Чужая правда

Чужая правда
Виктор Елисеевич Дьяков

Первый постсоветский 1992 год. Северный Кавказ, бывшая казачья станица, куда после гражданской войны заселили красноармейцев. С тех пор население перемешалось, но с развалом Союза в станице вновь стало модно делиться на "казаков" и "красноармейцев". Казалось, назревает раскол… Но вдруг возникло обстоятельство, неожиданно сплотившее "красных" и "белых". Оным оказались несколько семей беженцев-армян, купивших в станице пустующие дома…

ЧУЖАЯ ПРАВДА

повесть

1

Август 1992 года. Большая станица в объятиях исходящего от земли мягким теплом голубовато-серого марева. Солнце заметно склонилось на заход и его жар потерял дневную силу, чему в немалой степени способствовали набежавшие к вечеру бледные перистые облачка. Клёкот, стрёкот, кудахтание, гусиный гогот, автомобильно-мотоциклетный гул… лошадиный храп, ржание. Давно уже в станице не видели столько всадников…

А верховые, да разве это?… Увы, не те, совсем не те это казаки, даже сомнение берёт, есть ли вообще родство-то. Не могут даже правнуки так розниться от своих прародителей. А эти… скорее ряженые: солдатские и офицерские фуражки с содранными кокардами, черкески – смех один, как на Никулине в "Кавказской пленнице". Лампасы… кто на офицерские галифе поверх канта пришил, кто так прямо на солдатские дембельские брюки, или обычные сатиновые шаровары пришпандорил. Слава Богу, что джинсы и тренировочные штаны не использовали. Но скачут по центральной станичной улице на неосёдланных, неприглядных колхозных труженицах, многие под "мухой". Пускают рысью… галоп, не говоря уж о намёте, на грани возможного для таких кляч… разгоняют попадающуюся на пути домашнюю птицу, тревожат прохожих и шоферов, красуются перед девками, блажат – как же, возрождение традиций…

Точный возраст рослого, сухощавого мужчины, опирающегося на крепкую палку и шествующего с неспешным достоинством, определить было довольно сложно. Разве что расплывчатое, пожилой, в какой-то степени определяло те границы. С одной стороны, прямая фигура и уверенная посадка головы, острый, не потерявший интереса ко всему творящемуся вокруг взгляд… с другой – морщинистые, в старческих складках лицо, шея, кожа нездорового красновато-медного оттенка. Несомненно, человеку наблюдательному в какой-то степени могли помочь волосы, их состояние, цвет, количество. Но мужчина был в светло-жёлтой летней шляпе и очень коротко подстрижен. Одежда же, в свою очередь, свидетельствовала о том, что он не лишён вкуса: светлые рубашка и брюки, лёгкие туфли – всё подобрано, как и шляпа, по цвету, одно к одному. Даже палка, явно старинной работы, с замысловатой инкрустацией на набалдашнике, соответствовала общему облику. Очевидно, конечно, одно – это идёт представитель местной интеллигенции, причём, скорее всего не номенклатурно-ВеПеШашной выпечки.

По всему, этого интеллигентного вида старика здесь уважали, или в какой-то степени от него зависели. Едва ли не все встречные спешили засвидетельствовать ему своё почтение, и взрослые, и дети, и старики:

– Здравствуйте Николай Степанович… Доброго здоровья… С приездом… Как съездили?… Что там нового?…

Молодым старик лишь кивал, ничего не говоря, только пристально-скептически прожигал взором бутафорское облачение рядящихся в казаков парней. От этого взгляда те терялись, спешили отойти, или отъехать прочь… Так же краснели и смущались встречные девицы-студентки, приехавшие к родителям на каникулы. В стремлении выделиться, отдельные из них пытались щеголять в своей речи твёрдым среднерусским "ге", отличным от местного, южного мягкого (то ли "ге", то ли "хе"). Причина же смущение девушек тоже исходила от их одежды. При встрече со стариком они вдруг начинали жутко стесняться своих чрезмерно смелых для здешнего сельско-провинциального глаза одеяний…

Красуются и девчата: колышут соблазнительными прелестями, парней дразнят, на возмущённых старух и стариков снисходительно поглядывают – вы всю свою жизнь в колхозном навозе задарма проковырялись, а мы не хотим как вы, мы пожить хотим пока молодые… А почему бы и в самом деле… если есть, что показать. Это ж не вечно – юность, красота. Успели девчата отойти к концу каникул от институтских да техникумовских учебных нагрузок, экзаменационных треволнений и чужбинного недоеда, отъелись на обильных родительских хлебах, расцвели согласно возраста. И вот вам… смотрите все, вот мы какие, не хуже всех этих видюшных секс-бомб засушенных, эммануэлей безбёдрых…

Но увидят девушки старика в шляпе, как спотыкнутся, кумачёво заалеют и без того нарумяненые щёчки, друг за дружку прячутся, переминаются высоко оголёнными ногами, втягивают нежные обнажённые животики – неудобно, почему-то именно перед ним стыдно.

– Здравствуйте Николай Степанович!

– Здравствуйте девочки… Катя, Жулина?… Тебя не узнать! Ну, как ты там? Что поступила, учишься знаю, а больше ничего. Всё хотел зайти к твоим, узнать, как там в столице наша лучшая ученица устроилась. Живёшь-то где, надеюсь, не в общежитии… там же, кажется, у вас родственники есть?

С лица серьёзной статной красавицы вот-вот потечёт заграничная косметика, коей она ещё не научилась как следует пользоваться, но намазалась густо в неуёме желания поразить подруг, вчерашних одноклассниц. К старику инстинктивно повернулась вполоборота. Так, видимо, ей казалось, не будет бросаться в глаза слишком глубокий вырез московского пошива сарафана и всё прочее. Но в глазах старика нет присущего пожилым людям осуждения молодости: да в наше время… да разве мы такие были – старость завидует молодости, так было, так будет. Нет, взгляд старика тепло, с пониманием, но без огня, опять же присущего молодости, спокойно скользит по девичьим статям, как бы просто констатируя факт качественной работы природы.

– Ой, вы меня извините, Николай Степанович, сама всё собиралась в школу зайти, да как-то… У меня всё хорошо, я у тёти двоюродной живу, и в университете… – несколько ободрённая понимающим и оправдывающим её взглядом старика (какая школа, будто в восемнадцать лет мало других забот, чтобы золотое время тратить), девушка становится менее скованной и охотно рассказывает о своей новой жизни, студенческом житье-бытье.

Ну что ж, теперь всё ясно. Да, сомнений нет, это ни кто другой, как учитель местной школы. Но почему же и старики и старухи, которых он никак учить не мог, тоже при встрече всячески подчёркивают своё почтение? Впрочем, сам он тоже внимателен и предупредителен со старшими, с ровесниками. Им он не просто кивает, а обязательно останавливается, отвечает:

– Добрый вечер… Вам того же… Спасибо… Вчера шести часовым приехал… Ну, что ж, старая номенклатура ещё сильна, делают вид, что нас в упор не видят…

Совсем уж древним старикам и старухам кланяется, снимает шляпу, и здесь постороннему взору открывается, наконец, редкая седая поросль с некрасивыми, неровными проплешинами.

– Как здоровье Антонина Петровна, что у внуков?…

Он, казалось, не просто всех здесь хорошо знал, но чем-то многим необходим. Ведь не просто так с ним доверительно заговаривали прямо на улице, приглашали в гости, просили совета, жаловались, и, несомненно, многие надеялись на какую-то помощь…

Пирамидальные тополя время от времени шелестели, чуть гнулись вершинами. Это безуспешно пытался сдвинуть тёплую воздушную массу более прохладный горный воздух со стороны далёкой, но иногда, в ясный день отчётливо видимой сплошной стены белых облаков, нависавших над незримой отсюда грядой Большого Кавказского Хребта.

Твёрдо ставя палку в сухую, местами потрескавшуюся почву, старик прошествовал до самого конца станицы. Здесь вплотную к крайним хатам примыкало частично убранное кукурузное поле с застывшим там, где застал конец рабочего дня, комбайном. Вид сиротливо маячившей в поле машины вновь вызвало неудовольствие старика:

– Опять бросил, паразит… Как пить дать, ночью горючку сольют…

Старик махнул рукой, словно отгоняя от себя эту, по всему не главную сейчас для него заботу, и направился к одной из самых неухоженных и неказистых хат. То была словно вросшая в землю невысокая, давно уже не белённая постройка с неровной, в некоторых местах пробитой, поломанной по краям шиферной крышей. Особенно невзрачно смотрелась эта хата в сравнении с большинством прочих домов в станице, как правило, крытых железом, или красной черепицей, стены которых выложены добротным селикатным кирпичём. Такие крепкие зажиточные дома окружал высокий забор, кое у кого даже из бетонных плит, с воротами, и калитками с глазками, в худшем случае палисадник, огороженный крашеным штакетником. С тыла, за скотными дворами примыкали огороды и приусадебные участки, а там, ох уж там…

Юг есть юг, а тут ещё и чернозём, наделённый огромной родящей силой, да и осадки не такая уж редкость – моря недалече. А если и сушь нагрянет, система водоснабжения налажена – огород полить не поле оросить. Яблоки, груши, абрикосы, персики… что ни посади всё взойдёт, заплодоносит, арбузы, дыни, виноград… И вино давили, кто умеет, выдерживая в бочках, в добротных бетонированных подвалах…

Юг не Север. Человеку лучше жить там, где тепло, где при сравнительно небольших усилиях можно получить наибольшую отдачу от своего труда… Хотя, конечно, чёрт его знает, тогда ведь жители тропиков должны жить куда лучше тех же финнов, или норвежцев, да что-то, видимо, не совсем так. Но, тем не менее, земля и климат много значат. Вон разорилась, захирела, разбежалась по городам, потеряла своё значение нечернозёмная русская деревня, когда-то стержень, хребет страны. А Юг нет, устоял. Да что там устоял, укрепился, разбогател, ещё крепче люди за землю зацепились. За такую, конечно, грех не зацепиться. Как только кончилось лихолетье – сталинский грабёж-терор, хрущёвское шутовство-неразбериловка… Эх застой-застой, а ведь с него вновь заматерели южнорусские сёла и станицы. Да и как не заматереть, колхоз колхозом, а всё одно продых людям власть дала и, опять же, природа щедрая помогла. И с одного огорода и усадьбы всего сколь собрать можно, только не ленись. А на своём-то, кто ж ленится? Разве что настоящий лодырь, а таких, несмотря на молву, не так уж и много оказалось.

И ещё один фактор постоянно толкал южан к накопительству, зажиточности. Пример. Ох какой заразительный пример. Рядом, буквально за хребет перевалить, совсем по другому, вроде как и не по-советски, ещё раньше люди жить начали. Для себя, богатеть, начальные капиталы создавать, семейно-клановые, детей не на стройки комсомольские гнать, а устраивать, пропихивать в престижные ВУЗы, вплоть до самых-самых московских: МГИМО, МГУ и всякие прочие ВГИКи… Дальше больше, в министерства, киностудии, московские театры, редакции центральных органов печати, ВНЕШТОРГ… а уж что касается центральных снабженческих и распределительных организаций, тут уж сам Бог, или Аллах велел… Вот так ещё аж с шестидесятых зажили чернявые соседи с южных склонов хребта. Не все конечно, но самые рисковые и предприимчивые, а таковых на Кавказе испокон больше чем где бы то ни было. Зажили для себя, для детей своих, хотя внешне проявляли полную лояльность Советской Власти. Так же вроде бы трудились на предприятиях, в колхозах, выполняли планы, рапортовали, брали повышенные обязательства… всё вроде так же, а вот умудрялись, в отличие от других, при этом богатеть каким-то непостижимым образом. И вот к восьмидесятым годам результат: Грузия – самая зажиточная республика Союза, Тбилиси – самый богатый город, Ереван – сказка из розового туфа… А мы чем хуже? Идут они все со своими пятилетками к такой-то матери, со своими БАМами… Тоже богатеть будем, дома-сказки строить личные, детей не в колхоз, под коров и трактора с детства загонять, а в хорошие ВУЗы пристраивать, если приплатить надо, приплатим, машины покупать будем, вино давить – всё для себя. Почему тем за хребтом можно, а нам нет? Что у них земля лучше, или работают больше нашего? Нет, и земля там с нашим чернозёмом не сравнить, и работают, не больно напрягаются. Так почему им власть позволяет жить лучше? Разве так можно, равенство так равенство…

Как тут отстоять лозунг "всё вокруг колхозное …", когда рядом, вроде бы в одной стране, а живут по принципу "мой дом – моя крепость", притом куда как лучше живут тех, кто придерживается первого, коммунистического лозунга…

2

Перед хатой, к которой направлялся старик, нет никакого палисадника, ставни на окнах едва держались на проржавевших петлях. Поваленный плетень открывал для всеобщего обозрения огород, вернее то, что когда-то таковым являлось, а сейчас представляло анархическое царство всевозможного сорняка. Хозяйка одной из близлежащих ухоженных хат, ещё не старая, но чрезмерно дородная тётка, явно не доярка, свинарка… следившая за стариком со своего крыльца, разгадала его намерения и тут же, сотрясаясь телом, вылетела со двора и поспешила к соседке.

– Нюр, а Нюр!… Выдь ка, чего скажу,– громко позвала она, не заходя в калитку, опасливо косясь на глухо рычащего цепного пса.

Подруга, успокоив готового вот-вот залиться яростным лаем кобеля, с интересом перегнулась через невысокий забор палисадника.

– Видала, Николай-то Степанович, не успел приехать сразу до армяшек пошкандыбал…– громко зашептала прямо в ухо подруге дородная.

Старик, тем временем, дошёл до хаты, со стороны казавшейся нежилой. С ветхого, прогнившего крыльца на подошедшего недружественно, с тревогой посматривали два черноволосых мальчика, один постарше лет пятнадцати, второй лет десяти.

– Родители дома?– осведомился старик и вытер платком вспотевшую шею. Вроде бы отстранённо спросил, и пот вытирал, как пожилой уставший человек и только, ничего не выдавал и голос, но глаза… Глазами, их выражением, гримасами лица очень тяжело повелевать… Несомненно, старику было крайне неприятно видеть этих нездешнего вида крепких, смуглых мальчиков-здоровячков, как бы сошедших со старого, советских времён рекламного плаката: "пейте томатный сок". Его взгляд, совсем недавно излучавший тепло в направлении некоторых своих бывших учеников, сейчас неприязненно-холоден.

Старший мальчик ответил не сразу. Секунд семь-восемь он настороженно вглядывался в незнакомца, будто оценивая степень опасности, которая может от него исходить. Потом что-то шепнул младшему и тот, пару раз обернувшись, словно получше запоминая гостя, скрылся в доме.

– Мама дома,– наконец ответил старший, не сводя подозрительных глаз со старика, как бы удерживая того на месте, не позволяя пройти в дом.

Из хаты легко, стремительно, и если бы не скрип рассохшихся ступенек крыльца, то и почти бесшумно вышла женщина на первый взгляд не старше тридцати-тридцати двух лет, среднего роста и полноты. Она торопливо вытирала руки о цветастый фартук и так же, как и сыновья, тревожно вглядывалась в гостя. В свою очередь старик, внимательно рассматривал женщину, мать этих, столь неприятных ему крепышей. Одета она была по-домашнему. Далеко не новый, той же расцветки, что и фартук, халат смотрелся на ней великоватым, возможно из-за процесса сравнительно недавнего сильного похудания. О том же говорили осунувшееся лицо и круги под глазами… Вблизи отчётливо виделись седые пряди в её густых, смолистой черноты волосах, и женщина уже смотрелась не менее, чем на тридцать пять. Хотя, конечно, она ещё не достигла того рубежа, сорока-сорока пяти лет, когда обычно многие кавказские женщины вдруг начинают резко дурнеть, быстро превращаясь в неприглядных старух.

Подойдя, женщина с некоторым усилием изобразила почтительность:

– Я слушаю вас.

– Карина Вартановна, если не ошибаюсь?– учтиво приподнял шляпу старик.

– Да… Чем могу быть… ?

– Меня зовут Николай Степанович… эээ,– старик помедлил, будто в чём-то засомневавшись,– эээ… я директор местной школы.

При этих словах с довольно миловидного, чуть горбоносого лица женщины словно сошла незримая тень, и она откровенно, радостно заулыбалась:

– Ой… проходите пожалуйста… какой гость у нас. А я уже два раза в школу приходила, всё вас застать не могла. Вы же в отъезде были. Завтра вот тоже собиралась… Пожалуйста, осторожнее, здесь крыльцо… доски подгнили… Извините, у нас беспорядок, всё никак убраться не можем.

Настроение матери передалось сыновьям. Младший, услышав кем является старик, уже смотрел на него с естественным детским подобострастием, старший, лицом едва ли не копия матери, тоже несколько оттаял, лишь в бездонной черноте его глаз продолжали тлеть угольки медленно затухающей тревоги. Внутреннее убранство дома красноречиво свидетельствовало о недавнем въезде сюда нынешних хозяев – вещи в основном ещё не распакованы, повсюду ящики, короба, прямо на выщербленных, давно не крашенных досках пола множество обиходных предметов. Всё указывало на то, что хозяева ещё не успели собрать ни шифоньера, ни какого другого платяного или посудного шкафа. Посуда, одежда… брались прямо из ящиков, в которых перевозились. Именно ящики были пока что здесь основной мебелью, за исключением уже собранных кроватей, пары кресел, да цветного телевизора, состыкованного с импортным видеомагнитофоном. Ящики везде и всюду, во всех трёх маленьких без дверей комнатах, в коридоре и на веранде, и, наверное, сзади, на скотном дворе, где уже давно, несколько лет, после съезда предыдущих хозяев не мычала, не хрюкала, не блеяла никакая скотина. Ящики большие и маленькие, из досок, толстой слоёной фанеры, или просто посылочные, картонные, очень большие упаковки мебели, холодильника… Тут же тюки, баулы, мешки… Всё аккуратно обшито, обвязано.

Со свету, в полутьме комнаты, старик не сразу различил все детали, но безошибочно определил – приехавшие явно не спешили с обустройством, хотя, он это знал точно, приехали не вчера, не позавчера, а полторы недели назад. Что-то их удерживало… От этой догадки он заметно повеселел и взбодрился, на лице через маску официальности проступило какое-то подобие доброжелательности к хозяйке. Телевизор работал, но показывал неважно: изображение сильно "снежило".

– Лучше, наверное, выключить, а то будет мешать, да и показывает плохо… – несколько смущённо обратилась к гостю хозяйка.