Пиявки

Пиявки
Вероника Богданова

Существует мнение, что современные акулы пера не более чем пиявки: они копаются в душах людей грязными руками и питаются чужими страданиями, словно кровью. Так ли это на самом деле?

Возможно ли человеку, попавшему в мощный водоворот журналистики и ставшему свидетелем циничных порядков, при которых человек порой перестаёт быть человеком, осознать свои ошибки и, не переступив через нормы морали и общечеловеческие законы, найти дорогу к истинным ценностям, ради которых действительно следует жить: к счастью, любви, гармонии и семейному благополучию?

Вероника Богданова

Пиявки

© Вероника Богданова, 2022

© Общенациональная ассоциация молодых музыкантов, поэтов и прозаиков, 2022

1

– Журналистика – профессия паразитическая, – вещал подвыпивший гражданин в углу троллейбуса, нависая над низкорослым собеседником в клетчатой кепчонке. Тот вскинул на длинного удивлённые глаза и насупленно переспросил:

– Это почему? Они же стараются, жить людям помогают, глаза нам открывают, разве не так?

– Они всегда там, где происходит что-то аномальное. Если человеку слишком хорошо, а особенно если плохо, они тут как тут. Сочувственно забираются в душу и копаются там своими грязными ручонками. Ты думаешь, они пытаются облегчить страдания? Дурак! Они этими страданиями питаются, как пиявки кровью. Только они гораздо хуже пиявок: те хоть в рану обезболивающее вещество впрыскивают, а от журналистов этих только ещё больнее становится. – Уголки губ длинного страдальчески скривились, словно он и в самом деле испытывал в данный момент физическую боль. Клетчатый шумно вздохнул и покивал. Лоб его под кепочкой лоснился, хотя в троллейбусе вовсе не было жарко. Видимо, высокий мужчина действовал на него, как инъекция хлористого кальция: столь же приятно по ощущениям…

Элка сжалась на заднем сиденье, невольно слушая горький диалог. Каждое слово было для неё подобно раскалённому гвоздю, вбиваемому в плоть: и троллейбус может оказаться Голгофой. Подумать только: раньше она сама мечтала о журналистике, хотя отец всегда жёлчно называл эту профессию «второй древнейшей», а мама безапелляционно заявляла: «У журналистов нет своей жизни, поэтому они всегда живут чужой. А это утомительно».

Впрочем, для мамы всё было утомительно: от уборки в квартирке (обычная хрущёвка, две комнаты, маловато солнца и слишком много соседей) до приведения в порядок «себя любимой». «Лёгкая небрежность в облике» – эта фраза мягче всего выражала стиль матери Элки. Но от этого она не становилась менее привлекательной. Красота была приговором этой женщины. Красота и вселенская лень. Часть и того и другого достались в наследство Эльвире.

И вот теперь «наследница», облачённая в джинсы и длинный свитер, тряслась в неуютном троллейбусе, выслушивая мнение незнакомца о собственной профессии, от которой ей самой безуспешно хотелось избавиться последние пару лет. Иначе до самой пенсии ей пришлось бы носиться по городу (служебная машина была вечно занята более удачливыми и плодовитыми коллегами), терпеть снисходительное потрёпывание по плечу каждого встречного-поперечного, узнавшего, что она и есть «та самая Эльвира Карелина», и чувствовать себя девчонкой.

А ведь ей уже было слегка за тридцать, и дома её ждала необычайно быстро растущая дочь, требующая всё больше средств и внимания. Увы, ни того ни другого Элка ей предоставить не могла: зарплату, и без того невеликую, почему-то постоянно задерживали, а времени для общения с Женькой катастрофически не хватало. Каждую свободную минутку съедал ненавистный рабочий компьютер и бесконечные звонки: «Простите, вы не могли бы…» – или того хуже: «Сука, мы до тебя ещё доберёмся…»

Эльвира, как и всякая молодая, но уже теряющая очки на рынке невест женщина, свято верила в то, что не заслуживает подобной судьбы. Но с мужчинами ей тоже не везло. Муж, существовавший когда-то, в минувшем десятилетии, даже не вспоминал о дочери, а слово «алименты» считал досадным недоразумением, возникшем в словаре по ошибке издателя. По этому поводу сама Элка привыкла говорить: «Подумаешь, баба с возу!» Но, ворочаясь в одиночестве в постели долгими ночами, она признавалась себе, что ей надоело быть той самой кобылой, которой легче. Нисколько не легче!

Сегодня у Женьки был академический концерт: девчонка оканчивала четвёртый класс музыкальной школы, причём весьма успешно. В ней удивительным образом отсутствовала та изрядная доля лени, что не раз мешала матери что-то изменить в судьбе. Ибо извечному Элкиному лозунгу «Надо что-то делать!» всегда противостояло дурацкое словечко «неохота»…

А Женька не представляла себе праздного лежания на диване. Напротив, ей хотелось успеть всё: сделать уроки, поиграть на пианино, нарисовать очередной «шедерв», как она сама называла свои творения, попользоваться маминым компьютером – да мало ли чем ещё может заняться десятилетний ребёнок!

Элка выскочила из троллейбуса возле музыкальной школы и вошла в неказистое серенькое здание. Уличный шум моментально растворился в звучании всевозможных музыкальных инструментов, перекрываемом сильным, уверенным голосом рояля. Конечно же, играла Женька. Эльвира, как всегда, не успела к выступлению дочери. И без того не самое радужное настроение молодой женщины упало до нулевой отметки. «Заморозки на почве одиночества», – поставила себе диагноз Элка, обнимая вихрем вылетевшую из концертного зала Женьку.

– Мама, я отстрелялась! – радостно сообщила дочь. Откуда она взяла это словечко? Уж не от самой ли Элки переняла, когда та сообщала по телефону подруге об окончании очередной статьи? Подруга, далёкая от журналистики, обычно спрашивала, остались ли ещё патроны. Ответ звучал оптимистично далеко не всегда.

– Куда идём? – Элка понимала, что дочка заслужила поход в кафе или в парк, уже начавший одеваться в свежую весеннюю листву, и поэтому отсутствие денег не было веским аргументом для того, чтобы лишить ребёнка маленького удовольствия.

– Домой, мам, – внезапно нахмурившись, ответствовала Женька. Тёмно-серые глаза девочки почему-то показались Эльвире необычайно взрослыми. Такими глазами смотрела на Элку мама, когда услышала новость о предстоящем замужестве дочери. Наверно, единственный раз в жизни чуть встрёпанная, похожая на не желающую взрослеть девчонку, мать оказалась права, вынеся короткий, хлёсткий приговор: «Бросит он тебя, Эльчик, у него же глаза блядские».

Неизвестно, по каким признакам, неведомым для неопытной дочери, Ирина Николаевна определила кобелиные наклонности будущего зятя, но в дальнейшем все мужчины, которые встречались Эльвире на пути, имели именно такие глаза. Глаза, готовые впитать в свои карие (или голубые) бездны красоту всех встреченных на пути женщин. Или, выражаясь незамысловатым языком Элкиной матери, – блядские.

– А что, котёнок, мороженого в парке ты сегодня не хочешь? – закинула удочку обычно запретного удовольствия Эльвира, обняв за плечи вдруг съёжившуюся дочь. Женька показалась ей какой-то особенно юной и трогательной, когда вскинула глаза и смешно вздохнула:

– Хочу, конечно. Но у нас же денежек нет даже на хлеб…

Эти слова явно принадлежали кому-то другому. Дочка никогда не задумывалась над тем, откуда мама берёт деньги и на что должно их хватать. Элка развернула Женьку лицом к себе, присела, чтобы оказаться на уровне повлажневших испуганных глазёнок дочки, и чуть сильнее, чем нужно (позже она жестоко корила себя за этот минутный порыв!), сжала её за узенькие плечи:

– Кто тебе это сказал? Отвечай сейчас же!

– Не тряси меня, больно! – пролепетала готовая расплакаться Женька. Но Эльвира была неумолима. Её и без того болезненное самолюбие зацепила беспомощная дочкина фраза о вечном отсутствии денег.

– Говори, тебе что, хлеба не хватает? Или я для тебя чего-то жалею? Ну, что ты молчишь? – почти кричала Элка, не замечая, как мимо неё проходили, укоризненно поглядывая и качая головами, родители юных музыкантов со своими многообещающими отпрысками. Они прекрасно знали и Женьку – лучшую ученицу в классе, и саму Эльвиру, любящую мамашу, обычно относящуюся к собственному чаду трепетно и нежно. И вдруг перед ними оказалась мегера с перекошенным лицом, вцепившаяся в дочь, только что блистательно отыгравшую академический концерт!

– Мама, за что? – еле слышно выдавила из себя Женька, и Элка, которую в этот момент словно ударили по лицу, опомнилась, растерянно вгляделась в бледное дочкино лицо и, внезапно расплакавшись, прижала девочку к себе. Женька, обмякшая, словно тряпичная кукла, не сопротивлялась, но и не ответила на объятья. Эльвира не придала этому особого значения: она в этот момент баюкала не обиженную дочь, а своё задетое самолюбие, собственную несуразную судьбу, замеченную кем-то со стороны и пересказанную дочери простыми, но, в сущности, справедливыми словами.

А ведь Эльвира никогда не жаловалась при дочери ни на неустроенность личной жизни, ни на скудность быта. Напротив, перед Женькой она всегда старалась играть роль этакого бодренького борца с обстоятельствами, которому все нипочём! Обида взыграла в Элке с новой силой. Теперь она точно знала, что не поведёт дочь ни в кафе, ни в парк. Вечер пройдёт дома, перед компьютером, тем более шеф торопит со статьёй о проблемах строительства спортивного комплекса в пригороде: эта статья никак не желала писаться, как не желал строиться этот самый злополучный комплекс. Элке так и хотелось, как в популярном фильме, поднять руку повыше, потом опустить её резко и сказать: «Ну и хрен с ним, с этим комплексом!»

Эх, если бы можно было таким путём решить все проблемы…

2

«Ну почему?» – много раз впоследствии Эльвира задавала себе этот вопрос. Почему в тот вечер она не повела дочь куда-нибудь подальше от дома, от телефона, от этого звонка, положившего начало истории, о которой вспоминать не хотелось, но приходилось? И не только вспоминать, но и казнить себя снова и снова, причём испытываемая при этом боль с каждым разом усиливалась. Но, невзирая на боль (оказывается, моральный мазохизм, которым страдала мать, был не чужд и Элке), Эльвира вновь и вновь мысленно открывала дверь ключом, переступала через порог, втягивая за руку в коридор полусонную Женьку, и автоматически поднимала телефонную трубку в ответ на трель прорезавшего тишину квартиры звонка.

– Эльвира Михайловна? Это Чарский. Нет желания съездить в командировку? Международный симпозиум, интересные люди, неплохой материальчик получится. Да и отдохнёте немного от нашего Мухосранска. – Голос начальника отдела звучал слащаво и мерзко, но для Элки он показался пением ангелов. Вот оно, спасение! Командировка! Подальше от этого города, от умницы-дочки, от проблем, никак не желающих решаться…

– Да, Дмитрий Сергеевич. Куда и когда ехать? – с готовностью откликнулась Элка, мысленно прикидывая, что взять с собой и как умаслить двоюродную сестру, чтобы та приютила на несколько дней Женьку.

– Завтра оформишь документы и купишь билет, а послезавтра – в путь, – торжественно объявил явно обрадованный Чарский.

Он знал, что Карелина никогда не ездит в командировки, потому что одна воспитывает дочь, а сама Элка не особенно афишировала наличие в городе двоюродной сестры, чтобы начальство не приставало с разъездами. И вдруг – такое лёгкое согласие! Наверно, Дмитрий Сергеевич в этот момент исполнил ритуальную пляску североамериканских индейцев – настолько успешной оказалась его миссия, которую он заранее посчитал невыполнимой.

– Ладушки, – вздохнула Эльвира, положив трубку.

Женька смотрела на мать вопросительно. Она никогда не расставалась с ней дольше, чем на день, поэтому вопрос «куда ехать?» прозвучал для ребёнка тревожным сигналом. Но спрашивать о чём-то маму девочка не решалась: слишком чётко отпечаталась в детском сознании недавняя сцена возле музыкальной школы. Случалось, Элка и раньше давала волю отрицательным эмоциям, но никогда при этом они не были направлены в сторону Женьки. Ни разу за все десять лет её жизни.

Вечер прошёл без обычной возни на диване, милой болтовни и долгого вечернего чая на крохотной кухне. Эльвира дописала-таки статью о спорткомплексе – не гвоздь номера, конечно, но вполне приличный материал, – тайком покурила в ванной (дочь не знала об этой маленькой материнской слабости), договорилась с кузиной Светкой о Женьке. Сестра, вопреки страхам Элки, даже обрадовалась, хотя раньше не проявляла особой любви к двоюродной племяннице.

А ночью Элка даже позволила себе немного всплакнуть, хотя раньше заявляла всем любителям пустить слезу (среди знакомых ей дам таких было большинство), что «эта маленькая слабость ведёт к большому обезвоживанию организма». Теперь же слёзы лились сами собой, злые, солёные, никак не желающие кончаться. Похоже, мысль о большом обезвоживании была не столь абсурдна…

И маленькая умненькая Женька, словно почувствовав настроение матери, не пришла к ней в кровать, как делала это часто в те ночи, когда не было ни слёз, ни обидных слов, – словом, во все ночи, кроме этой.

Чарский провёл ту ночь с Танечкой. Ах, эта всё понимающая, славненькая Танечка из корректуры! В ней самой корректировке не подлежала ни одна черта. Причём, по мнению Дмитрия Сергеевича – а собственное мнение он считал единственно достойным внимания, – такие женщины, как Татьяна Исаенко, рождались раз в столетие и могли принадлежать лишь избранным мужчинам, подобным самому Чарскому.

Имея блестящее филологическое образование и прекрасные рекомендации, Таня без особых проблем могла устроиться на более высокооплачиваемую работу, к тому же её не раз приглашали в различные фирмы. Только госпожа Исаенко предпочитала тесный кабинетик в редакции и скудную зарплату корректора, потому что её скромная нынешняя должность позволяла ей быть постоянно рядом с объектом мечтаний.

Дело в том, что красавица и умница Татьяна была из разряда женщин, признающих исключительную роль мужчин на Земле. И на эту «исключительную роль» в её сознании годился как раз начальник одного из отделов Дмитрий Чарский.

Возможно, кому-то другому этот давно женатый человек не слишком выразительной внешности казался не очень-то достойным столь преданного обожания, но Татьяна, однажды усмотрев в нём особенные черты, свои взгляды менять не собиралась. Хотя была она гораздо моложе Чарского и наружности неординарной, да и узы скоропалительно свершённого когда-то брака её не особенно тяготили, поскольку муж, не желающий обременять семью своим присутствием, чаще всего бывал личностью скорее виртуальной, нежели реальной. А семья, собственно, состояла из него и самой Татьяны.

И вот теперь сотрудники редакции, заглянув в небольшой кабинет в конце коридора, называемый «комнатой отдыха», поскольку в нём стояли диван, столик с электрической кофеваркой и пепельницей и забитая «чтивом» этажерка, смогли бы увидеть прелюбопытнейшую картину. На диване, полуприкрытая пледом, лежала тёмно-рыжая красавица, округлые формы которой угадывались даже под плотной шерстяной тканью, а рядом, демонстрируя потолку полностью обнажённые впалые ягодицы, блаженствовал Дмитрий Сергеевич.

Однако уже пять минут спустя эротическая панорама сменилась вполне уютно-бытовой: полностью одетые любовники неторопливо попивали кофе и буднично обсуждали какую-то редакционную проблему. Причём выглядело это приблизительно так: Танечка вперила немигающий взгляд (была у леди своеобразная особенность, приобретённая в детстве, во время бесконечных игр в «гляделки», в которых у Тани конкурентов не было) в переносицу Чарского, вещающего о своих «бесталанных коллегах», и тихонько спала, при этом кивая и делая вид, что внимательно слушает.

Эта сторона натуры Димочки, то бишь склонность к досужему перемыванию косточек, его преданную даму не привлекала, но ведь и на солнце есть пятна, правда? И Исаенко предпочитала незаметно дремать, дабы не запустить на тарелку своего обожания малюсенькую мушку сомнения. Татьяна была женщиной, в общем-то, благоразумной и отдавала себе отчёт, что эта мушка своими грязными лапками насмерть замарала бы её «чистое, светлое чувство». Поэтому система «мухобоек а-ля Исаенко» действовала исправно и сбоев пока не давала.