Сказ о жизни Сергия

Воровство Юрия Даниловича подтвердилось. Во гневе был хан Узбек, когда вызывал великого князя владимирского и московского в свой улус. Хотел судить его, да потом казни лютой предать, чтобы другим неповадно было, но не успел. Дмитрий Михайлович, мстя за отца, убил Юрия Даниловича, хоть и ведал, что сам также живым не останется. Хоть и повелел хан Узбек умертвить тверского князя, но, помня о воровстве московитов, передал ярлык на великое княжение брату Дмитрия Михайловича – Александру.

Великий князь владимирский и тверской Александр Михайлович боярина Кирилла недолюбливал. Знал он его как преданного слугу брата своего, к тому же не забылась обида при стоянии дружин на Волге. Может статься и ещё другие причины имелись, по которым не восхотел Александр вводить воеводу в свой ближний круг и советы от него выслушивать. Боярина Кирилла Афанасьевича такое холодное отношение не огорчило; он стал больше времени проводить в своей вотчине, занимаясь заботами домашними, да своими чадами.

У боярина Аверкия Дмитриевича – ростовского тысяцкого, имелось три сына – Георгий, Матвей, Иван. А вот дочери, какую они так желали с женою, не было. Вот поэтому, когда позвал его двоюродный брат в крёстные отцы народившейся дочери, то был тому несказанно рад. Когда маленькая Мария росла, то довольно часто и подолгу жила в доме у Аверкия Дмитриевича, а потому сыновья боярина почитали её за сестру, а супруги – за дочь.

Когда же Мария стала мужнею женою, и тогда не забывали её. Боярин Аверкий, оставаясь наместником Ростова и властью обладавшей немалой, вместе с женой часто наведывались в Варницу с гостинцами и разной радостью. Было у Аверкия Дмитриевича огромное желание помочь мужу своей крёстной дочери. Предлагал он Кириллу то одну должность, то другую, но тот неизменно отказывался. Старый боярин качал головой вроде как с осуждением, но и за крёстную дочь свою радовался. Понимал Аверкий, что была Кириллу новая служба в тягость, и что с женою своей не хотелось ему расставаться ни на единый миг. Видел тысяцкий ростовский, как боярин Кирилл Марию почитает, неустанно за детей благодарит и не боится любви своей к ней показывать прилюдно, хоть это вроде и в осуждение ему.

Наслаждались Кирилл и Мария тихой жизни, по их меркам, недолго – всего два года. Успел за это время великий владимирский и тверской князь Александр Михайлович в немилость к хану Узбеку попасть.

А как было не попасть, когда на каждом пиру, на каждой рыночной площади шли разговоры о собирании земли русской в единое целое, об освобождении Руси, да о борьбе с татарами. И за всеми такими толками виделся образ Александра Михайловича Тверского, как народного избавителя.

Князь московский – Иван Данилович, велел слугам своим разговоры все такие записывать, и при случае доносил в Орду. А ещё, помня судьбу брата своего, хану татарскому ни в чём не перечил, гораздо чаще, чем следовало, в улус его ездил, да всё с богатыми подарками. Хан Узбек хоть и слушал московского князя благосклонно, да особой веры не давал. Знал, что все урусы лживы и вороваты. Дабы проверить слова Ивана Даниловича послал татарский владыка в Тверь своего двоюродного брата – князя Шевкала, с немалой силой. Узнай, дескать, что есть на самом деле, да накажи, если потребуется.

Понимал московский князь, что одни разговоры разбирательству не подмога, а требовалось дело, которое Узбека убедить смогло бы в предательстве великого владимирского и тверского князя. Снарядил Иван Данилович людишек своих, которые вперёд Шевкала поскакали, да повсюду слух стали распускать. Мол, идёт на землю тверскую новый правитель – князь Шевкал, который везде своих наместников поставит и будет христиан в поганую свою веру обращать. Это и стало главной причиной, по которой заколыхалась земля тверская возмущением. Сами же татары в огонь масла ещё больше подлили; пока к Твери ехали, встречные земли грабили, женщин насиловали, мужей до смерти забивали. В Тверь приехали совсем хмельными, и пока город из одного конца в другой пересекали, успели обидеть во множестве встречных людей. Даже князя Александра Михайловича с его усадьбы согнали, сами там поселились и дальше бесчинства свои продолжили.

Великий князь владимирский и тверской Александр Михайлович с боярами своими ближними хорошо разумели, кто на самом деле стоит за татарскими погромами, и кто слухи пускает в народе о правлении ставленника Узбека. Вот потому день и ночь молили бояре людей потерпеть: уйдёт, дескать, вскорости Шевкал, никто веры христианской отнимать не станет, и сделает тогда великий князь Александр Михайлович для тверичей послабление в дани для восстановления порушенного хозяйства. Может статься, и удалось бы волнения успокоить, но случай вышел, который начинался смехом, да потом сражением обернулся. Терпение тверских посадских людей лопнуло.

Надо было приключиться такому, что в раннее утро, когда купцы и прочий ремесленный народ к торгу продвигались волною многолюдной, татары – числом около десятка конных, помыслили отобрать у дьякона кобылу; глянулась она им своею статью да резвостью. Мало того, что забрали, так ещё при этом обиды принялись чинить церковному служителю: бороду рвать, да в лицо плевать. Дудко – так звали того дьяка, несмотря на свой духовный сан, росту был огромного и силы богатырской. Вот потому, развернув свои плечи саженные и не претерпев обиды, как учит мать-православная церковь, начал Дудко по щекам нехристей хлестать, в реку бросать, да приговаривать:

– Бог терпел, нам велел, но не от поганых же!

Так, может быть, и пометал бы всех татар с волжского берега, да тут как на грех ещё один разъезд ехал, но числом много боле первого. Когда эта сотня навалилась на одинокого дьяка и попыталась его саблями посечь, тот и заголосил:

– Люди добрые! Тверечи! Не выдайте!

А вышло так, что когда дьяк первый десяток нехристей в воду швырял, то на утёсе много людей собралось, которые от смеха за животы держались. Меж народа в толпе шутка уж пошла гулять, что, мол, беда коли тверской дьяк крестить начинает, может всех зараз и утопить. Смеялись до упаду. Но одно дело веселье и смех, совсем другое – когда сто на одного наваливаются. Вот тут-то, понятное дело, и взыграла в людях обида за все прошлые разы, а потому и позабыли они все свои обещания, которые великому князю Александру Михайловичу давали.

Понесло огромный людской поток с холма к речному берегу, да и начали посадские тверские люди татарское воинство крушить тем, что кому под руку попало. Для такого дела всё годилось: камень ли с дороги поднятый, жердина для тына приготовленная, или даже добрый кулак. Шум-гам изрядный поднялся. А тут к татарам помощь стала внушительная подходить с княжьего двора, где постоем стояла. Когда же вслед за этим колокол ударил, то на помощь к людям посадским стали бояре подходить со своими слугами, да уже при хорошем оружии. Вот тут кулачная драка закончилась, и пошло самое настоящее сражение. Бились целый день, а к вечеру остались в живых из нехристей лишь князь Шевкал, да с ним не больше сотни татар. Схоронились они в усадьбе князя тверского, и стали молить о пощаде. Думалось Александру Михайловичу о тяжелых последствиях. Понимал, что хан Узбек такого не простит, но не мог таких слов подобрать, которые дали бы прощение татарам. Да как было их миловать, когда не было в Твери ни одного двора, где бы поганые ни снасильничали, ни украли бы, ни убили бы. Спустил бы Шевкалу великий князь, народ бы его не простил. Вот и не пожалел своей усадьбы Александр Михайлович, приказал спалить вместе с татарами, которые в ней закрылись.

До московского князя Ивана Даниловича та весть мигом дошла, а потому, немедля ни единой минуты и в великой душевной радости, помчался он в Золотую Орду к хану Узбеку. Вот, дескать, великий хан, говорил я тебе не единый раз, что холоп твой тверской против тебя нож точит, теперь сам убедись. Нету у тебя больше брата Шевкала.

В великом бешенстве собирает ордынский владыка воинство неисчислимое и приказывает идти Ивану Даниловичу на Тверь. Чёрным огнём надвигалась татарская рать на земли русские. Где проходила Орда уже ничего ни живого, ни мертвого не оставалось. Одна пустыня. Вот почему многие правители под руку московского князя перебегать стали и тем земли свои спасали.

Боярину Аверкию Дмитриевичу донесения шли о приближении беды к Твери. Вроде бы не Ростов, но надо остерегаться. Приехал он в дом Кирилла Афанасьевича и молил того, чтобы не оставлял он жены с чадами, не покидал земли ростовские, да не шёл с дружиной в Тверь. Хоть и не был воевода в ближних боярах у Александра Михайловича, но на его службе продолжал числиться, а потому не смог предать князя и земли родной, потому и поехал. Когда татары к Твери пришли, бился честно и отважно. Побили ордынцы дружины тверские, город сожгли, и мало кто в живых остался. Боярина Кирилла, видимо, молитвы жены уберегли, а потому вернулся он в Варницу – в земли ростовские, которые пока всё ещё нетронутыми стояли. Татары с князем Иваном Даниловичем погнались за князем Александром Михайловичем, который в Новгород бежал, а потому остатки тверских людей добивать не стали.

Боярин Аверкий, в ожидании бедствий княжеству Ростовскому как союзнику Твери, перевез домочадцев своих в усадьбу зятя. Жили они тогда все вместе в тревоге великой, дожидаясь прихода московского князя. Понимал управитель Ростова, что великое владимирское княжение теперь перейдет к Ивану Даниловичу, а уж тот найдет способ как наделы тверские к рукам своим прибрать. Когда же станет Ростов покорен Москве, тогда и начнёт Иван Данилович бояр, состоявших на службе у князя Александра Михайловича, да и не только их, грабить да убивать. Вот почему и говорил Аверкий Дмитриевич Кириллу, чтобы тот готовился к уходу из земель ростовских. И ехать надо было уже не в Новгород, который принял московскую сторону, а в Рязань или ещё лучше в Пронское княжество. Хоть далеко до него и ближе оно к Дикому полю, да Москве сильнее других противится, а потому не выдаст. И ещё говорил тысяцкий, что московское княжение, и это видно по многим приметам, обернётся для людей ростовских хуже татарского.

Такие слова слушать боярину Кириллу было нестерпимо. Столько раз он бился с погаными, столько их в землю сырую положил, а теперь выходило, что они ближе своего русского князя. Перечить боярину Аверкию из уважения к его седине Кирилл не перечил, но и в дорогу собираться не торопился.

В правоте слов тестя своего воевода убедился довольно скоро. И понял, что не зря в народе говорится: кто долго жил, тот много видел, а потому и правду наперёд угадать может.

Иван Данилович с татарами погаными не только тверские земли разорил, но ещё и новгородские. Взяв с Великого Новгорода две тысячи гривен серебра отступного, назад пошёл и опять-таки многие другие города платить приневолил. Воротился московский князь в Золотую Орду с великим доселе невиданным выходом. Сильно порадовался хан Узбек такому радению, а потому дал Ивану Даниловичу ярлык на великое владимирское княжение. Долго потом на Руси говорили, правда, не в полный голос, так как за речи подобные голову можно было потерять, что свое величие московский князь Иван Данилович кровью мужей, да слезами жёнок русских купил.

Чтобы ещё прочнее привязать Ростовское княжество к Москве, отдал Иван Данилович дочь свою Марию, за князя Константина, а в качестве своего догляда прислал в Ростов боярина верного – Василия Кочева. Вот тут и началось то, про что Аверкий своему зятю наперёд говорил. Стали люди Кочева по всем дворам и усадьбам рыскать, верных людей князя Александра Михайловича выискивать и под видом сбора выхода для Орды имущества лишать, особо противившихся произволу избивать, с законных вотчин сгонять, да насильно отправлять в земли московские.

Даже боярина Аверкия Дмитриевича, уже совсем старого человека, и то не пощадили: обобрав до нитки последней, за ноги подвесили, да палками били. Вследствие этого тот и помер.

Хотел было Кирилл Афанасьевич отомстить за крестного отца любимой жены и убить боярина Василия Кочева. Стефан, которому уже исполнилось восемнадцать, и биться он мог не хуже любого опытного дружинника, с ним тоже идти собирался. Мария же слезно упросила мужа пожалеть её, да ещё двух других сыновей с дочерью, которых за дерзновенность Кириллову могли тоже жизни лишить. Вот потому боярин Кирилл Афанасьевич мстить не стал и разорению, что ему чинили московские вороги, уже особо не сопротивлялся.

Было у боярина Кирилла опасение за семью свою, а потому совет держал с женой и детьми: может все-таки лучше ехать в Радонеж, а не в далёкое Рязанское княжество? Строго было наказано всем неугодным боярам с родней ихней, со слугами, и скарбом, какой взять смогут, направляться в удел Андрея Ивановича. Того, кто ослушается, обещали изловить и наказать жестоко. Недолго говорили они в тот вечер, но к выводу пришли единодушному, что коли уж в ростовских землях такое избиение от московских идёт, то в их уделах, вообще жизни не будет. Вот и пререшили, что нет смысла ехать в Радонеж под руку князя Андрея Ивановича, младшего сына великого владимирского и московского князя, а направится, как и советовал боярин Аверкий Дмитриевич, бывший тысяцкий Ростова, в Рязанское княжество.

Бежали из Варницы скрытно. Дорога была не лёгкой, путь не близкий, а потому и волновался Кирилл Афанасьевич за домочадцев своих. Пока от Ростова отъезжали, остановок старались не делать. День проходил за днём, неделя за неделей, но дорога была спокойной; никто вроде бы не гнался. Вот уже и месяц в пути прошёл, а боярин Кирилл Афанасьевич, всё равно, нет-нет да оглянется. Чем дольше длилось путешествие, тем с большой тревогой поглядывал бывший воевода на жену свою, на дочь, на сыновей. Всё-таки не ратники, не торговые люди и таких далёких переездов никогда раньше не совершали.

Посмотрит муж на жену свою Марию с тревогой, а та всегда в ответ ласковую улыбкой отзывается. Прожили вместе вот уже двадцать лет, а всё в сердце боярина любовь к жене не проходит. Голова и борода уже седая, а в мыслях разных предстает она перед ним, как в тот первый раз, когда увидел. Стройная гибкая девушка, вся светлая, что голубица сизокрылая.

Сколько вместе прожили, но ни разу не случилось такого, чтобы жена поперек мужу хоть единожды слово сказала. Не только муж, но и все прочие – дети и дворня, – от боярыни грубого слова не слыхивали. Порядок с детьми и в хозяйстве всегда могла наводить лишь взглядом одним. Всех детей своих растила и воспитывала так, чтобы перед людьми стыда не иметь. И здесь у Марии все ладно получалось. Дети подрастали, отца уважали, мать любили беззаветно, были послушны и скромны, перед другими не гордились, но и своего достоинства не роняли. От работ не бегали, были трудолюбивы. То, что жизненных путей своих не выбрали, так на то время не приходило. Это вот сейчас, по дороге в Рязанское княжество, боярин Кирилл Афанасьевич, глядя на сыновей своих, проникся думой серьёзной и тревожной – о будущей их судьбе: кто же к какой службе из них пригодным окажется? Не то, что об этом раньше мыслей не возникало, возникали и не единожды. Но в годы прошлые, хоть и воевать тогда доводилось и смерть не раз подле себя видеть, не было в сердце такой тревоги за сынов. Тогда жизнь боярину Кириллу Афанасьевичу много проще представлялась.

Когда исполнилось Стефану одиннадцать лет, а Варфоломею пошёл седьмой год, то, помня наставления из «Поучения» Владимира Мономаха, а боярин Кирилл Афанасьевич чтил сию книгу вслед за писанием Божьим, поехал он в Ростов к тестю своему. Просил тогда боярин, чтобы правитель Аверкий Дмитриевич пристроил внуков своих на книжное учение, в какой ни есть монастырь. Когда с просьбой обратился, лишь только тогда во всей полной глубине горькой правды узнал Кирилл, вечно в походах находившийся, что ещё с того дня как приходили татары в Ростовское княжество, пожгли они много книг переписных – патериков, хроник, изборников, апокрифов, пчёл, а храмы многие до сей поры в запустении пребывают. Того, кто грамоте обучен был, тех наравне с другими мужами в плен угнали, а потому нынче не то, что стоящего уставодержателя найти, а дьячка, псалтырь читающего не сыскать. Бывает, что забредёт в город, ненароком какой книжник, мастер грамоты, так страх бывает иной раз на того глянуть. В еде и питье не воздержан, сквернослов как последний басурман. Одна радость, псалтырь читает да уставом пишет. Настоятель за него и молитву совершит, и глаза закроет на его убожество, да и доверит какую сохраненную книгу наново переписать. А что делать?! Мало ноне учёного люду осталось, что среди бояр, что среди духовенства. Но всё же пообещал боярин Аверкий Дмитриевич, что если представится какой случай, то пришлёт он книжника на двор к Кириллу Афанасьевичу.

Время шло, книжник всё не появлялся. Хорошо помнил боярин Кирилл из наставлений князя Владимира Мономаха: «В дому своём не ленитесь, но за всем присматривайте сами». И ещё: «Не забывайте того хорошего, что вы умеете, а чего не умеете, тому учитесь». Вот потому-то в те дни, когда дома бывал и отдыхал от трудов ратных, сам пытался детей учить. Науку ратную перенимали сыновья легко и быстро. На конях скакали, из лука стреляли, на мечах бились и с копьём управлялись. Когда же вознамерился отец детей обучать псалтырь читать и письму, то для этого случая припомнил наставления митрополита Михаила, который предписывал учить чад стройно, в правде и любви, в духе заповедей Божьих, в благонравии. Причём, ни яростью, ни жестокостью, ни гневом, а лишь снисходительно и кротко.

Был боярин Кирилл Афанасьевич больше воином, нежели книжником, а потому дело двигалось не так быстро, как в науках ратных. И кротким был с сынами, и терпеливым, но всё же аз, буки, веди выводили дети плохо. Кирилл Афанасьевич сам-то писал не как уставодержатель – выходило весьма скверно, а у детей и того хуже: буква на букву залазила, и строка, словно с горы на гору бежала. Правда, Стефан стараниями отца все-таки читать псалтырь начал. Пётр, которому на ту пору пошел пятый год, бойко за Стефаном и боярином Кириллом все буквы повторял. Варфоломей же буквы, начертанные отцом, не понимал, и как они произносятся, все никак запомнить не мог.

Слава богу, что ростовский тысяцкий Аверкий Дмитриевич своего обещания не забыл, да подослал-таки в дом зятя мастера грамоты. Как и говорил тесть, вида тот оказался не совсем благообразного. Чернец, длинный и худой, что жердь, прежде чем с чадами ознакомление произвесть, испросил себе плату, еду и питьё.

Ел мастер грамоты много, в питье же оказался воздержанным – лишь воды испросил, чем боярина Кирилла Афанасьевича и жену его Марию порадовал. Но когда речь о плате зашла, торговался зло. Обещал обучить детей псалтырь читать, письму, петь в церкви, да ещё двум языкам – греческому и латыни. Как знал чернец латынь, то бог ведал, а по-гречески с ним Мария поговорила и мужу удостоверила, что не соврал мастер грамоты, хорошо владел сим языком.

Вскоре довелось боярину Кириллу Афанасьевичу в поход отправиться и детей полностью передать на пришлого учительского человека. Когда же воевода вернулся, то чернеца и след простыл. Пробыл он с детьми пять месяцев. Стефан и Пётр очень быстро научились читать и писать, говорить на языки чужеземных, а Варфоломей как был, так на месте и остался топтаться. Чтобы как-то учение с места сдвинуть взялся было мастер грамоты за палку и поколотил Варфоломея. Мария про то прознала, сильно огорчилась, да и выгнала чернеца прочь, не уплатив ему сполна, как вначале уговаривались. Кричал обиженный книжник, что глупую овцу не грех палкой отходить и что такого недоумка, как Варфоломей ему видеть ещё не приходилось. Потакать такому, значит уже сейчас душу ему губить. Слышал всё Варфоломей и плакал, не от боли, а от обиды. Вон Петру удалось всему научиться, а он даже читать не выучился. Мать с отцом его утешали, говорили, что придёт другой книжник и уставодержатель и дело поправит.

Присылал боярин Аверкий Дмитриевич и другого мастера грамоты, тот был благообразней первого: старше в годах, нрава тихого и кроткого. Псалтырь бегло читал, не спотыкался на каждой буквице, как прошлый чернец, знал много хроник и складно рассказывал. И опять, Стефан и Петр у него много переняли, а Варфоломей, где был, там и остался, ни на шаг не продвинулся. Уходил кроткий старец без брани. Сам на Варфоломея не гневался и родителям воспретил. Сказал, что у среднего сына Кирилла и Марии разум не познанием грамоты обеспокоен, но познанием Бога. Как и когда ему истина Заповедей Господних откроется, так и учение пойдёт без труда всякого. Боярин Кирилл Афанасьевич и его жена были людьми богобоязненными, чтили Отца Небесного во всей полноте душ своих, но смысл речей старца им остался не совсем понятным.

Стефан рос сильным, рослым по всем статям своим вылитый боярин Кирилл, а потому за его судьбу родители не опасались. Мог старший сын пойти на службу к любому князю, если на то желание появится. Мог и свои торговые дела вести – как дед Афанасий, что в Новгороде сидел и лавок имел числом пять раз по три. Так как родители особо не неволили, то старший сын подумывал о службе у великого владимирского и тверского князя.

Пётр, хоть и был самым младшим из детей, но по росту своему от Варфоломея не отстал, за Стефаном тянулся и тоже был высок и плечист, в науках хваткий, а потому его судьба особо отца с матерью не беспокоила.

Глядя на среднего своего сына, родители не знали, что и придумать для его будущей участи. Был Варфоломей статью нежен, больше походил на молодую девушку, и в облике его пребывало главным образом от матери, нежели от отца. Вот и судили родители, что на службу ратную его определять, значит подвергать опасности смертельной больше обычного. В купеческую среду среднему сыну дорога тоже заказана. За товаром ездить требуется в страны разные и далёкие, порой через леса дремучие, а по дорогам, особенно после прихода татарской Орды, разбойных людишек появилось больше прежнего. Чтобы от них отбиваться, тоже требовалось умение воинское и силы немалые. Подумывали родители и о службе священнослужителя, да вот беда, никак не мог Варфоломей грамоты осилить. К тому же, и это пугало Кирилла Афанасьевича и Марию больше всего, средний сын сам никакого желания не выказывал, только ходил, что днём, что по вечерам, не в меру задумчивый и всё к чему-то прислушивался. То ли в самом себе что искал, то ли и вправду, Небесам и Богу пытался внимать. Случалось и так, что слёзы лил Варфоломей непонятно по какому событию. Мать начинала у него допытываться, не болит ли что, да ответа добиться не могла. Разным лекарям да врачам среднего сына показывала, но те только головами качали, и никакой болезни в мальчике не находили. Вот и рос Варфоломей, волнуя родителей больше, нежели другие их дети. Но после того, как ушёл от них второй мастер грамоты, боярин Кирилл и жена его Мария для себя твёрдо решили, что надобно в судьбе среднего сына на Божью милость положиться, а самим боле не тревожиться. Пока ждали лучшего часа, случилась лихая напасть для Тверского княжества, а значит и для боярина Кирилла.

Теперь, когда пришлось им перебираться в Рязанское княжество на неизвестно какое житьё, прежняя тревога вернулась к отцу, и потому смотрел он на среднего сына чаще, чем на других своих детей. Варфоломей за время длительного пути ни одного раза не пожаловался на трудности, хотя езда в седле давалась ему много тяжелее, чем братьям.

Когда вдалеке завиднелись стены города на Оке, боярин Кирилла Афанасьевича вздохнул с большим облегчением.

– Слава Богу, доехали, – сказал он, повернувшись лицом к жене.

Глава вторая

Великий владимирский и московский князь Иван Данилович предавался тревожным думам, чем прогонял от себя сон, такой необходимый в последние дни. Которую уж ночь спать, как того требовалось для отдохновения, не получалось. То одно случалось, то другое наваливалось, и беспокойства эти заставляли голову напряжённей работать, сердце учащённой стучаться в груди, а кровь быстрее бежать по жилам. Приневоливали дела дневные подолгу возлежать с открытыми глазами ночью. Бока, от бестолкового перекатывания, скоро принимались саднить, а потому Иван Данилович осторожно приподнимался и подолгу просиживал на кровати просто так.

Вот и сейчас, выпростав ноги из-под одеяла, с великим бережением, чтобы не заскрипело ложе, сел. Посмотрел на лежащую рядом Елену: не обеспокоил ли? Жена, такая близкая и родная, надежда и опора в тяжких думах и сомнениях, спала. Очень часто, когда пребывала надобность выговориться, а довериться было некому, то он беседовал с ней. Говорили обычно в опочивальне. Дождавшись ухода постельничего, Иван Данилович принимался долго объяснять собственные поступки, изрекая обиды на ближних и дальних, которые не всегда разумели замыслов его, а потому прекословили и чинили препятствия.

Нынче тоже вот восхотел было поделиться с Еленой последними тяготами, но жена, которая не первый день прихварывала, быстро заснула. Тревожить её князь Иван Данилович не стал, но и без излияния души, такого нужного для успокоения, заснуть не мог.

Тяжко, с великими грехами, складывались дела последних дней. То, что прегрешения велики и как ни крути, а приходилось их все до единого брать на себя, великий владимирский и московский князь понимал хорошо. Вот потому-то и требовалось, чтобы жена послушала и пожалела бы, а ещё лучше – нашла бы словечко утешительное. Даже если бы не оправдала его поступков, то поуспокоила; Елена очень хорошо знала, что и в какой момент мужу потребно. Правда за Марию, старшую дочь, пребывала жена на Ивана Даниловича в обиде. Разлучил он любящие сердца, отдал Марию за ростовского князя, поставив во главу интересы земли родной.

Он, великий князь владимирский и московский, Иван Данилович, оторвал от себя обожаемую дочь, огорчил жену, которая сопротивлялась браку Маши с нелюбимым ростовским князем Константином, и отдал-таки дочь в высокомерный Ростов. Этот Аверкий, большой боярин и городской тысяцкий, разнообразными ругательными высказываниями, дозволил себе оскорблять дочь Марию и его самого – великого владимирского и московского князя! Такой обиды стерпеть мочи не оказалось, а потому очень восхотелось, чтобы чванливому боярину произвели поношения и причинили боль, пуще той, которую тот сам сделал. Но помимо личной обиды, пребывала у Ивана Даниловича и другая нужда – собирать выход. Ярлык на ростовское княжество был куплен великой ценой. Такой большой, что собственного серебра уже не хватало, вот и появилась надобность откуда-то эти деньги собрать. Ростовские бояре, торговый и ремесленный люд на выход, который им назначила Москва, не соглашались. Не было, дескать, такого уговора, говорили они. Утверждали, что и нет у них столько серебра. В душе своей опасался Иван Данилович, что не собрать ему огромной дани, что была обещана хану Узбеку, а потому помыслил дать добро на отъём силой. С этой целью созывал великий владимирский и московский князь Иван Данилович ближних бояр, стремясь разделить с ними ответственность.

Тысяцкий Воронцов-Вельяминов незамедлительно сообразил, чем тут дело обернуться может, а потому отвечал уклончиво.

– Серебро брать надобно, но и бояр обижать не пригодно. Завтра ить буде нужда в их, так ведь не пойдут за нами.