Покидая тысячелетие. Книга первая

Покидая тысячелетие. Книга первая
Виктор Балдоржиев

Ничего лучше идеи, которая должна охватить и повести массы, не придумано для более или менее приличного устройства государства. Несомненно, что это изощрённый и более «справедливый» обман чем те, которые существовали до него. Тот самый золотой сон, навеянный человечеству безумцами. Ты обмани меня, но так, чтоб не заметил я обмана, – просит какой-то забавный поэт свою женщину, может быть, даже понимая, что он выражает суть идеи о всеобщей справедливости.Но что получается в итоге? Раз возникла нужда в перестройке, значит, идеология закончилась, пора подводить итоги. А какие они? Где проявляются? В Кольке Орлове.

Покидая тысячелетие

Повесть о том, как я роман писал…

Книга первая

Глава первая

Можно измерять жизнь днями, годами, веками.

Эта книга о том, как мы из второго тысячелетия входили в тысячелетие третье.

На острове штормит и всегда снег.

Валит и валит. Час, два, три… Всё время! Климат.

Двери подъездов давно завалены сугробами. Утром, как и многие жильцы этой хрущёвки, я вышел прямо из распахнутого окна подъезда между первым и вторым этажами. Шагнул сразу на утоптанную снежную дорожку и отправился на работу в редакцию.

В стране везде своя правда, в каждом районе газета называется «Правда». Поступил я в эту «Правду района» неделю назад, хотя вызов на остров получил в прошлом месяце, на материке, когда работал в другой «правде».

Какой-то чёрный столбик не успело завалить снегом, верхушка торчит. Копнул. Светофор! Шагнул в сторону и – ухнул в снег. Еле-еле достали прохожие. А ведь мог и остаться там. Говорят, и такое тут бывает. Собирают по теплу. Тем более, на острове водки – залейся, а на материке уже год сражаются с зелёным и ядовитым змием.

Квартиру я снял в таком месте. Дня через два пригляделся: везде дом завалены сугробами. Снег всё падает и падает. Кажется, ещё немного, и мы будем жить в подснежном царстве-государстве.

Мой наставник здесь – Барабаш. Звучит лихо, а толку пока никакого. Перспективы в нём для себя не вижу.

Дело в том, что с недавних пор, где бы я ни появился, у меня появляются наставники. Меня знают и будто ждут. Был в Амурской области – окружили, уехал от них в Острожский край, там другие объявились. Отправился в соседнюю область – обложили в первый же месяц. Рванул на полуостров, но тамошние наставники будто следили за моими передвижениями – вынырнули сразу. Или у меня мозги поехали? Или я больше других делаю? Один из наставников даже сказал: «Не работай за всех, не выпирай! Других не видно…»

Они, наставники, будто во всех редакциях живут. Только покажешься, сразу начинают опекать, как будто профилактику какую-то проводят или боятся, что кто-то опередит их в чём-то.

Территория наставников и советчиков.

И тогда я махнул от них на остров. Махнул. А тут – Нестор Барабаш. Имя сразу преображает весёлую фамилию в смесь попа и Махно. Мой Барабаш – белобрысый и щекастый мужчина с брюшком, ответственный секретарь редакции, который отвечает буквально за всё хозяйство.

Осваиваю остров. Бельдюгу в кафе не ем, кукумарию тоже. Тут и без того всё вокруг йодом пропахло. Оттого один другого умнее другого. Наставников больше, чем на материке. Все рекомендуют не говорить начальству и другим о своих намерениях, как будто я рождён для того, чтобы докладывать о своих планах и мыслях.

Теперь с острова перебраться на материк намного труднее. Интересно как чувствовали себя здесь Чехов или Дорошевич? Впрочем, с чего это заинтересовался их чувствами?

Облюбовал я среди снежных переулочков и улиц кафе «Нептун». Хорошее место. Клиенты – глухонемые. Устроился под подобием пальмы в громадной кадке в углу громадного зала. Тишина.

За огромными зеленоватыми окнами кафе, толстые стёкла которых, наверное, никогда не мыли, падает и падает на город мохнатый снег. А в кафе – вкуснейший палтус, горячий кофе, а со мной общая тетрадь, которую я заполняю уже третий месяц. Ни одного наставника и советчика. Только глухонемые. Взгляд красноречивее слов. Столько там картин, историй и судеб! Ничего писать или говорить уже не надо…

– Азаров, ты сколько строк в месяц в прежних редакциях выдавал? – как бы равнодушно спрашивает Барабаш.

Ленивая и сытая после обеда редакция устраивает свои комплекции по креслам в кабинетах.

Я вернулся из «Нептуна», Барабаш – из соседней пельменной, говорит – три порции осваивает за один раз.

– Около десяти тысяч, – робко говорю я, удивлённый таким вопросом. Всё ещё думаю о последних предложениях в общей тетради. – А что?

– Никому не говори! Знаешь, что будет с тобой, если скажешь? – Яростно шепчет Барабаш, одновременно взлохмачивая свои кудри и плотно закрывая дверь кабинета.

Дело в том, что мне не нашлось места в других кабинетах, а ответственный секретарь Барабаш предложил столик возле своего громадного стола. У него просторный кабинет, даже диванчик в углу.

– Я тебе верю, хотя такого не бывает! Редактору говори – полторы, две тысячи. Это наши средние нормы. С твоими – мы все бездельники!

– Почему? – Любопытство моё растёт.

– По кочану! – Шипит Барабаш и смотрит на меня, как на идиота.

– Так это же естественно, – снова робко заикаюсь я. – У всех людей – дома, квартиры, семьи, дети, свои заботы. А у таких, как я, одна забота – дело. У них много своего, а у нас – своего. Ещё Горький писал: «Они – своё, а ты – своё!»

– Ох и наивный ты, как я погляжу! Ты же не Горький! – Кипит и шипит Барабаш, снова взлохмачивая свою шевелюру. – В редакции такое не брякни. Своё, своё… Наше всё. И ты – наш.

Вот как сказать, что я никакой «не наш»?

– До квартиры далеко добираться и всё по снегу. Можно, я буду в редакции ночевать? Диван есть, машинка пишущая на месте.

– Может быть, тебе заодно и ставку сторожа пробить?

– Можно! – Настроение моё взлетело,

Барабаш сразу стал ближе и понятнее всех глухонемых «Нептуна». Перспектива замигала. И голос его нормализовался…

Всё получилось: я – живу в редакции, как и должно быть. Вот теперь можно написать роман, о чём и мечтал последние пять лет.

Город залит тускло-жёлтым светом, сквозь который, наискось, лениво и обильно, падает мохнатый и мягкий снег. Теперь я с нетерпением жду 6 часов вечера, когда народ отправится в свои квартиры, к своим заботам. А я сяду за «Любаву» – лучшую пишущую машинку. И отправлюсь на материк…

И это ожидание времени, когда народ отсидит на местах своё время и повалит по своим делам и домам, укоренится во мне на всю жизнь. Ведь после этого настаёт моё время, народ как бы освобождает для меня место и время – живи и работай. Это почти 16 часов!

«В час, когда горячий желток солнца приближается к черте горизонта и начинает разжигать малиновый пожар заката, когда деревенские пастухи в бронзовеющих лучах его гонят по мягкой дорожной пыли ленивое стадо коров, – в тот час у свежевыбеленной штакетной калитки, из-за буйной поросли тополей и черёмух, появляется полная и рыхлая старуха.

Деревня зовёт её Известией. Простоволосая, в заношенном ситцевом платье, она ждёт племянника Кольку. В это время, как по расписанию, из дальнего переулка выскочил трактор с вихляющим в разные стороны прицепом. За рулем – Колька. И видит он в качающееся лобовое стекло штормящий материк, на котором стоит его весёлая деревня Сосновка.

– Бабы, убирайте ребятишек, Колька едет!»

Так я начал делать свой социальный статус, на который подвигли меня тетя Белла, в девичестве Шарланова, и её супруг – писатель Баржанский. Поскольку жизнь показала, что университеты и институты для меня совершенно не подходят: из первого меня попёрли сразу за драку, а во-втором моё недоумение преподавателями настолько затянулось, что стало благоразумным оставить это заведение, пока во мне ещё оставались капли рассудка. Потом потекли из всех щелей слухи, что я отмечен в органах в качестве социально опасного элемента. А я ещё удивлялся: с чего это начальство от меня морды воротит? Неужели нутром чувствуют мою бесполезность и опасность?

Однажды в Байкальске, куда я отправился в гости, писатель Баржанский, разливая по стаканам «Московскую», объявил, что он хоть и расстался с моей тётей Беллой, но это никоим образом не означает расставание со всеми Шарлановыми, особенно – с Витькой, в которого он верил с момента его рождения. Вера советского писателя – это создание романа, объёмом в силикатный кирпич, который навек даёт человек социальный статус и все прилагаемые к нему блага.

На самом деле тётя Белла вынесла за дверь квартиры чемоданы супруга, за ними и самого Баржанского. И он благополучно переселился в драмтеатр Байкальска, где работал режиссером.

Выслушав Баржанского о возможностях социального статуса, я отправился, навеселе, к тете Белле, где меня начало кидать и выворачивать под рёв двух тигриц – самой тёти и её дочери, моей двоюродный сестры Дины, которым уже порядком надоел пьяный Баржанский, которого они еле-еле спровадили до драмтеатра. А что будет, если и Витька станет таким же, если уже не стал? Но наутро тигрицами было подтверждено мнение изгнанного супруга и папы Баржанского, хотя ни одним словом я не упоминал его имя: мне действительно, необходим социальный статус.

В общем, со всех сторон выходило, что выжить в этой качке, именуемой океаном жизни, я смогу только заработав единственно возможный для меня бонус – социальный статус. То есть, написав роман объёмом в силикатный кирпич. Намыливая рожицу, я намеревался спросить: «А с красный кирпич не подойдёт?» – но у меня так трещала башка, что воздержаться от всяких речей и споров было практичнее.