Сказ о жизни Сергия

– А люда в прибывших семьях много?

– Как мировой староста доложил, почти три десятка душ прибыло. Земли под пахоту им покудова нету, но избы уж определили справные.

– Мужиков, пригодных для ополчения и ратной службы, сколь?

– Ежели брать в расчёт и тех, кому под сороковник, то двадцать душ.

– Что же, даже вовсе не худо. Ежели их выучить, то и крепость оборонить возмогут.

– О чём это ты, Кирилла Афанасьевич? – настороженно поинтересовался десятник.

– Слушая твой сказ про трясину непроходимую, помыслилось мне. Хорошо бы на Дмитровской горе, да под защитой топи, определить крепость, дабы лучше и могучее Ломихвоста вышла. А как поставим, так ратные люди и понадобятся.

Иван Чириков, какой ехал бледным, и совсем с лица сошёл.

– Замыслил ты, Кирилла Афанасьевич, дело, каковое поднять никому не получиться. Не сыскать тебе в здешних наделах смерда, каковой бы на сей горе жительствовать согласился, а тем более кремник ставить.

– Это что же, про горение вершины, и во всей округе ведают? – удивленным голосом поинтересовался воевода.

– Ох, Кирилла Афанасьевич, доведёт весь твой спрос до немалой беды. Богом прошу, не пытай ты меня. Мыслю я, что на себя бедствие накликаешь, и на меня нагонишь, – вновь повторил десятник.

– Да что же такового особенного в сей горе, что и молвить-то, о ней заказано?! – ещё больше удивился Кирилл Афанасьевич.

Чириков-Вислый лишь отрицательно помотал головой, не произнеся при этом ни единого слова.

– На самой вершине в келье жительствует безгрешный человече, подобный афонским святогорцам. Фаворский свет тому старцу ведом, а безмятежность жизни старца стережётся небесным огнем. Вот по таковому случаю и опасается туда делать ход люд простой, – словно находясь во сне, проговорил Варфоломей.

Теперь уже и Иван Чириков, и Кирилла Афанасьевич смотрели на среднего сына воеводы с превеликим удивлением.

За три года до татарского нашествия на Русь случилось быть сильной грозе. Была та гроза, как после говаривали мужики и бабы, противоположенной естеству, и очень даже необыкновенной. Прогрохотала она глубокой ночью и почему-то только над Дмитровской горой, куда и ударила ветвистая молния. После же страшенного грохота с вершины горы в речку Вёрду потекли огненные языки. Достигая воды, пламя с шипением гасло, и от сего поднимались над селищем высокие столбы пара. До самого утра продолжалось такое изливание и лишь с восходом солнца прекратилось. Но ещё страннее, чем сама гроза, показалось тогда смердам селища, что от того огня не погорели деревья, которые в большом избытке росли на горе. А ещё через неделю после того ночного грохотания, стал окрестный люд примечать, что на самой вершине горы появляется световой столб. Упрётся в небо этакой бескронной сосновой стволиной, помигает с час-другой, да и погаснет. На что подумать смерды не знали, а потому послали гонца в Пронск – к князю и архиепископу. К тому времени, когда духовный пастырь прибыл в селище, свет уже больше не являлся, а потому обругав паству за ненужное беспокойство, священнослужитель удалился обратно восвояси.

Хоть и продолжительно про меж собой болтали про тот случай, но всё же заботы каждодневные приневолили про него позабыть. И совсем бы про него уж не вспоминали, но внезапно выявилось, что на самой вершине, среди соснового бора появилась келья с часовенкой, а при них чернец. Самые смелые, кому того монашка довелось повидать, говорили, что сей чернец мало сходства имеет с человеком духовного звания. По своей стати, одежде и поведению необычный чернец больше сходствует с расстригой. Ещё, может с месяц, а может чуть поболе судачили про неведомого человека. Но так как расстрига к люду не спускался, то и у смердов до него дела не имелось. Совсем бы всё успокоилось, но тут вышел случай.

У мирового старшины Луки младший сын его Ондрюшка, помогавший на сене, спрыгнул со стога и угодил на вилы. Деревянная рогатина пробила отроку бок и вышла из живота. Пока бабы вокруг да около голосили, парнишка отдал Богу душу. Прибежал староста, а сын его уж и не дышит. Убивался Лука страшно, ведь был у него сей малец единственным парнем, а все же остальные – девки. Вот тут и пришёл к нему в дом нежданно-негаданно тот расстрига, да повелел всем выходить вон. Люд, было, на него заворчал, чего, дескать, в чужой монастырь да со своим уставом. Но чернец положил на плечо Луке руку свою, да так глянул, что тот первым к двери попятился и за собой всех вывел. Прошёл, наверное, час или даже поболе, лишь после того дверь в избе распахнулась, вышел оттуда тот расстрига, прошёл через селище, да и удалился на гору. Пока он шествовал мимо люда, ни одна живая душа не то, что пошевелиться, дыхнуть боялась. Источалась от того расстриги, какая-то неведомая сила, а впереди него как будто жаркая стена шла; так всех и обдавало.

Когда же тот скрылся в речных камышах, все в избу и бросились, а впереди всех Лука. Подошёл староста к столу, оглядел сына с головы до ног и уразумел, что спит тот безмятежным сном. Тут, само собой разумеется, такое началось! Кто плакал и крестился. Кто поминал Бога, Сына Его и Духа Святого. Кто-то просто так надрывался: кричал, как оглашенный, вообще не понять, что и зачем. И больше всех сам староста Лука. А Ондрюшка, лишь с боку на бок перевернулся и дальше продолжал спать. Так, не смотря на весь шум-гам, до следующего утра и не пробудился, а потом уже ничего и не помнил, будто и не случалось с ним страшной беды.

Староста на радостях собрал богатые дары, и пошёл с сыном на гору – благодарить. Поднимается, а самого страх разбирает, кого же одаривать будет: то ли святого человека, то ли слугу дьявольского. Пришли они с отроком на самую вершину, а вокруг ни души. Заглянули в келью, и там пусто. Набрался староста храбрости пошёл в часовню. Нет, все вроде, как и в их молельной избе, лишь одно было чудно. Иконы будто и не совсем иконы. Все святые лики на них, как бы изнутри каким-то живым светом святятся и за пришлыми отцом с сыном, как бы взглядом приглядывают: куда они идут, туда и глаза смотрят. Перекрестились отец с сыном на все стороны, сложили дары, и, не дождавшись хозяина, быстро удалились. Дома про всё честно порассказали, и тем нагнали на людей страху. Многие в тот момент зареклись на гору ходить. Многие, но не все.

Через какое-то время, с утра пораньше отправилась на гору к чернецу молодая девка, какая с детства ногу волочила. Хоть и была она с лица писаной красавицей, но всё ж, однако никто её замуж не брал. Кому же в хозяйстве нужна лишняя обуза?! Оставшись сиротой, вот уж третий год после своего двадцатилетия, жила та девка одна. Как сирота ползла вверх по склону, волоча за собой недвижимую ногу, то многие углядели. Кому-то сие показалось страшным, кому-то любопытны, а потому стали ждать возврата девки с большим нетерпением. Даже по сему случаю всю работу позабросили. Так, ковыряются у себя по огородам, а от горы глаз не отводят. Лишь ближе к ночи, когда уже и смеркаться стало, терпеливые – кто по избам не разошёлся, услышали, как кто-то по кустам с холма скатывается, да смеётся заливно. Тут конечно и весь остальной люд из горниц повалил. Потом самые глазастые, крестясь, говорили, что углядели, как та одинокая девка через Вёрду, будто по воздуху перелетела. И опять, все охали-ахали, молились и Бога славили. Были и такие, кто про нечистого поминал, да староста тем отповедь суровую устроил. Сам, дескать, видел на Дмитровской горе иконы со святыми угодниками, и с матерью Божьей.

Потекла от починка к починку, от селища к селищу слава о дивном целителе. Через какое-то время дошла она до ушей пронского воеводы, который давно страдал недужной болезнью. Испытывал тот воевода боли нестерпимые, от которых не находил спасения ни у кого. Прибыл он в Дмитровское селище, переговорил со старостой и по его совету, оставив кметей своих, на гору пошёл один. Пробыл он там, так же до вечера, а когда вернулся, объявил миру о своём выздоровлении. На радостях боярин тут же устроил гуляние, да попустил миру оброк за шедший год. На том же гулянии углядел пронские воевода ту девку, что ногу свою излечила, да и воспылал к ней страстью. Забыв про жену и детей, стал зазывать её с собой в град, обещая блага всякие. Та лишь смеялась, да изрекала, что люб ей тот чернец, что на горе. Говорила, что никого ей в мужья не надобно, и вообще ничего мирского не требуется. От хмельного мёда воевода горячился сильнее сильного, а потому решился увезти девку против её воли. Об том уж и приказ дал своим дружинникам, коих с ним было с десяток. Но и смерды, прослышав про то, предупредили красавицу, та и подалась на гору, в скит. Взбешенный воевода с дружинниками вслед за ней подался, а, догнав, к дереву привязал, да и надругался над ней. Потом того чернеца, который вступился и воеводе выговор делал, тоже к тому же дереву привязали, и оставили зверям на съедение. Сами же спустились в селище, продолжали гулять, да посматривать, чтобы на гору никто не шёл, и помощи не оказывал.

Когда же ночь наступила, то снова загремел гром над самою вершиной, но теперь уже не белый огонь потек с горы, а красный, словно кровь. И стоял над селищем непонятно чей плач – тихий и протяжный, но всем слышный, как будто исходивший с небес. Ужас охватил воеводу с дружинниками, бросились они кто куда, да попали на топь, где все сгинули. Через десять дён пришёл из Пронска другой воевода, и дознание проводить стал. Ему обсказывают, как что было, но он на веру ничего не принял. Хотел было на гору подняться, да не смог. Кольчуга с него сваливается, будто, кто стягивает. Мечи с саблями сами собой с сухим треском разламываются, будто из дерева. Как не пытались кмети, но так и ни одного шага наверх ступить не смогли. Ушёл обратно воевода в Пронск, да князю все пересказал. Тот и повелел: всех поселял, которые сие чудо зрели, живота лишить и не только в одном селище, но и в окружных починках. Так вознамеривался князь пресечь память людскую, да предать забвению место чудесное. Вернулись дружинники в Дмитровское селище, произвели наказ князя, и вдобавок ко всему, избы с посевами повыжгли. Когда же возвращались, то на обратной дороге, их самих из луков постреляли. Вроде всё сделал князь, чтобы селище с горой дивной позабылось навеки.

Потом на Русь пришли татары, и о селище думать вроде бы и совсем некому стало. Но как-то так вышло, что вновь поднялись избы у Дмитровской горы, а старое название к селищу само собой прилепилось. И ведь не было среди новых поселян тех, кто бы ведал сказа про святого чернеца. И всё ж, когда люди уже обжили места сии, откуда-то вдруг возникла песня про ту давнюю историю. Какой человек пел её – про то неведомо Кто же слушал, сразу разумел о которой горе, какой реке, каком боярине и князя речь идёт. Потом нашлись смельчаки, которые на вершину ход сделали, и будто бы того же самого чернеца повидали. Собрались поселяне и миром постановили: сказы про то не сказывать, песен про то не запевать, а кто что видел, так пусть лучше забудет. Чем молвою накликать не себя гнев княжеский да суд Божеский, уж лучше в тишине и без греха. Непонятно с какой стати, но уверовал люд, что в те давние времена убивали на горе Сына Божьего, коей воскрес. А ещё в селище уверены, что татары на Русь пришли по Божьему помыслу за прегрешения людские. И не идут селяне на гору жить потому, как огня небесного опасаются. Нет-нет, да и вспыхивает вершина непонятным огнем, посветит малость, да гаснет. Тех огненных языков, что к воде сползают, не видывали. Но и одного свечения света Божьего достаточно, чтобы с мыслями тёмными к горе близко не подходить.

Вот всё это и рассказал десятник, которого потрясла прозорливость Варфоломея. Воевода слушал Чириков- Вислого и не знал, верить ему или нет.

Глава седьмая

Иван Данилович сидел в своем покое вдвоем с сыном. Княжичу Симеону, старшему сыну великого владимирского и московского князя было двенадцать лет. По разумению Ивана Даниловича самое то время, в какое надобно приобщать будущего наследника к делам государевым. Московскому князю самому было двадцать один, когда вступил он на престол вслед за старшим братом – Юрием, а вот того, Даниил – отец их, с десяти годов в княжьи дела посвящал. Вот потому, довольно часто призывал отец к себе сына и обсуждал с ним подолгу те или иные дела.

Нынче же, призвал к себе Иван Данилович сына, чтобы послушать его и испытать его разум в связи с вроде бы перепутанным рязанским узлом, какой на самом деле особой трудности не представлял.

Отослав всех ближних бояр, Иван Данилович закрыл плотно дверь и передал сыну свиток. Прочитав первые строки, княжич Симеон уразумел, что данная грамота от рязанского князя Ивана Ивановича Коротопола. Читая дальше, брал в толк, что настоящее послание мог привезти в Москву не простой гонец, но важный посланец и, скорее всего – большой боярин! В грамоте называл Иван Коротопол великого владимирского и московского князя Ивана Даниловича своим старшим братом, обязался чтить его. Это значимая частность. В остальном же, в грамоте рязанского князя не содержалось ничего сверх того особенного. Говорилось о желании побывать на Москве, подписать ряд о дружбе и согласии. Выходило, что к посланию самое главное передаётся изустно, ради коего прислан знатный чин. Перечитывая послание во второй раз – великий князь такого не возбранял, а наоборот не раз говаривал о вдумчивости, мальчик старательно морщил лоб и старался угадать, о чём спросит его отец. По всему выходило, что самое главное было передано изустно, про то и следовало вести речь. Княжич поднял глаза.

– Ну и что же ты удумал про сию весть, Сёмушка? – ласково спросил Иван Данилович.

– Батюшка, мнится мне, что к сей грамоте, было изустное добавление, про кое тебя посланник сказывал.

Князь Иван, довольный сообразительностью сына, удовлетворённо рассмеялся.

– Пребывало, достоверно полагаешь. Было изустное добавление. На словах же наказывал сказывать Иван Коротопол о пронском князе Александре Михайловиче…

– Но ведь Александр же, то князь Тверской.

– Справедливо, Сёмушка. Но в Пронске тож имеется князь Александр, и уж таковое совпадение выдалось, что Михайлович. Так вот, жалится Коротопол на пронского Александра, каковой не желает признавать того за великого рязанского князя. Собирается Иван проучать Пронск и на то моего, непорочно великого владимирского и московского князя, дозволения испрашивает. Ещё же шлёт Коротопол весть, будто встречает на своих землях князь Александр беглых бояр ростовских и те, де, возводят кремники, дабы при подходящем случае воевать с Москвой. Один таковой кремник уж возвели почитай окончательно, ныне же ладятся за другой приниматься. А потому и зовёт моего воеводу с дружиною, с тем, как Александра бити, кремники его либо рушить, либо под руку Москвы забирать. Ради случая такового готов рязанский князь на кремники те уступок сделать. Взамен же просит град, что на Оке – Коломну. И земель грозит дать не меньше, а много более чем к Коломне с рязанской стороны примыкает. Вот и мыслю я как мне поступать в случае данном. Про тож и тебя предполагаю испытать. Что на то помыслишь, Сёмушка?

Мальчик передал грамоту отцу. Так как подобные разговоры для него были не в новинку, то первое правило, которому уже выучил отец сына, Симеон затвердил крепко. Оно значило: не прельстись на посулы, зри, что за ними пребывает. Вот потому княжич и начал именно с этого.

– А каковые те земли, кои сулит нам рязанский князь? – поинтересовался Симеон.

– Земли там добрые для пашни, и смердов туда сажать дело здравомыслящее. Одно скверно, дальше степь и начало Дикого поля. Вслед за тем же, сакма там имеется, коей татары на Русь ходят, а до того половцы налетали. Что кремники там вознамерился ставить князь Александр, то немаловажно…

Выговорив это, Иван Данилович умолкнул. Хотелось ему, чтобы на путь верного решения сын сам выбрался.

– Сколь же там надобно ставить кремников, дабы возмочь отбиваться от нашествия татар, коли случаю таковому приведётся выйти?

Иван Данилович быстро остановил сына.

– Сёмушка, про то, что высказывал, ты помышлять помышляй, но вслух никогда и ни при ком не выговаривай. Уразумел ли?

– Я про то, батюшка, давно разумею. Ты ведь мне об сём, не един раз говаривал, но ведь нынче мы с тобой лишь вдвоём.

– У оконца птица притулиться может, под полом мышка просновать, а у стен уши вырасти. Всегда про то помни. Донесут хану Узбеку, опосля не обелишься. Уразумел?

Симеон кивнул головой.

– Да, батюшка, – сказал он.

– Что же касаемо кремников, то потребно их там, дабы надёжно оборонять наше княжество, не один, а с десяток. Сил у Москвы покудова таковых нет, дабы на Дико поле ход делать. Из этого исхожу и мыслю, что нам по вдоль Оки крепиться следует. Быстрее сие и надежнее. Уразумел ли?

Мальчик снова кивнул головой, и добавил:

– Вот и я про то думку имел, но сразу сказывать не решился. Коли от тех земель, кои нам Иван Иванович вручает, выгода не идёт, то и не надобно до преж на их вставать. И ещё, намеревался вопросить у тебя. Недруг ли нам пронский князь?

– Покудова собаки меж собой цапаются, они никому не страшны. Знатной силы за Пронском не имеется, но и своих кметей изводить за рязанского князя не след.