Бездна

Да и была ли старина именно такой? Может, мы обольщаемся насчёт её подлинного благолепия? Может, поддаёмся иллюзиям?

По всей видимости, да, поддаёмся. Причём эти неискоренимо-пристрастные «поддавки» (очевидно, по «духовному недоразумению») настойчиво реализуют себя в цитировании русских писателей, среди которых особым предпочтением пользуется всемирно значимое художественное и философское наследие Ф. М. Достоевского.

Но ведь нельзя же нескончаемо и столь откровенно – до неприличия! – жить за счёт духовной ренты великого писателя, неумеренно эксплуатируя (именно эксплуатируя, а не творчески развивая) его духовное и культурное наследие! И разве бесконечно далёкий от деревни писатель не озабочен был в первую очередь «городом», как перспективным средоточием (уже тогда активно изменяющихся) социальных форм?! Будучи русским мыслителем, а не философом по западному образцу, Достоевский не создавал догм и, отмахиваясь от неофитов и апологетов, не желал питать умозрений, но пытался вернуть сознание людей к духовному осмыслению бытия. Достоевский не мог и не претендовал на исчерпанность темы хотя бы потому, что стоял в начале «исчерпанности», основу которой, по Герцену, составляет «религия земная, безнебесная».

Гений Достоевского дал миру идеи предостережения и позитивного развития для того, чтобы, опасаясь ложных путей, следовать живым и истинным. Иначе говоря, идеи, мысли и предвидения писателя предполагают не зятянутое во времени умозрительное изучение, «научно-форумное» обсуждение. И уж никак не смакование, затаскивание и растаскивание идей по «философским углам», а развитие и реализацию наиболее важных из них. Став результатом нравственных страданий и мучительных исследований людского бытия, идеи Достоевского не только не потеряли своей актуальности, но с прежней силой вопиют о себе. Поэтому место им не только в патристике, философии или филологии, но и в ипостаси активной деятельности. Немалое число толковых исследований творчества писателя теряются среди полных цитатами «из Достоевского» множества остальных. [11] Привлечение цитат, исходя из идеологической уместности или желания «облагородить» свой текст, как раз неуместно и не благородно. Ведь не свои мысли, идя не от себя, ведут не туда или вовсе ни к чему… Вредность таких работ особенно заметна сейчас, когда всё подтверждает насущность тем, поднятых Достоевским.

Фёдор Достоевский

Возьмём его суждение о «телесной аскезе», трупно веющей с картины Ганса Гольбейна Младшего «Мёртвый Христос» (1521). Рассматривая шедевр, Достоевский приходит в глубокое волнение: от такого Христа можно потерять веру в Бога! Писатель знал, что художественный образ – это мощная, но ещё не заявившая о себе реальность. Может, идея живописца и подвела его к осознанию сокрушительной силы «материи» – к необходимости считаться и с нею?!

Наблюдая жизнь Европы, Достоевский не мог не видеть смущающую совесть всякого честного христианина внутреннюю связь между «телесной» апологетикой духовного аскетизма и стремлением к наживе. Долго размышляя над крайностью такой (телесно-немощной) подачи Христа, писатель, возможно, думал и об издержках душеспасения, которые, не приближая человека (к слову, всегда гражданина государства) к искомой цели, разрушают его материальное бытие. Не такого ли рода «любовь к Богу», обратив человека в «идею», привела к презрению «фактического человека» – человека как такового?! Но тогда, поверив в своё духовное и нравственное ничтожество, предсказуемо не став нищим духом, но обделённый «миром», человек этот обречён на безнадёжное и унизительное нищенство, не имеющее оправдания ни в духовном, ни в нравственном, ни в житейском отношении! Не по этому ли пути пошёл русский мирянин, в синодский (с 1721 г.) период православия ведомый назиданиями «другого мира» – мира монастырского бытия и «старчества», где аскетизм необходим, духовно обязателен и физически возможен?!

И такие мысли могли прийти в голову истово верующего, но беспощадного в поисках истины писателя, когда он глядел на Христа Гольбейна. И, кто знает, может, восхищение Достоевского духовно возделывающей (но бытийно не деятельной и всякое иное бытие не признающей) монастырской жизнью не было абсолютным и безоговорочным?! Ереси Льва Толстого тоже ведь появились не на пустом месте, как, впрочем, и пьяные попики Перова… Не отсюда ли выражающий сомнения автора «запах» почившего монаха Зосимы в «Братьях Карамазовых»?! Да и глубоко религиозный писатель не имел намерений постричься в монахи, как, скажем, это сделал Константин Леонтьев. Не потому ли, что Достоевский был и хотел оставаться деятелем в этой жизни?! [12] Ибо «дело» в его сознании вовсе не было чем-то отвлечённо-религиозным. Не страдая духовно-нравственным изоляционизмом, не было оно ни «чисто художественным», ни умозрительно-научным, а в исторической перспективе (это уж точно!) исключало «бумажные хоругви», под которыми всегда бодро шагают апологеты-филологи, литературоведы, пустые мечтатели и социальные утописты. А потому – как тогда, так и сейчас – смена политических и социальных реалий обязывает всякого уважающего себя человека воплощать духовность в дела, в том числе мирские. «При согласии – малые дела растут, при несогласии – великие дела рушатся», – говорил мудрец Саллюстий.

Ганс Гольбейн Младший. «Мёртвый Христос»

Ни писатели, ни философы никогда не создавали, не могут создать, а потому не могут и вести культуру народа по той причине, что они всегда находились рядом (что само по себе важно) с животворными истоками народной жизни. Можно говорить лишь о корпоративном содействии в возрождении заброшенных источников народного бытия (что уже много, почётно и ответственно), коими в жизни народа являются духовные источники.

Литература (исключая СМИ и прочую «словесную накачку»), как и другие сферы творчества, обладает бесспорной мощью. Но мощь эта, которую должно задействовать, призвана не строить, перестраивать или реконструировать. Она может стимулировать и вдохновлять созидательную деятельность в том, что уже есть, что сумело сохранить своё существование. Сохранило благодаря другим – более действенным сущностям, неясным в своей целостности ни одному из живущих поколений, как и необъяснимым привычной логикой. По всей видимости, это «другое» и есть самое существо внутренней жизни народа в неведомых ему извивах эволюции. Но это не значит, что «за неведением» можно списать, как заведомо безнадёжное, само созидание. Саван безнадёжности может быть выткан либо ввиду волюнтаристской разобщённости, либо хаосом в сознании самих «ткачей». Ясно, что «Вавилонское столпотворение» здесь неуместно, как неуместно и «литературное печалование» по надуманно-деревенской жизни.

Для возрождения народной жизни возможно, а потому необходимо найти видимые нити народного бытия, которые идут из самой его сути. Прослеживая их вглубь, реально «размотать» хотя бы часть исторического «клубка», для чего должно быть мобилизовано нечто, давно и естественно приспособленное к налаживанию и кристаллизации народной жизни.

Что же является народной жизнью, и где прячутся её основы?

История убеждает: создание гармоничного общества в масштабе Страны тождественно возрождению всего лучшего, чем народ проявил себя в исторической жизни. Применительно к русскому народу, это великодушие, ёмкость мышления, душевная доброта, щедрость, мужество и упорство в достижении цели. Средства же возрождения, через внутреннее преображение и повсеместную инициативность людей, кроются в недрах единства строя души и дел.

Именно в помощь этому устройству исключительно важно участие литературного, созидательного в своих характеристиках творчества. Последнее никогда не растёт корнями вверх, но, беря силу в почве, расцветает и устремляется по вертикали. Ясно, что в этом росте оно направлено к своему, всегда начинающемуся от корней будущему.

Отдельного разговора заслуживает утвердившийся в неприкаянном бытии горестный плач о якобы утерянном человеком ощущении природы, которой, помимо умирающей деревни, является близкая к ней «жизнь леса» и примыкающие к нему «степные» формы человеческого существования. Не забираясь в дебри опровергнутой жизнью апологетики Руссо, кратко остановлюсь на сути предмета.

Неверно думать, будто для понимания «языка природы» непременно нужно поселиться во времянке в таёжной глуши или, «накрепко слившись» с животным миром, подобно пастуху, жить в стаде. Такого рода «слитная» с тварным миром жизнь не нужна, не является таковой, да и не возможна уже. А если такое и случится, то природа непременно подчинит человека своему дикому существованию, ибо ей нет дела до умозрений. Столь же нереальное, сколь и идеализированное «погружение в природу» может привести лишь к «языку», который будет вещать о внечеловеческом существовании. И потом, зачем? Зверем человек уже не станет (имея в виду пещерно-лесное существование), а человеком может перестать быть (принимая в расчёт не звериную его ипостась, а деградацию духовных, культур- ных и нравственных ориентиров homo sapiens).

«Эдемский период» давно пройден, – и бесславно. Стоит ли тешить себя иллюзиями?! Стремление отождествить себя с природой в бытии есть не только извращённая форма язычества, но и путь, возвращающий сначала сознание, а вслед за ним и жизнь общества к внеисторическому существованию…

Осмелюсь утверждать: где бы мы ни были, мы уже находимся в природе и в этом смысле являемся ею. В испорченной, загаженной и изувеченной, но в той природе, которой мы достойны и которая по этой причине нам понятна. Вольная жизнь и красота дикой флоры и фауны поистине удивительны! И их – в этом не должно быть никаких сомнений – нужно не только беречь и изучать, но и отражать в творчестве. Но не в качестве субъекта (мира). Ибо в этом случае ты неизбежно будешь пересмешничать, изображая псевдоприроду ложными средствами. А раз так, то, отображая мир в таинстве творчества, куда корректней делать это с позиции самого себя, имея в виду позитивно мыслящую самость, оставаясь тем, что ты есть, а не с позиции того, кем бы ты хотел быть, но кем уже не являешься, а скорее, никогда и не был… В противном случае малокровное отображение (возвращаясь к тому, с чего начался разговор) «избяной Руси» даже и под талантливым пером превратится в красочный лубок, годный лишь для ласково-бесполезного рассмотрения его и пустосовестливого воздыхания, что есть заведомо никчёмная ностальгия.

Будущее Страны не способно уместиться в плохонькой избёнке, как не в состоянии уместиться в избяных хоромах и даже в несметных их количествах. Потому что будущее России – не в избе! А потому настаивать на таком «будущем» равносильно смертному для государства приговору. Именно усердие в чуждом для будущего России