тайм[93 - Искажённое: Сколько времени?]? – вопросил я отчаянно.

Мне радостно ответили, а чтобы я хорошо понял, показали на большие часы, висевшие у входа на каток.

– Сэнк ю[94 - Искажённое: Спасибо.]! – блеснул я напоследок и торопливо ретировался.

На этом я выдохся. Иностранцы, должно быть, поняли ситуацию. Когда мы проезжали потом мимо них, они лишь приветливо улыбались, не подвергая меня необходимости иноязычного общения. За что я был весьма им признателен.

Коллекционирование

В детстве я собирал подсолнечные семечки: самые-самые крупные (правда, потом съедал; но сначала расшелушивал и оценивал, какое крепче, устраивал для каждой пары что-то вроде поединка). Ещё собирал красивые фасолины, лучшие семена акации и пр. Потом пришла пора коллекционирования марок, монет, открыток. Строго говоря, ни одно из этих увлечений не стоило называть коллекционированием – скорее собирательством.

Марки были ближе всего к коллекционированию. Во всяком случае, были темы, которые меня интересовали больше других: космос, например, или Болгария. Марок скопилось довольно много. Сначала я их наклеивал в специальные альбомы-кляссеры, где странички были покрыты миллиметровой сеткой, – на сложенной вдвое узкой полосочке бумаги (один кончик клеился к альбому, другой к марке). Потом появились кляссеры с целлофановыми кармашками (которые довольно легко отрывались). Встречались расхожие дореволюционные марки стопочками по 50 или 100 штук, опоясанными бумажными ленточками. До сих пор не знаю почему. Вместо денег они, что ли, когда-то использовались? Постепенно, по мере взросления, я занимался марками всё меньше. Потом то, что осталось от коллекции, отдал, кажется, Саше, старшему сыну, но он филателией не увлёкся.

Монеты были и вовсе не коллекцией. Просто пара жестяных прямоугольных банок от монпансье. Одна банка – с русскими монетами, другая с зарубежными. Те и другие появлялись у меня случайно (впрочем, марки я порою обменивал, а ещё покупал изредка филателистические наборчики – те, что покрасивее и подешевле). Монеты я тоже отдал Саше. Не знаю, сыграли они какую-нибудь стимулирующую роль или нет, но, по крайней мере, нумизматикой он занимается до сих пор. У него хорошо разработанный сайт, пользующийся популярностью: www.coins.numizmat.net.

Единственное, на что у меня хватило особого внимания, – это советские копейки разных годов. Сначала я их просто копил, без коллекционирования. Мне нравилось заворачивать их столбиками по десять штук в серебряную фольгу, чтобы удобнее было считать. Но потом из накопленных копеек я стал отбирать экземпляры разных годов. Научился даже выслеживать особенности штамповки. В этом мне помогал каталог советских монет, где были указаны такие тонкости.

Кстати, с накоплением копеек всё кончилось приятной неожиданностью. Реформа 1961 года удорожила их в десять раз (поскольку рубль стал равен десяти копейкам, при этом всю «серебряную» мелочь заменили на обновлённую, а медяки остались в употреблении старые), и я стал обладателем такого баснословного состояния (больше десяти рублей «по-новому» в то время), что открыл счёт в сберкассе, тогда это позволялось без паспорта, и сдал туда все копейки, кроме коллекционных. Ещё бы, ведь 3% в год нарастало!

Открытки начали собирать родители. Я лишь добавлял те, что приходили по почте или попадали в руки другим образом. Открытки помогли мне узнавать картины художников (не на уровне качества живописи, конечно, но хотя бы на уровне сюжетов), города и страны.

Были у меня и две нестандартные коллекции. Одна – в пластмассовой чёрной коробке с прозрачной крышкой; мне её подарила тётя Фаня. Там скапливались постепенно небольшие памятные вещицы[95 - Об этих мелочах я ещё расскажу: см. гл.7 (Содержимое пластмассовой коробки).]. Футляр из-под грифельков с семечками акации, значок «Юный техник», вручённый мне в пионерлагере, брошка, подаренная мне индианкой на прогулочном теплоходе, лоскут от арестантской одежды, оторванный отцом в лагере мне на память… Коробка пополнялась ещё много-много лет. Каждому из детей я показывал её и рассказывал разные истории, связанные с этими вещами. Как писал Дмитрий Кедрин: «Есть у каждого бродяги сундучок воспоминаний…». Об этих мелочах я ещё расскажу.

Идею второй коллекции подала небольшая коробочка с надписью «1000 мелочей». Я купил её в одноимённом магазине на площади Гагарина (тогда она была ещё площадью Калужской заставы). Решил материализовать надпись и собрать сюда тысячу крошечных предметов. Штук семьсот за многие годы набрал, потом как-то заглохло.

Подозреваю, что к собирательству меня подталкивал какой-то атавистический инстинкт. Хотя каждое из моих накоплений имело определённое развивающее значение, но мне вообще нравилось собирать, что угодно. Ягоды в саду, жёлуди или каштаны, упавшие на землю, гербарий (не всегда по заданию из школы) и т. д. Может, это вообще наследие пещерных времён?

Собирательство – от накопления к постижению