Дорога в никуда. Книга вторая

– Как твое горло? – осведомился Ратников, усаживаясь за стол.

– Почти уже не болит.

– В школу в валенках ездила?

– В валенках.

– По дороге все нормально было?

– Нормально… Только в одном месте буксовали долго.

Пережевывая теплую жареную картошку, Ратников смотрел на бледное, худенькое лицо дочери, ее тощую угловатую фигурку. При этом он всегда испытывал одни и те же ассоциации выражавшиеся словами: «Эх беда-беда. Разве ей тут жить. Вон ведь дохлятинка какая, как зима, так из простуд не вылезает, а тут ни врачей толковых, ни витаминов». Чувство жалости к дочери переплеталось в нем с неудовлетворенностью собой.

Из комнаты доносились звуки музыки, сопровождавшие сцену из фильма и комментарии Игоря. «Ишь, паршивец, засмотрелся, даже отца встретить не вышел», – с обидой подумал Ратников. Тем не менее, своим старшим сыном он всегда гордился. Складный получился парень. Казалось, во внешности он унаследовал все лучшее, что было в родителях: рост, размах плеч – от отца, осанку и черты лица – от матери. Вот только волосы у сына какого-то среднего цвета, что-то между светло русыми Анны и темно-русыми Ратникова. И учился Игорь хорошо, хоть и не прикладывал особых усилий. В поселковой ново-бухтарминской школе, куда каждый учебный день возила дивизионных школьников специальная машина, Игорь считался одним из лучших математиков и лучшим спортсменом. В составе школьных сборных его не раз отправляли на областные и районные математичесукие олимпиады и спортивные соревнования. Здоровья от родителей он тоже унаследовал, как говорится, вагон и по этой причине не считал особенно нужным его беречь. Не взирая на противодействия матери, он почти никогда не застегивал зимой куртку, позже всех в классе одевал шапку и раньше всех снимал ее весной. Сын родился, когда у Ратниковых еще все шло нормально, или, по крайней мере, им так казалось, и они верили в лучезарное будущее. Люда родилась уже в другое время. За те пять лет, что прошли между рождениями сына и дочери, случилось очень много событий, которые подорвали веру Ратниковых в то самое будущее на поприще успешной офицерской службы главы семейства.

10

В первые дни знакомства с Аней, Федя не мог преодолеть естественной стеснительности. Внешне девушка, с которой он познакомился, так «смотрелась», что ему сначала показалась – она старше и опытнее его. Причем, в понятие «опытности» он включал настолько многозначный смысл, что сам, наверное, точно не смог бы его расшифровать. Какова же была его радость, когда он осторожно выяснил, что Аня моложе его на два года и, как и он, в любовных делах не очень искушена, разве что целоваться не стеснялась. Но и у Федора первоначальная стеснительность скоро прошла – он быстро «прогрессировал». Так, на первом свидании он лишь смущенно брал в свою большую, колющую наждачными мозолями (результат регулярных тренировок на перекладине) руку, маленькую ладошку Ани. Ее руки его просто приводили в восхищение умопомрачительной диспропорцией: сама довольно крупная и такие маленькие, почти детские ладошки. У себя в деревне он ни у одной, ни девушки, ни женщины не видел таким маленьких, нежных рук. Уже через несколько увольнений, он настолько освоился, что дальше у них все «продвигалось» легко и естественно, дойдя до объятий и поцелуев, где-нибудь в полутьме кинотеатра на заднем ряду. А когда он стал вхож в ее дом, и они оставались наедине, с наждачной крепостью его мозолей познакомились не только ладони Ани, но и еще более нежные части ее тела, маняще круглившиеся под кофточкой и юбкой.

Все то не ново, как говорится, взаимное влечение полов, но на то людям и дан разум, чтобы быть выше примитивных инстинктов, относится друг к другу с уважением. Но, стоит ли себя сдерживать? Если хотите быть счастливым сейчас, сию минуту, будьте счастливы и отбросьте все дурацкие предрассудки и условности. Конечно, во все времена можно найти молодых, да и не только молодых людей мыслящих подобным образом – бери от жизни все. Но, так же, во все времена далеко не все руководствуются такими принципами. По этой причине никогда не выведутся кажущиеся старомодными влюбленные, которые думают не только о своем удовольствии, но и о том, как это воспримет возлюбленный, или возлюбленная, и даже более того, которые до свадьбы в постель – ни в какую. Впрочем, Аня и Федя под ту сверхнравственную «эталонную» категорию полностью не подходили. Да, они оба удивительно синхронно чувствовали предел, допустимую черту, которую не переступали, но в остальном…

Могли ли Аня с Федей стать мужем и женой до свадьбы, неофициально, то есть, банально переспать? Теоретически да: когда руки парня, который тебе очень нравится, не грубо, но настойчиво проникают тебе под одежду, ласкают, заставляют в томлении ежиться, тихо охать, когда созревшее для любви тело девушки уже не подвластно все слабеющему «голосу разума»… Редкая, может быть сверхнефригидная девушка сможет сохранить в такой ситуации самообладание. Аня никаких фригидных отклонений не имела и в такие минуты испытывала естественные желание сию минуту стать женщиной. И если бы Федя настоял (времени было достаточно, Анастасья Андреевна часто по выходным работала, когда Федя ходил в увольнение) то она вряд ли смогла бы воспротивиться. Но по-сельски воспитанному Феде оказалось чуждо понятие легкого, временного флирта. Он искал подругу жизни и непоколебимо верил, что таковую нашел. А раз так, то зачем торопиться, ведь можно обидеть, заронить в ее сердце подозрение, недоверие. Он не переступил раньше времени заветной черты, хоть и чувствовал, что это вполне достижимо. Результат не замедлил сказаться. Когда Федя уходил, и Аня с ужасом вспоминала свою полную беспомощность… она в конце-концов стала безгранично ему доверять. Тем не менее, перед каждым свиданием, она сама себе давала слово быть сдержанной и не позволять ему то, что позволяла на предыдущем свидании. Она больше беспокоилась не о своей чести, а о том, как бы он не подумал о ней, как о слишком доступной и не сделал бы неправильных выводов. Но вот они опять оставались вдвоем, включали телевизор… и почти не смотрели на экран, а только друг на друга, и все повторяется вновь. Она не могла, не хотела сопротивляться его рукам, а Федор правильно оценивал ее поведение: Аня все это могла позволить только ему одному. И он этим пользовался, позволяя себе буквально все, кроме самого-самого… апогея, кульминации любви. Он научился ориентироваться в крючках и кнопках ее одежды, узнал, как выглядит его суженая в «костюме Евы», которым остался очень доволен.

На втором году знакомства, они уже не ходили ни на танцы, ни в кино. Они хотели быть друг с другом совсем одни. А танцевали они, опять же, оставаясь одни в аниной квартире под патефон. Именно во время одного из таких танцев, Анастасии Андреевне почти случайно удалось приоткрыть «завесу» истинных отношений дочери и Феди. Несмотря на большой «кредит доверия» к аниному парню, она имела естественное желание поподробнее узнать, чем занимается дочь с потенциальным женихом в ее отсутствие. Однажды в субботу после обеда Анастасия Андреевна подменилась на работе и неожиданно нагрянула. Еще на лестничной площадке через дверь своей квартиры она услышала тягучую медленную мелодию. Открыв дверь своим ключом, постояв, не раздеваясь в прихожей, она, убедившись, что ее приход остался незамеченным, не удержалась и так же тихонечко подкралась к двери в комнату и чуть ее приоткрыла… Что она ожидала увидеть? Наверное то, что знала из небольшого любовного опыта своей молодости: объятия, поцелуи, ну самое большее расстегнутую сверху, на пару пуговиц кофточку дочери. Не баловала Анастасию Андреевну, потомственную ярославскую мещанку, по молодости судьба. Наслаждаться даже таким естественным способом в предвоенные и послевоенные время, не говоря уж о военном, почему-то считалось зазорным. До войны главное – пятилетку выполнить, во время войны – ударно трудиться в тылу, после войны – восстанавливать хозяйство, и ни шагу, ни в лево, ни в право лучше не делать. Анастасия Андреевна хотела подглядеть тихонечко, порадоваться за дочь, и так же тихонечко закрыть дверь, а потом с шумом, будто только пришла, возвестить о себе. Но то, что она узрела, в раз поломало весь этот план, для нее это было слишком…

Не проповедуя пуританства советская власть в те годы сумела так «заканифолить» мозги именно законопослушным людям, что понятия которое впоследствии стало обозначаться словом эротика, секс, советским людям были совершенно чужды. Нет, против физиологического совокупления власть ничего не имела, но, казалось, делала все, чтобы удовольствия от этого люди обоих полов получали как можно меньше. Негласно считалось, что муж с женой даже голыми в постели быть не должны, она обязательно в ночной рубашке, он в рубахе и кальсонах. Возможно, все это делалось от того, что сами высшие члены партии и правительства смотрелись настолько непривлекательно в своем естественном виде, что спали со своими женами именно так, вот и негласно повелели всему советскому народу то же. В общем, эротику, опять же негласно, объявили атрибутом буржуазной морали… и законопослушные граждане этому беззаветно верили.

Так вот, Анастасия Андреевна увидела дочь в объятиях Феди, медленно качающихся под патефон. Но, то место, где покоилась рука парня аниной талией назвать было никак нельзя, как и то место куда залезла его вторая рука. И это бы еще полбеды: в зашторенном полумраке комнаты мать увидела, что на дочери из одежды всего лишь юбка и тапочки, причем на юбке расстегнута молния, и она приспущена вниз на бедра, открыв белые шелковые трусики. Туда и засунул свою ладонь Федя, приспустив и трусики тоже. Настасья Андреевна не удержалась от возгласа удивления. Дочь отпрянула от Федора, и стало совсем очевидно: на ней отсутствовали и кофточка и бюстгальтер, а на груди и плечах явно проступали сизые дуги-отпечатки от засосов. Ситуацию сгладило то, что сам Федя был в брюках и рубашке, к тому же он проворно убрал руку из-под резинки трусиков Ани, а вторую с ее голой спины и мгновенно застегнул пуговицы на своей рубашке. То что они оба смутились… Нет, то была просто паника. Федор спешно оделся и ретировался, а Аня до глубокой ночи успокаивала мать, что ничего больше они бы себе не позволили, и что если бы Анастасия Андреевна пришла чуть позже, то никак не застала бы дочь танцующую вообще нагишом. Федя сориентировался быстро и, форсируя события, уже на следующий день официально попросил руки Ани, чем опять-таки не столько успокоил, сколько разволновал анину мать.

Справедливости ради надо отметить, что физическая сторона взаимоотношений Ани и Феди хоть и являлась доминирующей, но не была единственной. Аня ведь являлась городской девушкой, что не могла не сказаться на ее развитии. Она в определенной степени интересовалась эстрадой, театром, разбиралась во многих других видах искусства. Здесь она на голову превосходила Федора, который до училища знал только колхозный клуб, где по выходным на разбитом киноаппарате крутили не первой свежести фильмы. К тому же с 62-го года у Ани дома появился телевизор, в те годы на селе вообще невиданное чудо. Во многом, благодаря общению с Аней, Федя менялся буквально на глазах. Именно она, будучи подписчицей и активной читательницей «Юности», пристрастила и Федю к чтению этого модного среди молодежи журнала. В результате, выправлялась его речь, из лексикона исчезали обороты и слова типа: чай пойду, эва какой, шибко… На последнем курсе училища он фактически догнал курсантов-горожан в знании таких, прежде для него дремучих областей как кино, эстрада, молодежная литература и немалая заслуга в этом была Ани.

«Путь к сердцу мужчины лежит через желудок», – и эту истину уже с помощью матери усвоила Аня. Правда, вечно голодный после скудных курсантских харчей Федя «мёл» все, что ему подавали в анином доме и не мог в должной степени оценить кулинарные таланты, ни своей будущей жены, ни тещи. Анастасия Андреевна, много лет проработавшая в различных учреждениях общественного питания, была знакома с системой организации питания в казенных заведениях и потому не удивлялась волчьему аппетиту Феди. Но до дочери, выросшей в доме, где холодильник постоянно забит всевозможными продуктами, это долго не доходило, как говориться сытый голодного не разумеет…

Фильм кончился. Из комнаты послышались позывные программы «Время», после чего на кухне появился сын. Ухватившись за дверной косяк, он повис на нем в полуподтяге.

– Привет пап, как дела?

– Лучше всех. Перестань, доску оторвешь. Как твои успехи?

– Средне. За сочинение три-четыре получил, – сын спрыгнул на пол, вызвав определенное сотрясение.

– Ты хочешь сказать, по литературе три? – уточнил отец.

– Да, а по русскому – четыре, – тоном, выдававшим явное нежелание вдаваться в не очень приятные подробности, ответил сын.

– Что, образ не раскрыл? – тем не менее, продолжал допытываться отец.

– Да, поди ее разбери, что этой старухе надо, может и образ. В Люберцах к этим самым образам так не прикапывались, как она, – недовольно отвечал сын.

– А почему ты считаешь, что здесь должны меньше прикапываться? – продолжал дискуссию с сыном Ратников, завершая ужин чаем с клубничным вареньем.

– Ты что пап, нашел с чем сравнивать. Там же почти Москва, школа городская, а здесь что… Казахстан и школа поселковая, – возразил Игорь.

– Это ты зря. Иной раз, чем дальше живут люди от своего исторического центра, тем больше свой язык, литературу и историю чтут. Вот и ваша Ольга Ивановна такая. Какой образ-то был?

– Коммунистов в «Поднятой целине».

– Ну, и что Ольга Иванова тебе сказала?

– Сказала, что они у меня в сочинении получились не живыми людьми, а какими-то манекенами, – по-прежнему с недовольством отвечал Игорь.

– Ну, наверное, так оно и есть, – не поставил под сомнение вердикт старой учительницы Ратников.

– Не знаю. Но теперь из-за нее я могу в этой четверти хорошистом уже не стать, если по литре четвертную тройку получу. На пенсию ей давно пора, – кривил губы Игорь.

– А это уже не твоего ума дело! – вдруг повысил голос Ратников, отставляя чашку. – Ты что же хочешь, чтобы тебя учила учительница, для которой чеснок и шесть ног одно и то же?

Ратников имел в виду широко известный среди русскоязычного населения Казахстана анекдот об учительнице-казашке, преподававшей русский язык. Довольно хорошо он знал и Ольгу Ивановну, энергичную, подвижную, несмотря на свои 52 года. Впрочем, впервые Ратников познакомился с Ольгой Ивановной еще в 1970 году, когда она была еще женщиной среднего возраста, а он молодым старшим лейтенантом. Но тогда их знакомство получилось мимолетным и не имело никакого продолжения, хотя случившийся меж ними разговор, кстати, на литературную тему, запомнился Ратникову очень отчетливо. Затем Ольга Ивановна, когда Игорь уже учился в 5-8 классах, была у него классным руководителем, и Анна, постоянно встречалась с ней на родительских собраниях и с тех пор отзывалась о ней в восторженных тонах. Тем не менее, сведения о ней до последнего времени носили весьма отрывочный характер.

Ольга Ивановны была разведена и имела уже взрослого сына, но сейчас в поселке она жила одна, отдавая всю себя школе. Два года назад случилось то, о чем в поселке и окрестностях говорили до сих пор. Ольга Ивановну тогда отстранили от классного руководства, причем в самый разгар учебного года. Случилось это после фронтальной проверки школы комиссией Минпроса республики. Некоторое время было неясно, за что заслуженного опытного педагога, незадолго до выхода на пенсию, подвергли таким гонениям. Потом Ратников «из первых рук» от директора школы узнал, что Ольга Ивановна «погорела» из-за своей несдержанности. В ходе той памятной проверки разразился скандал после обмена «мнениями» между Ольгой Ивановной и относительно молодой проверяющей-нацвыдвиженкой, имеющей степень кандидата исторических наук. Многие учителя поселковой школы выражали недовольство «в тряпочку» той проверяющей, ставя под сомнение ее истинную квалификацию. Она хоть и не путала шесть ног с чесноком, но весьма оригинально трактовала некоторые события из истории Казахстана, да и по-русски изъяснялась с заметными, особенно для школьных филологов, ошибками. В общем-то не гонористая, но так до конца и не проникшаяся мировоззрением истинной, урожденной гомо-советикус, Ольга Ивановна не выдержала высокомерных поучений и вслух выразила сожаление, что ее отец в 16-м году не встретил в чистом поле прародителя нынешней кандидатши наук и не прервал в зародыше данное издевательство…

Реакция не заставила себя ждать. Последовал доклад в министерство – у «кандидатши» там оказался родственный блат. Оттуда последовала команда – уволить без права преподавания… Почти год длилась тяжба, в которой на сторону учительницы дружно встали РОНО и ОБЛОНО – в этих учреждениях преобладали русские, среди которых оказались и однокурсники Ольги Ивановны по усть-каменогорскому пединституту. Стояли уже 80-е годы, некогда ярко красный Советский Союз сильно «полинял», и среди начальников всех рангов оказалось немало людей вовсе не красного происхождения и далеко не интернационалистов. Все кончилось компромиссом: Ольгу Ивановну не допустили до классного руководства, но доработать до пенсии разрешили.

Но еще до этих событий, после знаменитого инцидента на банкете с директором совхоза Танабаевым, Ольга Ивановна официально вернула себе девичью фамилию. Вот тогда среди жителей Новой Бухтармы и окрестностей, вдруг, обнаружилось не так уж мало людей, связанных с нею либо родственными, как бывший директор рыбзавода, либо еще какими-то узами. Кто-то из древних стариков помнил ее деда, кто-то учился у ее матери, чей-то отец или дед служили вместе с ее отцом или дядей. Таким образом, по местным масштабам Ольга Ивановна стала очень заметной фигурой, хотя до того прожила здесь же в поселке целых пятнадцать лет как бы в «тени».

11

К тому моменту, когда Федя сделал предложение, Анастасия Васильевна морально уже была готова к неизбежному расставанию с дочерью. Ей оставалось лишь всплакнуть и сказать: «Молодая ведь, погуляла бы еще». Впрочем, сказать лишь к слову, заранее зная, что дочь этому совету не последует. В зимние каникулы, перед последним училищным семестром Федя поехал домой в деревню и поставил, наконец, в известность и своих родителей о предстоящей свадьбе. Отец, Петр Матвеевич, колхозный механизатор, промолчал, ожидая реакции истинной главы дома, своей супруги. Мать, Ефросинья Васильевна сначала опешила. Сын ей впервые поведал, что в городе уже больше года встречается с девушкой. Но, немного покричав на сына, де, для него мать с отцом пустое место, даже не посоветовался… осторожно осведомилась: «она хоть девка?» Федя ждал этого естественного, вытекающего из деревенского менталитета матери, вопроса, но изобразил возмущение: «Да, как ты мам могла подумать, что я с шалавой свяжусь!?» Несколько успокоившись, мать задала и другие столь же естественные вопросы: как из себя, работящая ли, не дохлятина, ведь городские такие доходяги, соплей перешибешь? Тут уж Федя с увлечением поведал все, и какая Аня красавица и вообще замечательная во всех отношениях, попутно развеяв опасения матери насчет ее хрупкости. Поняв, что сын просто по уши «втрескался» и не может объективно судить об избраннице, мать чутьем определила, что до постели у них еще не дошло. По инерции все же поинтересовалась, умеет ли эта замечательная Аня готовить, стирать, убираться… На это Федя не нашел, что ответить, не знал. В период влюбленности молодые люди, как правило, на такие вещи внимания не обращают.

Конечно, Ефросинья Васильевна имела желание поближе познакомиться с назревающей городской родней и как только каникулы закончились и сын уехал в училище… В общем, вдвоем с мужем в будний день, благо стояла зима и отпроситься на пару дней в колхозе было не сложно, они нагрянули в город. Поплутав среди однотипных «хрущевок», по адресу, написанному сыном на бумажке, они отыскали нужную им квартиру. С узлами и корзинами, в которых везли деревенские подарки, вызывая презрительные ухмылки встречных своими тулупами и валенками, чета Ратниковых взобралась на 4-й этаж. Правда, сначала пришлось часа два подождать на лестничной площадке, пока придет с работы мать Ани… Новая родня Ефросинье Васильевне не понравилась, еще до того как она их увидела. Причин оказалось две, первая, то что невеста городская и вторая, что мать ее торговый работник. Последнее в стереотипе мышления рядового советского человека, не имевшего возможности регулярно тащить что-то в дом с места работы, означало – ворюга. Потому никакие попытки Анастасии Андреевны ублажить вдруг свалившихся кандидатов в родственники в отношении матери Феди не имели успеха. Петр Матвеевич, напротив, остался весьма доволен и разнообразием выставленных будущей кумой закусок, и бутылкой «перцовки» и еще более пришедшей после техникумовских занятий невестой.

Увидев Аню, Ефросинья Васильевна отметила, что сын не преувеличивал – видная, и сомнений не возникло, действительно девка. Но и то, чего она более всего опасалось, тоже подтвердилось – избранница сына показалась ей балованной, своенравной и по всему не будет с нее послушной, уважающей свекровь снохи.

Прошла весна, набрало силу лето. Сдали госэкзамены, сначала Аня, затем Федя. Состоялся торжественный выпуск из училища и свадьба, сначала у невесты, потом вторая, у жениха… Аня не в первый раз оказалась в деревне. Но те авральные выезды осенью в подшефные колхозы на уборку всякого рода овощей, куда студентов техникума бросали целыми курсами, нельзя, конечно, назвать знакомством с сельской жизнью. Сейчас она попала в настоящую русскую избу с печкой-лежанкой, с самоваром, ухватами, чугунами, сенями и скотным двором. Красота летнего сельского пейзажа очаровывала. Никакого сравнения с теми осенними унылыми картинами, которые она наблюдала на сельхозработах, когда кругом стояла непролазная грязь. Сейчас же многоцветье природного великолепия звучало в резонанс с ее счастьем.

Медвежье, так архаично-стародавне называлась родная деревня Феди. Увы, вся окружавшая деревню прелесть: зеленые моря льна с голубыми капельками васильков, светло-желтые поля пшеницы, коричневого отлива ржи, и все это в обрамлении березово-осиново-рябиновых лесов и перелесков… Так вот, все это никак не гармонировало с убожеством деревенского быта. Чувствовалось, что здесь когда-то жили если и не богаче, то веселее, и связано это было с тем, что из деревни постоянно уходила молодежь. Если раньше, до коллективизации здесь удерживала земля, собственность, то сейчас земля была ничья, колхозная. До середины 50-х у колхозники не имели паспортов, и они оказались фактически прикреплены к земле, этакая разновидность крепостного права. Но когда Хрущев сделал послабление и выдал паспорта, уже ничем нельзя было удержать молодежь в деревнях.

На Аню жилище родителей Феди произвело тягостное впечатление, прежде всего отсутствием телевизора и тем, что свет здесь включали только с осени до весны, а летом жили без электричества. Но особенно непривычно было ночью – рядом за стеной (молодые спали в сенях рядом со скотным двором) блеяли овцы, кудахтали куры, мычала корова. Не раз Аня в испуге просыпалась, когда огромная черно-белая корова Ратниковых начинала вдруг смачно чавкать, громко дышать, а то и чесаться о стену, сотрясая все вокруг. Неприязнь свекрови Аня тоже почувствовала, но не подала вида, тогда еще не предвидя, что началась многолетняя в основном заочная борьба-противостояние снохи и свекрови. Ефросинью Васильевну более всего раздражало то, что нравилось ее сыну, маленькие руки Ани. Хотя она понимала, что сын со снохой будут жить далеко от нее и, казалось бы, какое дело ей до её рук… Ей было просто обидно, что у нее самой с детства ладони постепенно превращались в «клешни», страшные и сильные от десятилетий каждодневных усилий по сжатию и оттягиванию коровьих сосков, переноски на ухвате из печи и назад тяжеленных чугунов, от теребления колючих стеблей льна, поднятых на вилы многих тонн сена, и от прочей тяжелейшей крестьянской работы, как по дому, так и фактически дармовой, колхозной. Иногда у Ефросиньи Васильевны возникала прямо-таки идея-фикс: взять сноху за руку и сдавить ее пухлую ладошку своей «клешней» так, чтобы она корчилась и кричала от боли. За что ей такое счастье, такая легкая жизнь, чем она ее выстрадала, жила как у Христа за пазухой, труда не знавши, а теперь еще и такого парня отхватила!? То, что ее Федя парень, каких поискать, она никогда не сомневалась. Хотя, казалось бы, её неприязнь должна быть направлена и против матери Ани, своей ровесницы, которая тоже умудрилась прожить, вроде бы, не столь уж трудную жизнь. Но Ефросинья Васильевна, здесь учитывала, что мать Ани давно уже живет без мужа, что она считала страшным невезением, которое с лихвой «компенсировало» и ее легкую работу, и возможность «приносить» домой и даже городскую квартиру с теплым туалетом и ванной.

Себя же Ефросинья Васильевна считала страшно несчастливой и невезучей. Даже спустя десятилетия жизни, она не могла забыть, как ее с 12-ти летнего возраста впрягли в работу, не дав даже доучиться в начальной школе. Так тогда в Медвежьем и окрестных деревнях «впрягали» очень многих детей, но она помнила и то, что некоторые родители этого не делали, а напротив всячески оберегали своих чад от непосильного труда, особенно девочек. Они сильно отличались от таких как она, уже вовсю стиравших белье, доивших коров, мывших полы. Оберегали их по-разному, у кого в доме всю работу взрослые делали, у других работников и работниц нанимали. Как она завидовала тем детям, имевшим таких родителей, до самых тридцатых годов завидовала. В тридцатых завидовать стало некому и нечему, совсем даже наоборот. Началась коллективизация, раскулачивание и те заботливые родители оказались ограблены и высланы вместе с семьями в северные, малопригодные для жизни районы. Пострадала и ее семья. Отца Ефросиньи Васильевны тоже раскулачили, хоть и жил он не больно хорошо и детей не баловал, в черном теле держал. Не хватило у коммунистов-активистов кулаков для выполнения плана по раскулачиванию, вот середняков и «привлекли». Конечно Василия не так кулачили, как настоящих богатеев, тех вырывали «с корнем», высылали всю семью и конфисковывали имущество. Здесь же сослали только его самого да почти всю скотину с инвентарем забрали, а мать с пятью детьми, слава Богу, из избы не погнали и одну корову оставили – иначе бы все перемерли.

И замуж Ефросинья Васильевна пошла не за того, кто нравился. Высокого златокудрого сына мельника, на которого с детства засматривалась Фрося, выслали вместе с родителями на Север. Крепко намучившись в девках, она уже перед самой войной пошла за колхозного тракториста Петра Ратникова, у которого с родословной все оказалось в аккурате, бедняки были его родители, как говориться, ни кола, ни двора… Правда и здесь этот двор не сам по себе испарился. Бедняками Ратниковы стали как раз за два года до коллективизации. Видно жаль стало громовержцу Илье Пророку семью разбогатевших в НЕП хуторян Ратниковых, не ведавших о грядущем «великом переломе». Пустил он свою стрелу-молнию, да так метко, что враз весь хутор и сгорел, и дом с имуществом, и скотный двор со скотиной, и амбар с зерном, и сарай с сеном. Только отец с матерью да десятилетний Петя с младшей сестренкой успели выскочить. Так они в одночасье из крепких хозяев превратились в бездомных и безлошадных, скитающихся у родственников по углам из милости.

За Петра Фрося пошла не по любви, какая тут любовь по таким временам. На деревне ее подкулачницей дразнили, красотой она тоже не отличалась, года поджимали, и пришлось идти за того кто посватал. Впрочем, муж тракторист-передовик-комсомолец оказался надежной защитой… Глядя на цветущую, резвую, неуработанную сноху, Ефросинья Васильевна испытывала чувства схожие с теми, когда завидовала кулацким дочкам, но не только. Видя, с какой любовью и вниманием относится к молодой жене сын, она и здесь чувствовала себя обделенной – ведь она в своей жизни не знала этой благодати, быть любимой любимым. Более того, в молодости она даже с Петром не пожила, что называется, в свое удовольствие. После женитьбы два года к ряду ходила беременная, родила двух дочерей-погодок, тут и война подоспела. Четыре года мужа ждала и вроде сначала по нем не очень горевала. А как пошли на деревню похоронки, да стали приходить с войны калеки… напугалась, поставила в угол, спрятанный при раскулачивании образ, хоть и не больно веровала в Бога, после всего с ней случившегося. Молилась за мужа. Вымолила – вернулся и даже целый. Петр Матвеевич воевал механиком-водителем САУ, трижды горел в своей бронированной машине, был контужен, но все как-то удачно, без серьезных последствий. В войну же с полдеревни баб без мужиков осталось. После этого Ефросинья Васильевна не то чтобы сделалась по настоящему верующей, но образ из угла уже не убирала. Тут в сорок шестом, наконец, родился сын, Федор, самый последний, самый любимый и удачный из детей Ефросиньи Васильевны.

Старшие дочери как-то непутево устроились в жизни. Холодно и голодно было в деревне в военные годы, девочки с младенчества недоедали, росли квелыми и невзрачными. А для девки-то внешность первое дело. И за дочерей испытывала обиду Ефросинья Васильевна, глядя на брызжущую здоровьем и упругую телом Аню. Замуж, правда, обе дочери вовремя повыходили, разлетелись, уехали из Медвежья, но жили неважно. Старшая, Екатерина в соседней области с мужем пропойцей мучилась, все время клянчила у родителей деньги двух детей кормить да на ноги ставить. Вторая, Вера, вроде получше устроилась, рядом с Москвой, в Люберцах жила, и с мужем как будто в ладу, да вот горе, детей Бог не дал, а без детей какая семья. И вот уже и младший сын в офицеры вышел и тоже молодую жену привез. И вроде все у них хорошо, и он ее любит, и она, так и льнет к нему, не стесняясь свекрови. И это как-то непонятно и чуждо, для не знавшей счастья любви матери…

– Папка, а что ты меня не спрашиваешь, какие у меня отметки? – порывалась влезть в диалог отца и брата Люда, явно желая похвалиться.