Опера и смерть

Глава 2.

Рассказывает Лал-баи Шринивасан, известная также как Рубина Пернэ.

День рождения синьоры Терезы прошёл замечательно, но потом у меня болела голова.

Виновата была в этом я сама, разумеется. Прекрасно знаю, что должна соблюдать меру, и всё равно выпила лишнего. На улице не валялась, конечно, но чувствовала себя плохо. Потому и вышла утром пораньше, хотела свежим воздухом подышать. Только какой там воздух – копоть и туман.

Вне сцены я носила траур, и приглашение синьоры Терезы вынудило меня взять платье напрокат. Вот утром следующего дня я пошла его возвращать. Ранвир следовал за мной, как тень.

Прогулка всё же немного помогла, голова стала болеть меньше. Возле гостиницы я встретила сеньора Октавио и сеньору Лус. Они выгуливали спаниэля. Я начала им рассказывать о дне рождения. Рассказу моему помешало появлению мистера Паркса с друзьями – мужчиной и женщиной.

Завязался общий разговор. Заметив моё состояние, женщина – полная блондинка, немного похожая на маму – посоветовала мне выпить крепкого чаю. Я больше люблю кофе, но подумала: вдруг поможет?

Вскоре мы вшестером устроились за столиком в ближайшем кафе, спаниэль сидел рядом с хозяином, Ранвир стоял за спинкой моего стула. Начало разговора я пропустила, помню только, что Паркс стал меня хвалить:

– Очень нежная дочь!

Я покраснела:

– Это не моя заслуга. Такую маму, так у меня, любил бы даже дьявол.

– Эээ, милая, в наше время совсем перестали беречь семью…

– Это верно, – желчно изрёк мистер Паркс. – Вот взять, например, нашу примадонну. Сбежала из дома, прихватив все сбережения своего отца, и несчастный старик умер в нищете. А она теперь расхаживает всё в мехах и драгоценностях, и строит из себя леди!

Я возмутилась. Будь я здорова, дала бы ему весьма резкую отповедь, но тогда была просто не в силах это сделать.

– Не верю! – только и сказала. – Донна Тереза – порядочная женщина.

– Я долго, – наставительно ответила блондинка, – служила горничной в разных семьях, и убедилась в том, что многие порядочные с виду леди и джентльмены скрывают весьма непорядочные тайны. И побег от отца – ещё не худшее, что может случиться. Так уж устроено в мире, что родители любят детей обычно больше, чем дети родителей, и проявления сыновней или дочерней неблагодарности мне уже давно не удивляют. Но и родителя к детям иногда так относятся, что оторопь берёт. Один из моих хозяев, майор Рейс-Морган, своего родного сына задушил.

– Как?!

Не помню, кто издал этот возглас. Но блондинка очень обрадовалась и с мрачным удовольствием стала рассказывать:

– Я была тогда горничной у жены майора, миссис Вивьен. Она родила ребёнка, мальчика. Ночью мадам заснула, я сидела рядом с ней, как сиделка, и тоже задремала. Вошёл майор, мрачный, как туча, велел мне идти спать. Я удивилась: как раз перед тем врач велел не оставлять мадам одну. Утром вхожу. Мадам спит, ребёнок спит. Я подошла, а он не дышит и мордочка синяя. Вызвали врача. Врач посмотрел, побледнел, а потом как закричит: «кто подходил к младенцу?!» Страшно мне было, но я сказала. Врач заперся с хозяином, они поговорили, а потом объявили: младенец, мол, во сне задохнулся. Задохнуться-то он, может и задохнулся, да только не сам по себе.

Женщина передохнула и добавила:

– Мадам потом повесилась от горя, а меня уволили.

Некоторое время стояла тишина. Потом посыпались вопросы и мнения.

Мне эта история показалась неправдоподобной, но из-за головной боли я не сразу поняла, почему.

Однако гадости в адрес синьоры Терезы меня задели. Она друг моей матери и мой друг, и я пошла к ней и рассказала всё, что слышала от Паркса.

Синьора Тереза не удивилась.

– Ты знаешь, что такое шантаж?

– Да.

– Когда мы были на гастролях в моём родном городе – Лукке, Паркс узнал кое-какие сплетни, добавил к ним собственные выдумки и стал вымогать у меня деньги. Я отказалась. Вот теперь он воплощает в жизнь страшную месть: рассказывает про меня новости собственного сочинения.

Глава 2.

Рассказывает Тереза Ангиссола.

Царь Соломон носил перстень с надписью «всё проходит». Если бы ко мне каким-то образом попал этот перстень, я бы сделала дополнение: «всё проходит, но оставляет след».

Как-то получилось так, что бОльшая часть тех бед, горестей и унижений, которые выпали на мою долю, пришлись на то время, которое принято считать самым счастливым – на отрочество и юность. Когда мне было двадцать два года, я резко изменила свою жизнь, и началась удивительно счастливая полоса. Наверное, это хорошо: лучше сначала плакать, а потом радоваться, а не наоборот. Все плохое, грязное из моей души словно ушло… Но не ушло. Осело на дно души, словно муть на дно стакана. Вода кажется чистой, но если её встряхнуть – может замутиться снова.

Писатели и художники любят изображать войну, страданья, грандиозные горести – но никто и никогда не изображал, да, наверное, и не может изобразить все мелочные, тягостные и каждодневные страдания, которые выпадают на жизнь обыкновенных людей, в особенности женщин, в кругу их семей. Попрёки, ругань, мелкие тычки, мелкие унижения не убивают разом, но терзают ежедневно и непрерывно.

Я прошла все круги этого домашнего ада. Когда у меня был хороший аппетит, меня ругали за то, что слишком много ем и ввожу семью в разоренье. Когда у меня был плохой аппетит, меня упрекали в неблагодарности – «мама готовила, а ты не ешь». Моих подруг ругали за то, что они плохо учатся – я была лучшей ученицей, и меня ругали за то, что я «синий чулок». Я любила петь – и отец орал, что я его раздражаю и мешаю отдыхать. Я молчала – и мама возмущалась, что я бука и не болтаю, «как другие девочки». Меня попрекали тем, что я родилась девочкой, а не мальчиком, что у меня слишком высокий рост, плохая фигура и ещё какие-то недостатки (всё уже не помню). Со временем выяснилось, что не так уж я и уродлива. Тогда появился страх: «дочь принесёт в подоле»! Никаких оснований для этого не было: я была скромна, не любила мальчишек и предпочитала гулять и играть с девочками, но меня стали выпускать из дома только в сопровождении матери, а когда она умерла – и вовсе заперли в четырёх стенах. Вдобавок в то время финансовые дела наши резко ухудшились, а скупость отца, всегда ему присущая, приобрела прямо-таки вселенский размах. Я не сошла с ума только потому, что любила читать, а отец мой был книготорговцем, и у нас всегда водились новые книги. Они стали моим спасением. Отец сначала молчал, потом стал возмущаться: «что ты читаешь книжки, мужа надо искать, старой девой останешься». Я спросила, как я могу найти себе мужа, сидя дома и не имея хорошей одежды – мой логичный вопрос вызвал гневные вопли, не содержавшие даже намёка на разумный ответ. Но это ещё было ничего… хуже всего оказалась история с Андреа.

Иногда мы с отцом всё же выбирались из дома, и однажды после одного из таких выходов я получила любовное письмо, вежливое и более чем пристойное. Письмо мне понравилось, я ответила – сдержанно и кратко. Мы начали переписываться. Мой корреспондент подписывался инициалом «А.» и я ничего о нём не знала. Спустя примерно полгода я почувствовала беспокойство: А. не звал меня на свидания, а его письма оставались столь же сдержанными и благопристойными, как в начале переписки. Я была неопытна в делах любви, но понимала: отношения должны развиваться, от слов надо переходить к делу. И я сама назначила ему свидание.

От родителей и вообще старших мне много приходилось слушать речей о девичей скромности, о стыдливости и сдержанности … Частица правды в этом есть, но овечья кротость хуже нахальства. Всегда, когда я пыталась быть скромной и послушной – получалась какая-то дрянь, а когда сама принимала решения и действовала – оканчивалось это, в большинстве случаев, неплохо. Так получилось и со свиданием: я узнала счастье, потом горе, а потом свободу.

Мне удалось ускользнуть из дома, и мы встретились. Его звали Андреа, и он был сыном наших соседей. Мы гуляли в рощице за пределами города – она считалась заколдованной, и суеверы её избегали, а значит, мы были в относительной безопасности. Меня это место завораживало. Оно было прекрасно. Мир был прекрасен. Андреа был прекрасен. Моё сердце взрослело день ото дня.

В первые наши свидания я боялась, что Андреа попытается мной овладеть – он не пытался. Потом я стала этого ждать – он бездействовал. Тогда я потребовала ласк – и увидела на лице возлюбленного бесконечное изумление. Он, оказывается, испытывал ко мне высокодуховные платонические чувствия, большие и чистые, как свежевымытый слон, и напрочь лишённые презренного вожделения. «Как Петрарка к Лауре или Данте к Беатриче» = выразился мой герой. Я пожала плечами: «о да, очень трогательно. Когда Данте познакомился с Беатриче, он был холост, а она не замужем. Они исповедовали одну веру, принадлежали к одному сословью – не было никаких препятствий, мешающих соединению. Но Данте не искал нормальной человеческой любви – он вместо этого шёл в публичный дом, валялся там с девками, а потом шёл домой и кривлялся: ах, монна Биче, как же Вы прекрасны! Ах, монна Биче, как я Вас люблю». Словно облачко нашло на лицо моего возлюбленного: «я думал, ты нежная. А ты оказалась грубой».

Мы перестали встречаться.

Я долго надеялась, что он вернётся. Он не вернулся.

И тогда я начала погружаться в пучину отчаяния.

Я думала, что умру – не покончу с собой, а просто умру, потому, что сердце моё не выдержит этой боли.

Больше года прошло, как в аду.

Я выжила.

Настроение моё изменилось – теперь я хотела не смерти, а мести.

Соседка сообщила, что Андреа собирается жениться. Я ничего не имела против его невесты, мне её даже было жалко – ведь если этот подлец относится к любви как чему-то дурному, грязному, то и к жене он будет относиться как к «сосуду греха». Хотя женщины бывают разные – возможно, она сочла бы такое отношение нормальным. Мать моя, например, была холодна и очень этим гордилась, принимая свою холодность за высокую нравственность.

Но я не могла допустить, чтобы он был счастлив и глумился над моим горем.

Отец мой был равнодушен к политике, но иногда, выгоды ради, перепродавал запрещённые книги. Я украла у него несколько таких книг – пожаловаться в полицию отец, естественно, не мог, а его собственные поиски успеха не имели, утащила из дома несколько ценных вещей и у знакомого контрабандиста обменяла на два ядовитых памфлета, явственно «оскорблявших величество», добавила к этому два письма собственного сочинения, в меру своих каллиграфических способностей подделав почерк Андреа. Самым сложным оказалось подбросить это всё в укромное место в садике возле дома его родителей, а самым простым – донести на него святым отцам.

Кто-нибудь другой бы даже, возможно, гордился ролью «борца за свободу Италии», но Андреа был из другого теста. Месть удалась: его отец разорился на взятках, спасая сына из тюрьмы, невеста расторгла помолвку, а сам он после возвращения из тюрьмы занимался главным образом бездельем и пьянством. Его поведение добавило к моим чувствам горечь и стыд – я ведь искренне любила это ничтожество! Как сказал Сервантес: «не так сложно отдать жизнь за друга, как найти друга, за которого стоит отдать жизнь»! Насколько легче было бы мне, если бы я любила, пусть несчастливо, достойного, благородного человека!

Мои письма он, видимо, уничтожил, поэтому в полицию меня не вызывали – а я-то уже заготовила подобающую случаю речь.