Француз

Француз
Виктор Иванович Калитвянский

Крестьянский сын, мобилизованный в деникинскую армию, отступал от своей родной Липовицы на Орловщине до Новороссийска и Крыма. А затем с остатками белой армии ушел в Стамбул, Марсель и так – до самого Парижа. Там Иван встретил Мари, она родила ему дочку, которая успела вырасти, когда немцы оккупировали Францию. Иван воевал с бошами в партизанах, а его девочек немцы угнали на работы в Германию. После победы Иван пытался их найти, но вместо того попал в руки Смерша и поехал на родину, где получил лагерный срок за измену. Отработав наказание на стройках БАМа, Иван вернулся в свою Липовицу, там-то его и прозвали Французом…

Виктор Калитвянский

Француз

Вот, говорят, где родился, там и пригодился. Это всё верно, всё так и есть. Отец мой сказывал, что его дед почитай всю жизнь просидел в нашей деревне. Только раз в Покровское выбрался, на ярмарку, да и то – ногу сломил и провалялся на палатях весь сенокос и ещё аж до третьего спаса…

А вот, бывает, братцы мои, совсем наоборот. Это я вам говорю, орловский мужик Иван Журавлев. Я полмира обошёл, а помирать господь бог возвратил на родину, в Липовицу. Липовица – это наша деревня. Она там, за гребнем. Вон, коровник, видите? Коровник, а рядом сарай. А мимо – дорога бежит наверх. По этой дороге колхозная машина за молоком приезжает…

Пауза.

Я всегда, сколько себя помню, любил на этом пригорке сиживать. И мальчонкой, еще до революции, и потом, когда в Липовицу вернулся через тридцать с лишком лет. Сидишь тут, а вся округа как на ладони. Бывало, после воскресной службы все наши – домой, а я, наоборот, – мимо кладбища да под липу. Сяду – и глазею во все стороны. Вон, по левую руку, пруд в низинке, а за ним луг… А по правую руку – поле ржаное… А вон стрижи полетели над землей… Низко-низко! Прямо рай земной: солнышко греет, ветерок холодит… И дух от земли такой, что не надышаться. И вот, сижу так, пока наш колокол не подаст голоса… Хорошо!

Как-то раз я так вот сидел – да как затяну свою любимую, про двенадцать разбойников и атамана Кудеяра. А меня кто-то – хвать за ухо. Гляжу, а это отец Григорий, наш батюшка. Ты, говорит, чего тут покойников пугаешь, кто тебя такому выучил? А я ему – так то бабуня, она у нас без песни шагу не ступит… Коли так, говорит батюшка, будешь у нас на клиросе петь. Ну ладно, стал я петь на службах – верую там, единородный сыне или великую ектенью. Сначала мне понравилось, а потом скучно стало со старушками, да и ребята меня поддразнивали.

Так вот, до революции никакого коровника там не было, да и колхоза, понятное дело, тоже. Зато располагался наш хутор, журавлевский, по нашей фамилии. И этот самый сарай… который рядом с коровником… то была наша мастерская. Её, мастерскую, отец с моими братьями поставили, когда я ещё пешком под стол хаживал…

В этой самой мастерской мы колеса для телег мастерили, колёсные пары. Себе и на продажу. И когда я приехал в Липовицу, в пятьдесят четвертом году, председатель мне и говорит: коли ты, Француз, наш, липовецкий, и сарай ваш, семейственный, то и живи там, чего уж…

Вы, конечно, спросите, а почему тебя, меня то есть, Французом кличут? Длинная эта история. Даже не знаю, браться ли рассказывать…

Вон, видите, по дороге из Липовицы человек идет? Видите? Далёко, но разобрать можно… Женщина. Юбка на ней и платок на голове. Как без платка в такую-то жару… Это племянница моя. Она ко мне идёт, повидаться. Давненько мы с ней не видались, с родительского дня. Она младшенькая среднего моего брата. Нас было трое у отца с матерью, братья мои старшие и я. Мы крестьянским трудом жили да ещё ремесленным. Ну, пока можно было… А как братьев в ссылку погнали со всем семейством, они младшенькую-то свою возьми да оставь родне. Осень была, зима на носу, холодно, мало ли… Как в воду глядели.

Ну вот, пока она идёт, племянница, мы с вами успеем договорить. Она еще к бабам в коровник заглянет, потолковать о том о сём, а потом уж сюда, ко мне…

До семнадцати годов жил я в округе безвылазно, только в Покровское ездил с отцом или братьями, в базарный день колеса возили. Занятие это колёсное завелось в нашем семействе, как дед мне сказывал, сразу после того, как царь-освободитель волю дал. Так и повелось, кто – в поле, а кто – на колеса. Мужики, понятное дело. Бабы что – они на подхвате: детишки, поесть приготовить и всё такое прочее.

Вот и я пошёл по этой части, по колёсам. Уж не знаю, почему так вышло. Дед говорил, что всегда у нас кто-то находился, чтоб это колесное занятие не пропадало. И ты, говорил дед, из таких. Ну, а мне-то что?

Так что старшие мои – в поле, а мы с отцом – в мастерской. Дело нехитрое, коли его освоишь. Тут, главное, чтоб матерьял был подходящий. Хоть у нас деревня и Липовица, но липа на колёса не годится, мягка больно. Тут нужен ясень или на крайний случай – дуб. Раньше, при старом режиме, да не при последнем царе, а до того – матерьял сами заготовляли. Но потом ни ясеня, ни дуба в округе нашей не сыскать стало, так что заготовки на ярмарке покупали.

И вот я, значит, целый день в мастерской, а старшие – в поле. Возвращаются – и меня давай допекать: дескать, катаешься тут на колесиках, а мы тебя – корми…

А я им: ещё неизвестно, кто кого кормит, вот на Покров сочтём, где барыш главный       будет: на колесах или на ржи да на овсе…

Более всего мне по душе было – как из прямого бруска выходит колесная четверть. Вот он, брусок, – прямой и не согнуть его, не переломить. А попарил его, потомил да на круг натянул, и вот он уже дугой изогнулся, и на утро – готовая четверть. Ну, а собрать само-то колесо, из четвертей, да спиц, да оси – это уж дело попроще, хотя и весёлое.

В мастерской чем ещё хорошо – кухня рядом, маманя всегда чем-нибудь угостит. Отец, бывало, кричит: не давай ему, он ещё на кашу не наработал, а маманя кивает, да-да, мол, – а сама чего-нибудь да сунет. Или хоть квасу нальет.

Вот так мы и жили – хоть летом, хоть зимой. Неделя пройдёт, а в воскресенье – на службу в церковь. Всем семейством, и бабушка, пока жива была, и дед, пока ноги носили. Ну, я на клирос или, когда стал отлынивать, – за спинами прячусь. Взрослые, понятное дело, молятся и крестятся, а мы, ребята и девки, по сторонам глазеем да перемигиваем – до тех пор, пока отец Григорий службу не остановит и не заругается. Тут кому – подзатыльник, кому – по шее. Сначала вроде опять тишь да гладь, а потом – снова здорово… Ничего не поделаешь, дело молодое и глупое.

Как война с германцем началась – старший пошёл в армию, а к весне возвратился без правой руки, чуть ниже локтя ему оторвало. Ну, с такой культей – какой из него колесник, разве одной левой управишься?.. В поле ещё туда-сюда, а в мастерской – не выйдет ничего. Я тогда у отца и так уж в подмастерьях ходил, а тут совсем стало ясно, что моя доля – колёса…

Ну, а на второй год войны приехала из Петербурга дочка нашего помещика Нина Николаевна и стала по воскресеньям читать в классе. Лекции всякие. Про старинных героев, греков и этих, которые после них были, – римляне… Ну, и про наших, русских: Сусанин там или Кутузов.

Я до того в школу две зимы ходил, до войны ещё. Отец меня туда налаживал, чтобы грамоты поднабрался. А то путаемся, счесть не можем – ни расходу, ни доходу… Ну, я кой чему выучился, а потом бросил. Учитель меня всё звал. Как встретит, бывало, на улице, так говорит: ты, Ваня, напрасно не ходишь, я бы мог тебя в училище в Покровском устроить, ты смёткий, из тебя писарь выйдет, а может и того больше… А я всё смеялся: какой из меня писарь, если я по колёсному делу?

Так вот, как стала помещичья дочка лекции свои рассказывать по воскресеньям, все наши ребята туда бегали попервоначалу. Не то чтобы им про греков было интересно, а просто барышня была такая красивая, что глаз не отвести.

Ну, и я как-то пошел послушать и потом уж ни одного воскресенья не пропускал, так что братья надо мной стали насмехаться: мол, не разевай рот, не для тебя пирог испечён…

Дело это, которое между бабой и мужиком происходит, я рано попробовал. Девки у нас в округе были смышлёные, да и солдатки баловали. Но Нина Николаевна вроде как и не бабой гляделась. Одно слово, барышня. С ней-то не пошуткуешь, что там у девок за пазухой иль под юбкой. Парни-то наши языки чесали промеж собой насчёт неё, а у меня – не поворачивался. Даже и не знаю – почему… Потом уже, когда я встретил мою Мари, вот тогда до меня дошло, что девка только глядится девкой, а на самом-то деле – штучка тонкая. И куда уж там дурачку деревенскому в пятнадцать лет понимать такие материи…

Барышня Нина Николаевна проживала у отца в имении. Помещик наш когда-то всей Липовицей владел, а к войне у него земли осталось не так много, но самая лучшая. Дом стоял хороший, вон там, за гребнем, направо, через луг. При советской власти там школу завели, а при немцах она сгорела. Я этого, конечно, ничего не видал, это мне племянница потом рассказала, когда я вернулся.

В общем, я все рассказы барыши прослушал. И всё помню: и про страдания господа нашего Иисуса Христа, и про спартанцев, и про Пушкина, и про царицу Екатерину…

Иной раз после лекции сидели, чай пили, разговаривали. Мы, девки и ребята, спрашиваем, а Нина Николаевна отвечает, и так всё как-то бывало хорошо, по-человечески. Даже и театр пробовали делать. Этот, как его, водевиль… Нина Николаевна мне всё бранила: что я громко кричу и глазюки таращю…

Один раз пригласила нас Нина Николаевна к себе в имение. Сыграла на инструменте музыку. Мне понравилось, грустная была музыка и звонкая. А ребята говорят: пусть Ванька споёт. Ну, я спел, как сейчас помню – не велят Ване по улице ходить, не велят ему красавицу любить… Нина Николаевна засмеялась а потом говорит: давай-ка попробуем эту песню… Показала мне слова и наиграла на инструменте. С тех пор я и пою всю свою жизнь эту песню:

Не для меня придёт весна,

Не для меня Дон разольётся,

И сердце девичье забьётся

В восторге чувств не для меня.

Не для меня бегут ручьи,

Текут алмазными струями,

Там дева с чёрными бровями,

Она растет не для меня.

Ну, и так дальше, до самого конца.

Пауза.

А когда царя-батюшку сбросили – началось. Форменный беспорядок. Одно, другое, третье. Временное правительство, большевики, фронтовики возвращаются. Землю начали делить заново. Шум, крик, перессора…

И вот как-то приходит средний брат из деревни и говорит, что в имении фронтовики шуруют. И кажется, самого помещика прибили… Потом он воды из ковша хлебнул, посмотрел на меня и еще что-то сказал отцу и старшему, я не разобрал. Они тоже на меня посмотрели, а отец головой покачал.

Помню, пошёл я тогда в мастерскую, походил вокруг колёсного круга – а потом сиганул через плетень и побежал полем, вокруг пруда, прямо на имение. Я бежал всё быстрее, как будто мог еще куда-то успеть, так что раз со всего маху свалился в яму и бок подрал. Подбегаю, а из дома выходят врач, из земской больницы, который маманю лечил, и отец Григорий, наш священник. Я в кустах спрятался, пока они ушли за гребень, и пошёл в дом.

А там, в зале, темно, на столе свечка горит, а рядом, под белой простыней, – что-то большое, я даже не сразу понял, – что там… Огонёк свечки скачет, как живой, и на простыне – красные пятна, то тут, то там… А я стою, как вкопанный, глаз не могу отвести от простыни… Как вдруг над самым моим ухом кто-то говорит, таким сухим незнакомым голосом: «И ты здесь…». Гляжу, а это – она, Нина Николаевна, стоит в дверях. Платье на ней разорвано и лицо побито. «Что, – говорит, – полюбоваться пришел?» А я смотрю на неё и слова сказать не могу. «Или ты тоже хочешь?.. – говорит она с нехорошей улыбкой. – А что, давай… Вам теперь всё можно».

Сказала – и ушла. Ну, и я пошёл – куда глаза глядят…

Пауза.

Так вот и закончилось всё это: воскресная школа, имение, помещик и Нина Николаевна, её рассказы, чай да театр…

Не сказать, чтобы в деревне радовались, когда это всё случилось. Скорее, стыдно было. Так что быстро забыли, как будто бы ничего и не было вовсе. И наши, отец с матерью и старшие – тоже. Один только раз слышал я под окном, как мать сказала что-то про Нину Николаевну, – дескать, она-то чем провинилась, – так отец что-то такое ответил ей, из священного писания, что дети, мол, отвечают за родительские грехи… Помню, тогда я подумал: неужто и мне придется отвечать за их прегрешения?.. Другое дело, что я не понимал тогда толком, что это такое, по-настоящему, – грех. Отец Григорий на проповеди, конечно, частенько толковал нам о грехах и геенне огненной, но до сердца и души не доходило. Что мы, парни да девки, понимать тогда могли?..