Виктория

– Никогда бы не подумал, что буду скучать по родной сестре, когда она будет жить в другом доме. Честно. Только не обижайся.

– И не подумаю.

– Когда видишь каждый день человека, чувства притупляются. Так ведь? Ты не скучаешь. Доказываешь себе, что и любовь куда-то исчезла; испарилась. Хочется поспорить, покричать. Ты становишься неоправданно жесток к тем людям, которые любят тебя. И ради чего? Прости, что обижал тебя, когда мы жили под одной крышей. Мне стыдно. И грустно… от того, что сейчас тебя нет рядом. Я хотел бы, чтобы все возвратилось вспять. Но это невозможно. И от этого еще грустнее…

– Не унывай, Вася, – сказала Виктория. – Ты для меня всегда был и всегда будешь – самым лучшим братом на свете. Я никогда не таила на тебя зла, если ты что-то делал не так. И сразу прощала. Все мы ошибаемся.

– Я знаю, – кивнул головой Василий и принялся рассказывать историю. Историю своей любви. – …

…Однажды весенним днем все было, как обычно. По-плану, как любит повторять наш тренер. Я пришел с учебы домой: уставший, измученный и злой. Мало того, что было семь утомительных уроков, как сейчас помню, так и еще эта овца, Марья Федоровна, влепила мне тройку по математике за то, что я давал списывать соседу по парте контрольную. Короче, обычные трудовые будни. После обеда мы встретились с Сёмкой и пошли на тренировку. Всю дорогу мы смеялись. Прикалывались на пустом месте. То он чего-нибудь смешное ляпнет, то я. Сама же знаешь, как оно бывает, когда смешинка в рот попадает. В общем, дело дошло до того, что мы начали обсмеивать каждого прохожего. И досмеялись. Семен подвернул ногу и упал в грязь. В тот день как раз прошел ливень. По мокрым дорогам текли ручейки. Лужи сверкали от ярких лучей дневного света. Подожди, кажется, я сбился. Ах да! Так вот. Семен пошел домой, так как его левая штанина спортивных брюк была полностью облеплена черной стекающей грязью. А придти в таком виде в секцию – себе дороже! Все засмеют. Потом еще будут полгода прикалываться, вспоминая об этом. Мы разошлись в разные стороны. Я огорчился. Как и он. Идти одному было скучно. Ускорил шаг. Стал думать о своей несправедливой тройке. Настроение вообще упало до отметки минус. В секции эти мысли, слава Богу, выветрились. Тренировка была выматывающей и трудоемкой. Тренер тоже был не в настроении. Сначала мы пробежали три километра, шлепая по лужам, а потом еще, к нашему всеобщему негодованию, устроил нам спринт: 100, 200, 500 метров на скорость. И на этом он не успокоился. Отработка техники, заучивания различных комбинаций. И так далее. Все это скучно и неинтересно. Приходя на тренировку, ждешь, что будешь играть в игру. В итоге – играешь всего пятнадцать минут за два часа. Зато как ждешь это время. Это самое классное время за весь день. Для меня. Наверное, я тебе уже надоел? Но ты сама напросилась. – Василий коварно улыбнулся. – После тренировки мы пошли в душ. Не удалось нормально помыться. Всякие шутники стали бить друг друга по заднице. Сначала всем было весело, но потом началась та еще заварушка. Один больно стукнул другого. А это неминуемо ведет от простого ребячества к самой настоящей драке. Итог – разбитый нос, один буро-синий синяк под глазом, множественные ссадины и царапины на лицах драчунов. И самое интересное, что и я заработал синяк под глазом, хотя никого не трогал, стоял спокойно мылся и тут на тебе неожиданный удар извне. Мне случайно заехали локтем. Неприятная штука. Пришлось подняться к врачу на второй этаж, который дал какую-то таблетку и сказал, что до свадьбы заживет. Но самое неприятное случилось позже, когда я остался один в раздевалке. Зашел тренер. Он накричал на меня за то, что я, якобы, начал драку. Я стал отнекиваться. Он еще больше разозлился на меня из-за того, что я, якобы, еще и врун, каких свет невидовал. Предупредил, что завтра всей команде даст такого шороху, что мало не покажется. А меня за два преступления – за драку и за вранье – при всех заставит отжиматься от пола, пока руки не отваляться. Так и сказал. Обидно было, что меня дважды за день несправедливо оклеветали. Вот потом-то и случилось нечто…

… я услышал голос, спокойный и ласковый, и обернулся. За мной стояла пепельно-рыжая, курносая девочка со скромными глазами и узкими губами; маленький носик был вздернут.

«– Что ты тут делаешь?» – спросил я у нее.

«– Ты меня видишь?» – удивилась она.

Ее пухлые щечки залились румянцем.

«– Но ты не должен меня видеть?» – вскрикнула она, словно сама себя убеждала в этом.

«– Это еще почему? Ты что невидимка? И кстати, девчонок, которые подглядывает за парнями в раздевалке, мы не особо жалуем».

«– Может быть, я невидимка!» – воскликнула она.

Помню, что засмеялся и сказал, что она плохая невидимка, раз ее видно и культурно попросил ее выметаться из мужских владений.

«– Еще никто, ни одна гнилая человеческая душонка, не выгоняла меня с моей же территории! Это просто уму непостижимо! Немыслимо!» – взвыла она.

Я ее рассердил. Ее руки уперлись в бока. Прямой знак, что человек злиться.

В этот славный миг она была похожа на рыжего ангелочка, который пытался доказать, что он огненный демон.

Я сказал:

«– Слушай, пошутили и хватит. Прошу тебя выйди из мужской раздевалки, и оставь меня в покое. Разве не видишь, что я страдаю в одиночества от несправедливости этого мира?

«– Почему ты страдаешь?» – спросила она.

Я уже хотел было на нее закричать, обматерить, как следует, чтобы не подавно было ходить по мужским раздевалкам, но я не смог выдавить ни одного бранного слова. Она меня в буквальном смысле обворожила своей красотой и открытостью, наглостью и скромностью.

Я влюбился с первого взгляда.

Я сел на скамейку. Стал собирать сумку. И ответил:

«– Я страдаю, потому что никто меня не понимает и не хочет понять. Когда я пытаюсь что-то объяснить, никто меня не слушает. Словно я пустое место.»

Она внимательно меня слушала. Кивала. Потом села на скамейку и сказала:

«– Я тебя понимаю».

«– Как ты меня можешь понять, если ты девчонка?» – гневно возмутился я.

«– А ты что думаешь, девочки ничего не чувствуют?»

«– Чувствуют. Наверное. Откуда мне знать» – грубо ответил я.

«– Мы чувствуем еще больше, чем вы глупые мальчишки, у которых только одно на уме!»

«– И что же это у нас на уме?» – поинтересовался я.

«– Я не знаю» – ответила она.

«– Да, веселый выдался разговор. Ты так не считаешь?» – съязвил я.

«– Нет. Я не усмотрела в нем ничего смешного. Мне больно. Отвратительно и горестно на душе» – сказала она, замолчала и отвернулась от меня.

Я заметил, как заслезились ее глаза.

Я спросил, что случилось и почему ей больно. Она ответила, что она чувствует те же самые чувства, что и я. Что никто ее не слушает, никто не воспринимает ее слова и поступки всерьез. Что никому она не нужна, кроме самой себя. Что все к ней безразличны; всем плевать на то, что у нее на душе: что она по-настоящему чувствует и думает.

Она заплакала. Я подвинулся к ней ближе. Чувствуя запах ее тела – запах роз и белоснежных лаванд. Попытался упокоить. Положил руку на ее плечо. Она отпрянула. Получилось неловко. Решил спросить:

«– Почему ты думаешь, что ты в руках несправедливости?»

Она обернулась, посмотрела в мои глаза и сказала:

«– Моя мать умерла, когда мне было три года. Я даже не помню, как она выглядит, какого цвета ее глаза. Какой у нее был голос, звонкий или спокойный, мягкий или грубоватый. Я не помню запах ее теплой кожи, запах ее волос. Она осталось лишь в моей памяти, да и то в виде размытого пятна, которое поет мне колыбельную, но я не слышу слов. И от этого больнее всего. У меня даже нет ее фотографии. – Она зарыдала еще сильнее, но продолжала говорить. – Мой отец умер, когда мне исполнилось пять лет. Я помню его хорошо и отчетливо. Помню его красивые очертания лица: вытянутый лоб, глубоко посаженные карие глаза, горбатый нос, острый подбородок и длинную шею. Все еще слышу, как он поет своим грубым, но музыкальным голосом. Когда он пел, я либо смеялась, либо плакала. Он был так добр ко мне. Он единственный кто меня понимал».

Она долго молчала, и я был не вправе нарушать повисшую тишину.

«– Когда я осталась никому не нужной – сиротой, меня выгнали из дома, из моей любимой комнаты, где я любила проводить все свое свободное время. И заселили в пустом коконе, где не было ничего, кроме твердой и неудобной кровати. Голые стены. И эхо, которое звучало, как последняя надежда на спасение от одиночества. Меня держали в этом коконе – взаперти! – ровно семь дней и восемь ночей. Я думала, что сойду с ума. Потом в кокон зашли женщина и мужчина. Они смотрели на меня, странно и подозрительно улыбались. Сказали, что они мои приемные родители: мачеха и отчим. И вот – я живу теперь со строгими и жестокими невежами, которые ненавидят меня, игнорируют, унижают, заставляя беспрекословно выполнять всю работу по дому, чтобы хоть как-то окупить их, как они говорят, «невыгодную покупку». А если «мамино» задание не будет выполнено в установленный срок, то она начинает меня бить розгами, пока я не потеряю сознание. Они меня никогда не любили и видимо никогда не полюбят. Они никогда меня не понимали и никогда не поймут».

Она снова замолчала, чтобы спросить у меня:

«– Ты все еще думаешь, что я в руках справедливости?»

«– Мне, правда, жаль тебя. Я не представляю свою жизнь без родителей. Они у меня самые лучшие, добрые, любящие и понимающие. Без них – я не выжил бы».

«– Выжил бы. Я ведь жива. И не надо меня жалеть».

«– По сравнению с твоими бедами мои беды кажутся ничтожными и настолько мелкими, что их даже невидно вблизи».

«– А мне вот сейчас по-настоящему жаль, что я тебе сейчас обо всем рассказала» – сказала она.

«– Почему?» – спросил я.

«– Потому что между нами невозможна дружба».