Семь лет за колючей проволокой

«Дачка» – передача с воли.

«Кормушка» – небольшое откидывающееся окошко с глазком в двери.

«Объебон» – обвинительное заключение.

«Вертухай» – дежурный надзиратель.

«Шмон» – любой обыск.

«Шнырь» – дежурный или выборный уборщик камеры.

«Баландёр» – разносчик пищи.

«Разводящий» – черпак, то есть половник.

«Ксива» или «малява» – документ, записка.

«Бан» – вокзал.

«Намазать лоб зелёнкой» – приговорить к расстрелу.

«Позвал в дорогу зелёный прокурор» – уйти в побег.

«Коцы» или «говнодавы» – обувь.

«Котлы» – часы.

«Смотрящий» – криминальный «Авторитет», наблюдающий за порядком в камере, колонии или каком-либо населённом пункте…

По ходу моих воспоминаний будут ещё встречаться жаргонные слова, этимологию которых иногда просто невозможно объяснить, но я по мере возможности буду давать их перевод на нормальный русский язык.

В какой-то момент, перенасытившись жаргонным лексиконом, я разродился шуточным стихотворением, которое и предлагаю вашему вниманию.

Бацай, Кент!..

Бацай, Кент, рви когти с кичи!
Тянет модер на бану кочевое тряпье.
Руки прочь! Лучше ксиву начерти:
Дёрнут по делу – всё будет ничьё.

Бацай, Кент, – менты копают.
Жорж опалился, когда угол с бана волок.
Замочили барух – всех шмонают,
Дёрнут по делу – всем потолок!

Бацай, Кент, блатуй по новой!
Новые шлюхи лабают варуху ништяк.
Седой медвежатник с марой фартовой,
Тучи надвинулись – кажется, шмяк!..

Заканчивая описание «отстойника», особо скажу о его стенах, аналогичных стенам всех камер Бутырской тюрьмы, да, вероятнее всего, и всех остальных тюрем Советского Союза и России. Они заляпаны раствором с большим процентом содержания цемента, так что к ним даже прислоняться больно, настолько остры цементные бугры. Уверен, это сделано специально для того, чтобы на них невозможно было что-либо написать, передавая весточку будущим «новосёлам», да и ремонтировать можно реже.

В «отстойнике», камере метров пятьдесят, находилось не так уж много «пассажиров»: человек пятнадцать, в основном это были молодые, лет по двадцать – двадцать пять, парни. И только три лица несколько выделялись, и не только тем, что выглядели гораздо старше, но и тем, что при них были небольшие холщовые мешки с припасами и вещами. По всей видимости, эти трое были настолько уверены в себе и в том, что никто не позарится на их вещи, что не сдали свои мешки в камеру хранения. Остальные либо ничего с собой не имели, как и я, либо не захотели рисковать и оставили свои вещи в камере хранения.

Всех, прибывающих в тюрьму, неважно откуда – с воли или из КПЗ, – обязательно снова тщательно шмонают, изымают запрещённые тюремным Уставом предметы: деньги, лекарства, заварка, спиртосодержащие жидкости, естественно, наркотики – всё это относится к вещам запрещённым, иметь в камере три килограмма вареной колбасы «не положено», она изымается, поскольку жара и духота – колбаса испортится за несколько часов, и возникнет опасность дизентерии.

«Запрещено» и «не положено» – чисто бюрократические игры, а суть одна – отбирают всё, на что глаз и положили сами «вертухаи»!

Табак после обязательного прощупывания обычно пропускают, как и сигареты без фильтра, предварительно выборочно порезав пополам примерно треть: на предмет проверки, нет ли в них денежных купюр или иголок, заточек. Сигареты с фильтром пропускают только после того, как его оторвут.

Казалось бы, чем фильтры-то не угодили ментам? Вначале я подумал, что это делается для того, чтобы лишний раз унизить заключённых, но бывалые зэки мне объяснили, что фильтры отламывают для того, чтобы их не использовали в качестве «оружия». Оказывается, достаточно поджечь фильтр, дать ему разгореться, а потом наступить на него, растирая подошвой на гладкой поверхности пола, и у тебя в руках готовое лезвие из стекла. Можно использовать в качестве защиты или нападения, а можно чиркнуть и по своим венам.

Редко попадётся соболезнующий сосед, который бросится спасать сам или вызовет вертухаев. А если и найдётся такой сердобольный сиделец, то ему, вполне возможно, придётся потом несладко:

«Не лезь не в своё дело!»

Ведь нельзя исключить того, что человек чиркнул себя по венам, вовсе не стремясь уйти из жизни, а лишь затем, чтобы попасть на больничку или просто к врачу, а там передать важную информацию на волю, а может быть, и того больше: уйти в побег!

Троица, о которой я уже упоминал, была гораздо старше остальных. Они, чувствовалось, знали себе цену и, судя по многочисленным наколкам, «окунались за колючку» не в первый раз. Исподлобья, но с любопытством наблюдали за остальными. Помня «Записки серого волка», книгу «Вора в законе», «перековавшегося» в писателя явно при одобрении советской «системы», я вошёл в «отстойник», стараясь держаться независимо и спокойно.

Мужчина лет за тридцать, довольно плотного телосложения, из той самой уверенной троицы, шнуркуясь взад-вперед по «отстойнику», чуть нервно затягиваясь сигаретой, проходя мимо меня, остановился и спросил:

– Москвич?

Его голос столь удивительно был похож на голос Высоцкого, что я даже вздрогнул и ответил не сразу.

– Ну… – кивнул я.

Он вдруг протянул мне оставшийся окурок.

– Спасибо, не курю.

– Как хочешь… С «обезьянника» или с «Петров»?

Что такое обезьянник, я тогда понятия не имел («обезьянником» называют КПЗ), но память подсказала, что «Петрами» называют тюрьму на Петровке, и потому понял, что моего собеседника интересует, откуда меня забирали.

– С родной хаты!

– Что, нежданчиком, потому и свалить не успел?

– И в мыслях не было, – со вздохом признался я.

– Заложил кто-то?

– Думаю, да, – кивнул я, уверенный, что не очень сильно отхожу от истины.

– Пустой?

– Если ты о жратве, то как барабан! А сигареты есть!