В году 1238 от Рождества Христова

Бегство ополченцев предопределил полный успех ввода в бой последнего резерва Бурундая. Великокняжеский полк, оставшись без флангов, оказался полностью окружен. Так что подоспевшим воинам Едигея осталось лишь ловить разбежавшихся смердов. А своему резерву Бурундай поставил конкретную задачу – атаковать центр строя орысов, то место где возвышалось великокняжеское знамя. Ни в коем случае не дать воинам Едигея захватить ни знамя, ни самого князя – то почетная добыча самого Бурундая. И все было исполнено, как велел темник. Свежие монголы врезались в уже измученные многочасовым боем, деморализованные ряды дружинников, знамя упало… Бурундаю доложили:

– Коназ Гюрга зарезан…

Бурундай поспешил к месту, где валялось на снегу знамя, неподалеку от него, среди множества трупов лежало залитое кровью тело в богатых доспехах, дорогих сафьяновых сапогах. Рядом стояли нукеры Бурундая, не позволяя никому подойти к почетной добыче. Бурундай слез с коня, снял с безжизненной седой головы позолоченный шлем и одним ударом сабли отсек ее. Затем проткнул щеки и через них продел шнурок, которым и приторочил голову к своему седлу…

Остававшихся в живых орысов ловили и добивали почти до сумерек, добивали и раненых. На месте сражения лежало нагроможденными несколько тысяч трупов. В тумене Бурундая недосчитали более двух тысяч воинов. Указывая на эти потери, Бурундай в гневе выговаривал Едигею:

– Ты очень сильно запоздал темник. Моим славным воинам пришлось одним биться с лучшими войсками орысского коназа. Они их разбили, но видишь сколько их полегло. Этого бы не случилось, если бы ты пришел раньше и помог нам. Много моих воинов тогда бы были сейчас живы и еще долго могли бы служить Великому Бату-хану. Ты… ты виноват. Вместо того, чтобы спешить сюда, ты нежился в теплой постели на мягком животе орысской жирной утки!

Едигей, опустив глаза, молча выслушивал обвинения, вычисляя про себя, кто из его ближайшего окружения успел «просветить» Бурундая о его «отдыхе» во взятой деревне. Держался он довольно спокойно, ибо предвидел подобные обвинения и заранее продумал ответ:

– Я опоздал по вине тысячника Мансура.

Едигей замолчал, но в том молчании Бурундаю было нетрудно определить то, что не договаривает старый темник – твоего любимца, которого ты специально внедрил в мой тумен, чтобы иметь своего соглядатая.

– Мансура!? – изумленно переспросил Бурундай. – В чем ты его обвиняешь!? – главный темник вопрошал уже грозно.

– Мы неслышно подошли к спящими орысам и застали их врасплох. С рассветом мы их уже всех перерезали и были готовы идти тебе на помощь. Но на другом берегу реки оказался еще один небольшой орысский отряд, не более сотни воинов. Я отправил Мансура с его тысячей, чтобы и их там всех вырезать. Я думал, что Мансур быстро с ними справится, – Едигей многозначительно замолчал, не договаривая, но давая понять, что имел право в этот промежуток времени немного расслабиться и полежать на жирной утке.

– Ну и что дальше? – не вдаваясь в «подтекст», нетерпеливо подогнал Бурундай.

– Мансур со своей тысячей так и не смог разбить сотню кое как вооруженных орысов. Я его ждал, и когда времени уже не оставалось, приказал выйти из боя и занять место в строю тумена. Да, я виноват, что послал именно его. Любой другой тысячник тех бы орысов легко вырезал и мой тумен прибыл бы сюда намного раньше, – Едигей уже не опускал глаза, а смотрел на главного темника спокойно.

– Ладно… я выслушаю Мансура… ступай в свой тумен и распорядись послать две тысячи на помощь Карачаю с Чайболом. Что-то они до сих пор не подошли. Видно никак не могут одолеть орысов в устье реки, – недовольным голосом приказал Бурундай.

– Хорошо, будет исполнено… Я еще хочу сказать, что Мансур не только не смог одолеть тех орысов, он там положил больше сотни своих людей и еще одну сотня, которую он отправил в обход пропала без следа, – Едигей говорил по-прежнему спокойно, но его губы и глаза красноречиво усмехались.

– Ладно… иди, а Мансура пришли ко мне, я с ним разберусь, – Бурундай уже почти гнал темника из своего шатра.

Тысячник Мансур заходил в шатер главного темника, едва сдерживая дрожь, бледный как полотно. После случившегося он понимал, что такой вызов неизбежен. Ему стало так стыдно, что он думал лучше быть убитым на льду реки. Но в этой битве, в отличие от той в лесу, его тысяче, вернее тому, что от нее осталось, участвовать фактически не пришлось. Его воины ловили и добивали разбежавшихся смердов.

– Это правда, что рассказал о тебе Едигей? Ты в самом деле со своей тысячей не смог одолеть сотню орысов, положил много людей, да еще целая твоя сотня куда-то пропала!?

– Да темник…

Мансур за время прошедшее после боя в лесу так сильно переживал, что сейчас в свои двадцать четыре года смотрелся на все тридцать.

– А я так верил в тебя… Помнишь, я тебе рассказывал, как меня по молодости вот также опекал и поддерживал во всем Субудэй? Он готовил из меня себе смену. Вот и я думал, что ты станешь моим достойным учеником и со временем займешь мое место. А ты… Говори как все случилось! – лицо Бурундая искажали гримасы крайнего разочарования.

– Темник, тут не одного меня вина. Разведчики Едигея просмотрели целую сотню орысов на другом берегу от деревни, где стояли их тумен. И не только орысов, а и то, что они там построили укрепления из бревен, которые не могли пробить наши стрелы. Другие рубили только что проснувшихся, не успевших одеть доспехи орысов в деревне, а меня Едигей отправил по пояс в снегу штурмовать деревянную крепость. И орысы в той крепости не спали, они нас ждали, – оправдывался Мансур.

– Так-так… но Едигей сказал, что там против тебя были какие-то смерды, чуть ли не с вилами.

– Едигей лжет. Там были настоящие воины, которые лучше всех из орысов стреляют из луков. Именно от их стрел, попавших в лица и горла, погибло много моих воинов. А мы не могли также часто поражать их из своих луков, они прятались за бревнами своей крепости. И все равно мы их почти одолели, даже чуть не взяли в плен командовавшего ими коназа, он уже лежал оглушенный… Но тут Едигей приказал закончить бой и возвращаться. Ослушаться я не мог.

Бурундай, собрав на лбу морщины, внимательно слушал тысячника, когда тот закончил спросил:

– Ладно, а что там получилось с той сотней, что ты послал в обход?

– Не знаю. Как будто орысский бог и злые мангусы их куда-то всех утащили. Они пропали в этом проклятом лесу. Но моей вины в том нет. Я все делал правильно… Не наказывай меня темник… Я отомщу и казню этого коназа, если он еще жив, догоню и убью, отрежу его голову. Они не должны далеко уйти, они ведь пешие. Если поедем по следу быстро нагоним, – молящим голосом просил Мансур.

– Ладно, – после некоторого раздумья произнес Бурундай. – Я дам тебе возможность поквитаться с тем коназом… А с чего ты взял, что он коназ? Да и не может коназ командовать столь малым отрядом.

– Мои воины слышали, когда он упал, орысы закричали: коназ, коназ, и чуть не все кинулись ему на выручку, чтобы не дать нам его захватить. Потом я пленных, которых уже здесь взяли расспрашивал. Они и сказали, что в тумене который в той деревне стоял действительно был какой-то бедный орысский коназ, который в своем селении набрал сотню и служил у коназа Гюрги, – дал пояснения Мансур.

– Хорошо, коназ, так коназ. Сегодня мы много пленных взяли, ты разузнай у них, откуда он и если не догонишь в пути доедешь до самого его селения и поквитаешься с ним прямо там. Здесь ты прав, кто не склонил головы перед нашим непобедимым войском, не должен остаться безнаказанным…

Весь последующий день в бывший стан Великого Князя Юрия Всеволодовича свозили погибщих монголов и кипчаков. Таковых набралось более восьми тысяч. Кроме двух тысяч из тумена Бурундая и в общей сложности пятисот человек из тумена Едигея, самые большие потери понесли Карачай и Чайбол – более пяти тысяч человек. Тела были сложены в единый погребальный холм, обложены дровами и подожжены под прощальные крики живых. Обычно после таких больших побед войску давали передышку, несколько дней отдыха, или, как торжественно любил провозглашать Джихангир, давали возможность воинам отдохнуть «на пупах матерей, жен, сестер и дочерей» поверженных врагов. Правда такое было возможно только после взятия больших и богатых городов, где имелось много женщин и среди них немало нежных цапель и жирных уток. Но сейчас отдыхать было некогда. От Джихангира уже прибыло несколько гонцов с приказом, незамедлительно выступать на соединение с главными силами.

6

Милован очнулся поздней ночью. Он лежал на санях, сооруженных из нескольких связанных бревен, которые тащила впряженная в них низкорослая монгольская лошадь. Глазам лежащего Милована открылась бездонная и безбрежная чернота неба, в которую были щедро вкраплены россыпи звезд. После зрения к Миловану вернулся слух, и он услышал звук трущихся о снег бревен со стесанными концами. Вместе со звуками он стал ощущать и боль во всем теле, но сильнее всего болела голова. Милован скосил глаза вперед и увидел спину в овчинном тулупе, и услышал голос, понукающий коня. Попытался встать, но это вызвало только усиление головной боли, он не сдержался и застонал. Возница обернулся и Милован узнал своего верного телохранителя Любима, сына его дворовой бабы ключницы Ефстафии. Любим прокричал куда-то вперед:

– Ждан… кажись, князь очухался!

Через некоторое время перед глазами возникло заросшее бородой лицо Ждана и его меховая шапка:

– Мил… княже… как ты!? Слава те… я уж боялся, что не довезем.

– Пить…– с трудом шевеля языком, попросил Милован.

– Сейчас… погодь чуток… Эй, воды подайте!

В руках Ждана появился плетеный туес, и он поднес его к губам Милована…

Милован то проваливался в полубессознательный сон, то просыпался и к рассвету окончательно пришел в себя. Превозмогая боль и тошноту, он начал спрашивать:

– Где мы?

– В Киверичи едем. Уже где-то полпути осилили, – отозвался Ждан.

– А там… во время брани на засеке… меня срубили?

– Да нет… тебя кистенем оглушили, ты и упал в беспамятстве. Меня не послушал, сам вперед полез, – счел нужным упрекнуть князя Ждан. – Еле отбили, уж больно татарва хотела тебя в полон утащить. Лютая над тобой сеча была, вот и потоптали тебя сильно, поди на тебе-то живого места нет, а?… А дальше не пойми, что случилось, отступили поганые, а потом и вовсе ушли.

– То-то, гляжу, меня всего ломает, и голова гудит, будто в нее как в колокол бухают, – Милован болезненно поморщился, попытался приподняться и с помощью Ждана сел. – Говоришь, ушли поганые… с чего бы это?

– Не знаю… Господь, видно, помог. Как они совсем ушли мы тебя и других раненых собрали, засеку нашу разобрали и из тех бревен, вот, сани сделали, вас всех на них положили, сами в те сани впряглись и потащили оттуда быстрее. Даже похоронить убитых было неколе. Боялись, как бы поганые не воротились, – продолжил свой рассказ Ждан.

– Сколько там осталось? – этого вопроса Милован не мог не задать.

– Тридцать двух там без погребения оставили, да уже в дороге трое кончились. Но этих в Киверичах отпоем и похороним. А раненых у нас еще девятнадцать, – закончил отчет Ждан, поправляя на Миловане сбившуюся шапку.

– Это что ж получается от девяноста двух отнять тридцать два да еще трех и еще девятнадцать… Это получается всего пятьдесят четыре… Значит осталось всего тридцать восемь!? – головная боль не лишила Милована способности производить расчеты.

– Из тех девятнадцати раненых восемь совсем чуток ранены, неделю, может две и все в строй встанут, – чуть добавил оптимизма в ситуацию Ждан.

– Да, немного нас осталось… – «сани» подпрыгнули на ухабе, Милован со стоном схватился за голову. Едва боль ослабла, заговорил вновь. – Говоришь, сами впряглись, а лошади откуда? Милован кивнул вперед, потом назад – по накатанной санями дороге, проложенной в лесной просеке, довольно ходко ехали еще с десяток таких же самодельных «саней», запряженных низкорослыми лошадьми. – Да и лошади какие-то не наши, татарские, что ли?