В Шотландском замке

С трепетавшим сердцем опустилась Мэри в кресло и закрыла глаза, чувствуя себя совершенно уничтоженной, неспособной привести в порядок свои мысли. Но эта слабость быстро прошла: врожденная энергия, пройдя хорошую школу, научила ее владеть собой. Она выпрямилась и провела рукой по лицу, отгоняя докучные мысли.

Она верила, что человек не раз живет на земле, и была убеждена в перевоплощении. Следовательно, то, что ей предстояло прочесть, было, вероятно, страничкой этого прошлого, забытого и задернутого покровом забвения ее Нового существования. А что это прошлое преступно, в том она не сомневалась: имя Эдмонда казалось ей теперь удивительно знакомым. Но к чему раздумывать и гадать, когда ключ к тайне у нее в руках?

Она решительно придвинула к себе шкатулку и осмотрела ее. То был большой ларец сандалового дерева с чудной резьбой, золочеными ножками и наугольниками, а на крышке был вырезан герб, осыпанный драгоценными камнями, под герцогской короной. В замке торчал золотой ключик. Внутри шкатулка была обита красным бархатом и там хранились: толстая тетрадь в переплете из золотистой кожи, сложенный кусок пергамента, несколько золотых – вещей и между прочими кольцо с вырезанным внутри именем Эдмонда и числом. Были еще два медальона с портретами, но Мэри едва взглянула на них: все ее внимание привлекла тетрадь, которую она с любопытством открыла. Она была исписана тонким, сжатым почерком и представляла из себя дневник или автобиографию.

Мэри придвинула лампу и начала читать:

«На этих днях мне пришла мысль описать для себя самой историю моей жизни или, по крайней мере, ее главные эпизоды. Я много думала о прошлом во время моей болезни. Мне хочется пережить обстоятельства, которые довели меня до совершения поступков, несомненно осуждаемых моей совестью, хотя церковь отпустила все мои прегрешения, а ведь она, конечно, непогрешима, несмотря на то, что ее служители нередко бывают недостойными. Почему же, в таком случае, так пугает меня смерть? Да, я страшно боюсь того неведомого мира, куда предстоит мне уйти: молодой, красивой и одаренной всеми благами, украшающими жизнь! Может быть, это уже наказание?.. Нет, нет, индульгенция здесь, в этой самой шкатулке, где я буду хранить эту тетрадь, а она обеспечивает мне прощение неба и райский покой.

Конечно, никто никогда не прочтет эти строки, но все равно: чтобы начать сначала, надо говорить о моем детстве, потому что в нем-то и кроются зародыши последующих событий.

Мать скончалась, когда мне было всего два года, и до семи лет я жила в Ирландии, в старом замке на берегу моря. Меня воспитывала старая няня, а учил отец, и оба наперерыв баловали, потому что отец обожал меня и не был в состоянии в чем-либо отказать мне.

Итак, я росла не по летам развитой, смелой и сметливой. Я знала, что отец чрезвычайно богат и была его единственной наследницей, а это делало меня еще своевольней и горделивее, нежели я была по природе.

Мы были католики, а строго благочестивый отец с раннего детства внушил мне уважение к церкви к ее служителям. Наш старый капеллан был из тех достойных и добрых священников, которые заслуживают общей любви и уважения, почему я и воображала, что и все остальные такие же, как он.

Однажды к нам приехал иностранный священник, знакомый отцу по Лондону и Риму. Это был человек средних лет с холодным и бесстрастным, смуглым, красивым, лицом. Говорил он по-английски с сильным иностранным акцентом. Его имя было Жуан Гомец де Сильва и впоследствии я узнала, что он был иезуит испанского происхождения.

В тот раз, как, впрочем, обыкновенно, я играла в глубокой амбразуре кабинета отца, и никто не обращал на меня внимания, а, может быть, просто забыли или считали слишком маленькой, чтобы понять серьезный разговор. Между тем, я слушала внимательно и не пропускала ни единого слова. Они говорили об одном нашем родственнике из Шотландии, герцоге Роберте Мервине, о котором я уже слышала и раньше. Отец строго осуждал его, называя забулдыгой, мотом и бесчестным человеком: тот неоднократно и помногу занимал у отца, никогда, однако, не возвращая долга.

– Да, это, конечно, человек без принципов. Да и откуда ему взять их, когда он – еретик и у него нет ни правой веры, ни духовного наставника, которые держали бы его на пути истинном, – заметил священник, а потом добавил: – Зато супруга его, леди Арабелла, достойна полного уважения: она истинная христианка и союз ее с сером Робертом составляет ее несчастье!

– Жаль леди Арабеллу, которую муж оставит под конец нищей, так как он непозволительно проматывает свое состояние. Не так давно он предлагал мне выдать Антонию за его сына Эдмонда, но я поблагодарил за честь оплачивать огромные долги герцога и отдать единственную дочь за этого негодяя Эдмонда, который не только еретик, но еще, как говорят, прескверного характера.

Не помню конца разговора, но эти слова запечатлелись в моей памяти.

Через несколько месяцев после этого отец как-то объявил, что непредвиденное дело вызывает его в Лондон, а вообще пробудет он в отсутствии месяца три, так как вместе с тем желает побывать и в своих шотландских поместьях. Меня очень огорчала предстоящая разлука, но я еще не подозревала, увы, что она будет вечной. Отец посулил мне столько подарков, что я успокоилась и с нетерпением стала ждать его возвращения.

Сначала от отца приходили письма, а потом прекратились всякие известия. В то же время меня постигло большое горе: моя добрая няня, старая Гризельдис, заболела и умерла. Эта потеря так меня огорчила, что я почти забыла про отсутствие вестей от отца и про то, что он не возвращался, хотя три месяца уже прошли.

Мало-помалу тоска одиночества дала себя знать. В замок никто не приезжал и я часами сидела на окне глядя на дорогу, в надежде увидеть возвращавшегося отца. Наконец, однажды я заметила карету, окруженную довольно многочисленным конвоем и направлявшуюся к замку, а когда экипаж остановился у подъезда, я с удивлением увидела, что из него вышли незнакомый господин с сухим неприятным лицом и с ним отец де Сильва. Присутствие последнего успокоило меня: он всегда был добр и нежен со мной, а отец отзывался о нем, как о человеке высокодобродетельном, высокого ума и настолько дружественном, что я могла обращаться к нему при всяких затруднениях с полным доверием, как ко второму отцу.

Итак, я бросилась к ним навстречу, но каков же был мой ужас, когда незнакомый господин объявил мне, что мой отец скончался и по завещанию назначил его – герцога Роберта Мервина – моим опекуном, и при этом выразил пожелание, чтобы я со временем вышла замуж за его сына Эдмонда. Он прибавил, что приехал за мною, дабы его питомица и будущая невестка воспитывалась в его семье, под руководством его жены. Это как громом поразило меня: в первую минуту я не могла даже плакать, а потом бросилась к отцу де Сильва и цепляясь за него кричала:

– Отчего умер отец?.. Это неправда, что кузен герцог мой опекун! Отец говорил, что он злой, нечестный, а сын его – негодяй, и что он хочет только заплатить свои долги моими деньгами. Я не пойду с ним!..

Слезы прервали меня, но я все же заметила, как противное лицо герцога побледнело и исказилось такой злобой, что мне стало страшно. Тогда преподобный отец сделал знак герцогу оставить нас вдвоем. Он посадил меня на колени, нежно погладил мои кудри и дал мне выплакаться. Затем он рассказал, что во время пребывания отца в Шотландии, когда он переезжал из одного имения в другое с весьма небольшой охраной, в лесу на него напали разбойники. По-видимому, его ограбили и убили, потому что трупы двух его телохранителей затем нашли израненными и полунагими в чаще. Что же касается тела отца и его верного Рутланда, то их не нашли. Лесники, собаки которых и отрыли трупы, все тщательно обшарили, но нашли только плащ отца с пятнами крови, его перчатку да сломанную шпагу, но никаких следов разбойников. Убитых тел не было, а потому явилось предположение, что злодеи бросили их в находившееся неподалеку болото…

На другой день, когда первый приступ отчаяния слегка утих, преподобный отец опять беседовал со мною и утешая, уговаривая подчиниться воле Божией, как подобает христианке. Потом, в подходящих к моему возрасту выражениях, он объявил мне, что я не имела никакого права оскорблять своего опекуна столь обидными словами.

– Да ведь отец называл его нечестным! – прервала я его.

– Часто в минуту раздражения говорят необдуманные слова, а лучшим доказательством, что эти речи не были серьезны, служит то, что покойный отец назначил его вашим опекуном. Я видел самый документ, – прибавил он, и уговаривал повиноваться воле усопшего, отдававшего меня под покровительство сэра Роберта, желая обеспечить мою будущность замужеством с Эдмондом. Вместе с тем он выражал уверенность, что я буду счастлива в семье герцога, где подрастали еще два мальчика.

Нетрудно было уговорить семилетнего ребенка, а он сумел к тому соблазнить меня перспективой иметь двух сотоварищей. Более я не противилась отъезду и даже согласилась звать герцога „дядя Роберт“. Через неделю мы уехали.

Путешествие показалось мне бесконечным, а прибытие в Комнор-Кастл и первое свидание с двумя личностями, которым суждено было сыграть роковую роль в моей жизни, до того врезались в мою память, что мне хочется рассказать все подробно.

Приехали мы утром чудного августовского дня и, на первый взгляд, замок понравился мне больше нашего родового. Зато тетка, леди Арабелла, вовсе не понравилась. Это была высокая худощавая женщина, с неприятным, надменным видом. Она встретила меня приветливо и поцеловала, но я нисколько не оценила этого. Я столько наслышалась про мое огромное состояние и про запутанные дела дяди, что возымела очень высокое мнение о собственной особе, и в глубине души всех их презирала.

После обмена приветствиями преподобный отец спросил об Эдмонде.

– Он играет в саду с Вальтером. Пойдемте к ним, – сказала тетка.

Итак, мне предстояло сейчас увидеть обоих будущих друзей детства, обещанных мне отцом де Сильва. Я уже слышала раз об этом Вальтере от отца, который упомянул, что с ним дурно обращаются и что он – сирота и его ненавидят в Комнор-Кастле, но почему – я не поняла. Леди Арабелла хотела вести меня, но я вырвалась и взяла руку отца де Сильва. Мы спустились в сад и вдруг услышали крики, а когда вышли на площадку, я была поражена представившейся мне картиной.

Белокурый мальчик лет одиннадцати был привязан веревкой за ногу к толстому дереву, а другой, лет тринадцати, бил его хлыстом. Никогда в жизни не видела я ничего подобного: дома у нас не били даже охотничьих собак, когда те утягивали что-нибудь со стола. Я почувствовала глубокую жалость к обиженному и бросилась между ними, гневно крикнув:

– Сейчас же перестань, разбойник! Недаром отец говорил, что ты негодяй!

Мальчик с хлыстом, оказавшийся Эдмондом, оглянулся, взглянул с удивлением и злобой, а потом, смерив меня враждебным взглядом, сказал:

– А!.. Это „папистка“, моя будущая жена! Какая же ты противная, с совиными глазами и рыжей гривой: ну, точно львица. Ты мне вовсе не нравишься, а если посмеешь еще раз вмешаться не в свое дело, то я и тебя побью.

Я была ошеломлена и с минуту стояла молча. До сих пор мне приходилось слышать только, что я прехорошенькая, и отец очень любил мои золотистые кудри, а здесь меня сочли дурнушкой, да еще пообещали побить.

Моя гордость женщины и, в придачу, богатой наследницы была до крайности возмущена, и я смело, почти вплотную подступила к нему.

– Только посмей тронуть и тогда увидишь. Ты разве забыл, что тебе нужно мое приданое для уплаты ваших долгов? – кричала я, взбешенная.

Вероятно, он кое-что знал о семейных делах, потому что покраснел.

– Твой злой язык тоже, конечно, идет в счет приданого? Но я слишком благороден, чтобы бить такую знатную даму. А твои совиные глазенки недурны, особенно когда ты злишься. Итак, львица, ради твоих прекрасных глаз я не стану тебя бить, а лучше за каждую твою грубость будет расплачиваться твой любимец. Вот я сейчас же и приступаю.

И он несколько раз хлестнул Вальтера.

Тетка и священник молча наблюдали эту первую встречу жениха и невесты, но я уже не владела собой от негодования и бросилась на Эдмонда, не ожидавшего моей выходки. Я вырвала хлыст из его руки и изо всех сил резанула его по лицу, крикнув:

– Вот тебе, разбойничья рожа! Попробуй, приятно ли, когда бьют!

Эдмонд зарычал от боли и с бешенством кинулся на меня. Не знаю, что было бы дальше, если бы де Сильва не отнял меня, подняв на воздух. Не будучи в состоянии излить свою злобу на меня, Эдмонд набросился на Вальтера, я же схватила ручонками шею моего спасителя и спрятала лицо в его плечо. Меня ошеломили страх и неистовые крики дравшихся мальчиков: голова моя закружилась, шум уже неясно долетел до меня, а затем я лишилась сознания.

Очнувшись, я увидела, что лежу в постели, а надо мной склоняется доброе и симпатичное лицо какой-то женщины.

Это была Кэт Лестер, кормилица Эдмонда. Она целовала меня и старалась успокоить, но я принялась кричать, утверждая, что Вальтера убили. Чтобы разуверить меня, Кэт привела его в мою комнату, мы расцеловались, и он благодарил меня за заступничество.

– Пока потерпи, Вальтер, и успокойся, – говорила я ему – а когда я вырасту, то выйду за тебя замуж, а не за Эдмонда, которого глубоко ненавижу.

На другой день у меня с преподобным отцом был продолжительный разговор, который клонился к тому, чтобы добиться извинения перед Эдмондом. Сначала я наотрез отказалась, но де Сильва умел говорить. Он представил великий, совершенный мною грех, когда я в гневе ударила будущего мужа, а затем убеждал, что Бог непременно рассердится на меня за гордость и упрямство, если я не попрошу прощения. Последний его довод смягчил меня, и я согласилась.

Тогда он повел меня к дяде, а тот в комнату, где Эдмонд и Вальтер играли с двумя мальчиками.

Как только Эдмонд увидел меня, он ткнул ногой Вальтера и сказал:

– Папистка идет просить у меня прощения, и я должен простить, потому что она женщина, а женщины, по словам отца, не понимают, что делают.

– А я не хочу просить прощения у еретика, который говорит грубости, и ухожу, – сердито крикнула я и повернулась, но дядя удержал меня, взглядом заставив Эдмонда замолчать и подойти ко мне.