Кавказская война. Том 4. Турецкая война 1828-1829гг.

Князь Чавчавадзе находился в то время в Баязете. Там появилась чума, и требовались энергичные меры к прекращению заразы. Отлично зная характер местного населения, Чавчавадзе постарался прежде всего воздействовать на нравственные духовные силы народа – и достиг своих целей лучше, чем строгим карантинным дозором. По его приказанию принесено было священное копье, хранящееся в Эчмиадзине, и современники говорят, что там, где оно появлялось – в госпиталях, в лазаретах, в домах частных обывателей, в зачумленных кварталах города,– везде зараза прекращала свое губительное действие. Народ глубоко верил в чудотворную силу святыни, и вера спасала его.

В это-то тревожное время получены были известия о наступлении турок. Предоставив коменданту дальнейшую борьбу с уже ослабевшей чумой, князь Чавчавадзе поспешил в Диадин и оттуда с небольшим отрядом – девять рот пехоты, три сотни конницы и восемь орудий – сам двинулся в Мушский пашалык навстречу неприятелю. 15 октября русские войска уже заняли Патнос, лежавший в шестидесяти верстах за Алашкертом. Здесь собраны были сведения, что сильный турецкий отряд с артиллерией прибыл в Милизгирд, находившийся в одном переходе от русского лагеря. Полагая, что слухи о неприятеле преувеличены и что перед ним все те же курды, которых Басов бил в Софикенте, князь Чавчавадзе выступил с одним батальоном пехоты, с четырьмя орудиями и армяно-татарской конницей, чтобы на месте проверить эти известия. Но между тем, как Чавчавадзе шел к Милизгирду, турки находились уже в полном наступлении и шли атаковать русский лагерь. Противники встретились в десяти верстах от Патноса. Судя по расположению неприятеля, остановившегося на крепкой позиции, можно было предположить, что здесь находится от пяти до шести тысяч пехоты и конницы. Красивыми группами разъезжали по линии начальники, из которых татары и армяне многих узнавали в лицо и называли по имени. Здесь был и сам мушский паша, сопровождаемый целым лесом знамен и бунчуков, был Абдулла-Ризах-бек, разбитый под Алашкертом, были и курдские вожди Гуссейн и Сулейман-ага, славные своими делами во всем Курдистане. Одно присутствие последнего несколько уже поколебало дух в нашей армяно-татарской коннице, из которой, в былое время, одни (татары) не раз приставали к его разбойничьим шайкам; другие (армяне) испытывали на себе всю тяжесть его сокрушительных ударов. Но когда турки выдвинули вперед пять полевых орудий и открыли огонь, замявшуюся конницу принуждены были совсем отодвинуть назад и убрать за пехоту. “С этих пор,– говорит Чавчавадзе в своем донесении,– она служила нам более обузой, нежели помощью”.

При таких условиях, идти напролом с одним батальоном пехоты было бы крайне рискованно, и князь Чавчавадзе, сделав несколько ответных пушечных выстрелов, стал отходить к Патносу. Ободренные курды теснили отряд и нападали с такой запальчивостью, что, по словам Чавчавадзе, не раз представлялась возможность отбить у них знамена и захватить орудия. К сожалению, казаков было слишком мало, а армяно-татарская конница не смела отделиться от пехоты, чтобы выехать в поле.

Между тем глухие раскаты пушечных выстрелов стали доноситься и со стороны Патноса, показывая что неприятель одновременно атакует и русский лагерь. В лагере у нас оставалось пять рот с четырьмя орудиями, которые могли служить достаточным ручательством за безуспешность этой попытки, но у Чавчавадзе явились опасения, чтобы неприятель, обошедший отряд, не занял небольшую деревню Граков, лежавшую в версте от Патноса, среди неприступных утесов, и, таким образом, не утвердился бы в самом близком расстоянии от нашего лагеря. И вот, как только стемнело, и натиски неприятеля стали слабее, Чавчавадзе отделил от своего батальона капитана Резануйлова с двумя ротами сорок первого егерского полка и приказал ему как можно скорее занять и отстаивать Граков до последней возможности. Ночь была темная; егерям приходилось бежать напрямик, по буеракам, но они все-таки поспели туда ранее турок и, насколько возможно, укрепили деревню. Неприятель, по-видимому, отказался от мысли занять эту позицию и стал у деревни Кизил-Кев, в шести верстах от Патноса.

День этот стоил русскому отряду двадцати семи нижних чинов, выбывших из строя преимущественно от огня турецкой артиллерии.

18 октября на аванпостах весь день шла незначительная перестрелка, а вечером князь Чавчавадзе отправил в деревню Граков триста фуражиров при одном орудии, с тем, чтобы забрать оттуда склады турецкого хлеба. Еще в то время, когда войска только что шли к Патносу, они мимоходом вывезли из Гракова более семисот вьюков пшеницы, и теперь князь Чавчавадзе заботился о том, чтобы и последние остатки ее были перевезены в патносский лагерь.

Случайное распоряжение это оказалось как нельзя более кстати. На следующий день, когда фуражиры были еще в деревне, неприятель в значительных силах повел атаку на Резануйлова, и триста лишних штыков оказались далеко не бесполезными. Выставив большие толпы против Патноса, чтобы отнять возможность помочь атакованным, турки, по-видимому, решились овладеть деревней во что бы то ни стало, и бой, начавшийся в девять часов утра, продолжался до глубокой ночи. Пять раз турки врывались в Граков – и пять раз отступали. В одной из рукопашных схваток, происходивших в самой деревне, был убит байрактар, и егеря овладели турецким знаменем. Только с наступлением ночи неприятель прекратил наконец нападение и отошел на прежнюю позицию. Потери с обеих сторон были значительны: турки оставили в Гракове до шестисот трупов, русские потеряли семь офицеров и более ста нижних чинов.

Положение малочисленного русского отряда, слишком далеко зашедшего вперед, становилось опасным. Патнос был обложен, а мелкие партии курдов, врываясь в Баязетский пашалык все чаще и чаще, возвращались оттуда с добычей. Слух о подобных разбоях доходил до Патноса в самых преувеличенных размерах. Но дух осажденных не падал, и горсть русских солдат пять дней отбивалась от нескольких тысяч турок. Наконец, 24 октября, из Эривани подошли еще две роты Козловского полка и часть сарбазского полубатальона. Хотя все это подкрепление не превышало трех-четырех сотен штыков, но князь Чавчавадзе тотчас же решил перейти в наступление. Смелое движение вперед и слух, что к русским подошли значительные силы, до того озадачили турок, что они без боя покинули крепкую позицию у Кизил-Кева и отошли к Милизгирду, под защиту его гранитной цитадели.

Окрестности русского лагеря совершенно очистились от турок.

Четыре дня после того отряд простоял в Патносе, свободно забирая в окрестностях его все продовольственные средства. Но дальше оставаться было нельзя, так как получены были сведения, что новые турецкие войска двигаются сюда из Вана и Арзерума. Состязаться с удвоенными и притом свежими силами противника было бы слишком рискованно, и князь решился отступить. Ночью, 28 октября, отряд тихо снялся с позиции и потянулся к русской границе, прикрывая громадный транспорт – до тысячи вьюков пшеницы и более ста шестидесяти семейств патносских армян, вынужденных бежать за пределы своей родины. Как ни старались сохранить скрытность движения, шум уходившего отряда и суета в обозе, нарушая тишину темной осенней ночи, донеслись до чуткого слуха турецких пикетов, и отступление было замечено. Легкие партии курдов тотчас заняли Патнос, и покинутое селение запылало с обоих концов. Огромные снопы пламени, вырываясь из домов, высоко взвивались к темному небу и багровым отблеском озаряли свинцовые тучи, медленно проносившиеся над отступающим отрядом… А кругом слышались глухие рыдания: армяне оплакивали разрушение своего родного гнезда, своих церквей, могил своих предков – всего, с чем у многих из них соединялось так много светлых и отрадных воспоминаний. Прошла наконец эта унылая ночь. С рассветом стали раздаваться в арьергарде выстрелы; чем дальше, тем их становилось больше, и скоро неприятель повел на него решительную атаку. Сводный батальон Резануйлова вступил в горячую битву. Между тем пошел сильный дождь, дорога разгрязнилась, и войска на каждом шагу должны были останавливаться, так как обоз растягивался на целые версты. Но чем медленнее подвигался отряд, тем упорнее отбивался Резануйлов, выносивший на своих плечах всю тяжесть неравного боя.

С патносского похода и начинается известность этого отличного боевого офицера, имя которого и поныне с уважением произносится в Дагестане, где впоследствии он окончил свое жизненное поприще. Уже вечером, у небольшой деревушки Сулейман-Кумбат, в девятнадцати верстах от Патноса, арьергард дал последний отпор, и неприятель остановил преследование. Дальше отряд шел совершенно спокойно и 31 октября занял селение Кара-Килисса, на половине дороги между Топрах-Кале и Диадином.

Долго никто не мог понять причины, почему турки не воспользовались превосходством своих сил, чтобы нанести русским по крайней мере большие потери. Но дело скоро объяснилось. Главнокомандующий, получив донесение о действиях князя Чавчавадзе и предвидя, в каком опасном положении мог очутиться отважный отряд, зашедший так далеко в неприятельскую землю, приказал генералу Берхману с частью Карсского гарнизона сделать диверсию к стороне Арзерумского пашалыка. Слух о движении этого отряда прямым путем из Карса через Миджергент на Дели-Бабу, с тем, чтобы отрезать турецкие войска от Арзерума, заставил мушского пашу остановить преследование и от Сулейман-Кумбата уже форсированным маршем спешить, через Драм-Даг, в долину Аракса. Но Берхман двигался вперед только до тех пор, пока сам неприятель не преградил ему путь в узких горных теснинах. Тогда он остановился и, выждав известие, что князь Чавчавадзе благополучно достиг Кара-Килиссы, счел свою задачу выполненной и отошел к Карсу.

Этим эпизодом закончилась попытка неприятеля вытеснить русских из Баязетского пашалыка. Тем не менее, нужно было предвидеть тревожную зиму, и главнокомандующий предписал генералу Панкратьеву со всеми войсками, расположенными в персидских провинциях, немедленно перейти в Баязет, оставив в Хое, в обеспечение уплаты последней контрибуции, только один батальон Кабардинского полка с двумя орудиями и двумя сотнями казаков.

Войска из Персии стали подходить в начале ноября. Козловский и Нашебургский пехотные полки, Донской казачий полк Шамшева и десять орудий, составляя главные силы, расположились в Кара-Килисе, имея позади себя, в Диадине, еще батальон Кабардинского полка с шестью полевыми орудиями; затем две роты Севастопольского полка с двумя орудиями заняли Баязет, и две роты – Топрах-Калинский замок. Казачий полк Басова был размещен по укреплениям. Н приятель, в числе двенадцати тысяч, занимал Пассичский санджак Арзерумского пашалыка и имел авангард у Дели-Бабы в теснинах Кара-Дербентских.

11 ноября в Баязет прибыл генерал-майор Панкратьев и вступил в командование всеми войсками, а князь Чавчавадзе возвратился к прежним обязанностям военного губернатора Армянской области.

Заканчивая рассказ о покорении Баязетского пашалыка в 1828 году, нельзя не сказать, что поход этот, конечно, не блещет громкими победами, которые влияли бы на судьбы кампании, но та беззаветная отвага, та вера в несокрушимую мощь русского солдата, которые воодушевляли князя Чавчавадзе и давали ему возможность с горстью людей бесстрашно идти в чужую вражескую землю, составляют, сами по себе, уже такие прекрасные боевые предания, что имя Чавчавадзе, тесно сроднившееся с русским солдатом, всегда достойно украсит собою самые светлые страницы русских военных летописей.

Баязетским походом началась и им же, так сказать, окончилась военная карьера князя Чавчавадзе. С этих пор и до конца турецкой войны роль его ограничивается уже скромными рамками охраны русских границ от курдских набегов. Но это по-видимому незначительное дело требовало с его стороны огромного такта. Власть русская далеко еще не утвердилась тогда в пограничном, только что завоеванном крае, и князю Чавчавадзе нужно было иметь в запасе много нравственных сил, чтобы суметь опереться не на войска, которых не было, а на любовь разноплеменного народа, входившего тогда в состав Армянской области.

По окончании войны Чавчавадзе назначен был начальником войск, расположенных в Кахетии, а потом, удалившись от дел, проводил большую часть времени в своих обширных поместьях. Но здесь ему суждено было перенести и тяжкое испытание. В 1832 оду в Тифлисе обнаружен был обширный заговор, имевший целью ниспровержение русского владычества в Грузии. Назначен даже был день восстания, долженствовавший начаться убийством на дворянском бале губернского маршала князя Багратиона-Мухранского и русских властей, и кто знает, чем бы закончился этот печальный в истории Грузии день, если бы князь Александр Чавчавадзе, посвященный позднее других в замыслы заговорщиков не успел расстроить предприятия своим влиянием и своими советами. Но та умиротворяющая роль, которую пришлось принять на себя князю Чавчавадзе в этом загадочном движении грузинского дворянства, выяснилась позднее, а тогда гроза разразилась и над его головой: он сослан был на жительство в Костромскую губернию. Ссылка, однако, продолжалась недолго. Вызванный в Петербург и обласканный императором Николаем, он снова вернулся в Тифлис, был произведен в генерал-лейтенанты и назначен членом совета Главного управления Закавказского края. Дом князя Александра Чавчавадзе в эпоху Розена, Головина, Найдгардта и, частью, Воронцова был первым домом в Тифлисе.

Смерть настигла князя Чавчавадзе совершенно неожиданно. 5 ноября 1846 года, здоровый и бодрый, он выехал из дома с визитами, а через час уже умирающим был принесен обратно: его понесли лошади, князь выскочил из экипажа и ударился головой о камень. Никакая медицинская помощь не могла возвратить его к памяти, жизнь гасла, и в девять часов утра 6 ноября его не стало.

“Служба потеряла в нем достойного генерала, Тифлис – примерного семьянина, Грузия – великого поэта”. Эти слова некролога, которым почтили его память современники, как нельзя лучше передают черты одного из симпатичнейших и достойнейших людей, которых дала России Иверия.

XIII. СОЮЗНИКИ И ВРАГИ В ПРИРИОНСКОМ КРАЕ

Победоносная армия Паскевича, покорив Карс и Ахалцихе со всеми прилежащими к ним санджаками, спешила развить дальнейший успех на главном театре войны и не имела ни времени, ни средств обратиться к действиям на своем правом фланге, к которому примыкали гористые санджаки, населенные воинственными племенами аджарцев, лазов и кобулетцев. Однако же нельзя было оставить их вовсе без внимания, так как, по своему положению, санджаки эти лежали на правом фланге действующей армии и были сопредельны с Мингрелией, Гурией и Имеретией, которые необходимо было прикрыть от враждебного действия турок, чтобы показать этим вновь приобщенным к русским владениям народам, что под мощной властью России внешние враги не опасны. С этой целью, еще в самом начале кампании, в долине Риона был сформирован небольшой отряд, под командой генерала Гессе, предназначавшийся, однако, если не считать необходимого похода к Поти, скорее против беспокойных элементов, еще таившихся среди самих христианских княжеств, чем против турок.

Действия этого отряда, не обильные подвигами, но богатые добытыми результатами, тесно соприкасаются с историей Пририонского края, и потому бросим предварительно беглый взгляд на прошлое Пририонской страны с ее цветущей природой и на быт и нравы ее обитателей.

По бассейну Риона, между западными склонами Ваханского хребта и берегами Черного моря, с незапамятных времен обитают соплеменники грузин, народы того же картвельского племени, имеретинцы, мингрельцы и гурийцы[10 - Впрочем, происхождение последних двух племен еще оспаривается многими учеными: полагают, что мингрельцы происходят от лазов, гурийцы – от евреев.]. Они образовали некогда три автономные политические единицы, находившиеся, однако, почти в постоянной, исконной зависимости от более сильных соседей. Природа тех стран поражает величественной красотой. При безоблачном небе, на далеком горизонте вечно сияют белой полосой и снеговые вершины Кавказа, и выси Аджарских гор, на которых снега лежат до июля; ближе синеют громады отрогов Кавказа, спускающиеся на юг к пририонским долинам, и между ними виднеется скалистая и мрачная вершина Хвамли (Хомли), с которой имеретинцы соединяют те же предания, как горцы с Эльбрусом: на ней коршун терзал Прометея, и здесь же Ной бросил свой якорь, прежде чем остановиться на Арарате. Гигантский утес виден там отовсюду. Он называется также Выходной горой, потому что в прежние времена имеретинцы, бежавшие из турецкого плена, всегда направляли на него свой путь, зная, что он приведет их на родину. На вершине этой горы виднеются какие-то развалины, которые, как все развалины этих стран, народ приписывает постройкам царицы Тамары.

Растительность Пририонского края необычайно богата. Здесь две весны. Луга, выжженные летним солнцем, осенью снова покрываются роскошной зеленью и цветами. Редкий гость северных оранжерей, рододендрон, здесь имеет значение простого хвороста, которым огораживают сады, оплетают курятники, раскладывают на горах для своих костров. Громадные леса, сплошь перевитые лозами винограда, плющом и лианами, отличаются почти тропическим характером и представляют во многих местах непроходимые дебри.

Но климат этих стран, за исключением горных местностей, повсюду сырой и нездоровый, и почва болотистая, особенно там, где реки впадают в море. Некоторые береговые пункты находятся даже на целые полфута ниже уровня моря. В низменных местах лихорадки встречаются даже у кур, и путешественника поражает бедность пернатого царства посреди роскошной флоры. По самому берегу Черного моря, вплоть до Ингура, население чрезвычайно слабо по крайней нездоровости этой местности.

Отрезанные от Грузии высокими горными хребтами, жители Пририонского края до русского владычества оставались в полукочевом быту и селились отдельными дворами посреди лесов, где изобилие плодов и дичи давало им возможность без труда и усилий добывать пропитание. Каждый туземец – охотник, и надо сказать, что лучше, богаче и разнообразнее охоты невозможно было найти в прежнее время на целом Кавказе. Горы Черкесии также богаты и лесом и крупной дичью, но охоты там нет, потому что хозяева края, горцы, знакомы с более сильными ощущениями войны и разбоя.

Естественно, что политическая жизнь пририонских народов была ничтожна. Все содержание ее составляла постоянная борьба между соседними владельцами, поводом к которой были личные счеты, интриги и нескончаемые фамильные раздоры. Партий всегда было множество, и задача владетеля состояла в том, чтобы сгруппировать около себя сильнейшие. Окруженный этой воинственной толпой, жаждавшей постоянной добычи, он не мог и сам оставаться в мирном бездействии. Этой толпе нужна была деятельность, и деятельность находилась для нее в постоянной борьбе и в столкновениях соседних владетелей между собою. Беспрестанно менялись в крае союзы: то имеретинский царь вместе с Гуриелями воевал против Мингрельского Дадиана, то делался союзником последнего и воевал против Гуриелей. В войнах участвовал нередко и владетель абхазский, против которого, случалось, воевали трое остальных, а он, в свою очередь, призывал к себе на помощь турок. Все это, конечно, самым печальным образом отзывалось на судьбе производительного класса земледельцев, во всяком случае страдавших от постоянных тревог, нападений, хищений, насилий, пленопродавства и иных бедствий, порождаемых исключительно действующим кулачным правом.

С присоединением этих стран к России дела во многом изменились к лучшему. Имеретия перестала быть царством и управлялась русскими законами, как русская провинция. Мингрелия и Гурия еще составляли автономные княжества, но и там благодетельный русский закон уже смягчал разнузданность правителей и высшего класса, а разнузданность эта, следы которой остались в народных сказаниях, доходила до страшной степени.

По левой стороне Риона, в Мингрелии, лежит Полеостом – единственное озеро на этой прекрасной Колхидской равнине. Самое название его по своему значению на местном языке намекает на то, что здесь было прежде устье Риона, но народная легенда приписывает происхождение озера другим причинам. Одна из них, похожая на библейское сказание об участии, постигшей Содом и Гоморру, говорит, что Бог излил свой гнев на преступный город, некогда стоявший на том месте, где теперь озеро, и потопил его. Другие легенды еще рельефнее отражают общественное неустройство края.

“На месте озера,– говорят они,– жил некогда жестокий и бесчеловечный владелец. Рион протекал тогда далеко от своего теперешнего русла, и путь до него из усадьбы владетеля требовал не менее трех часов ходу. Между тем владелец ежедневно посылал своих людей на реку холодить вино для своего стола, и кто приносил его теплым и не в мокрых кувшинах, подвергался смертной казни. Многих из своих подданных лишил он таким образом жизни, но Небо покарало, наконец, и его самого. В одно прекрасное утро злой владетель провалился сквозь землю вместе со всей своей деревней, и на месте, где она стояла, явилось озеро”.

Предание это, вызванное по всей вероятности действительным фактом, случившимся в глубокой древности, поддерживается видимыми доказательствами. Поныне рыбаки находят в озере доски, мельничные принадлежности и другие вещи, которые, по народному мнению, составляют следы жившего здесь населения, и некоторым, по словам их, удавалось даже видеть самые стены здания на мутном дне озера. Но так или иначе, а легенда, любопытная по своей наивности, ярко отражает в себе обычаи народа, его понятия и служит непреложным свидетельством насильственных отношений, существовавших между сильными края и простыми его обитателями. И замечательно – предание заставляет землю поглотить не одного виновного владельца, но и ни в чем не повинных его крестьян, как будто, если бы погиб он один, наказание было бы слабо, не полно; он разом должен был лишиться и жизни, и имущества, и быть наказанным даже в своих потомках, которым могло бы достаться это селение в будущем.

Земля, действительно, принадлежала в то время только немногочисленным владельцам, бравшим со своих подданных дань земными произведениями, и пеший вассал всегда сопровождал своего господина в пути, чтобы поддержать ему стремя, когда он слезал с коня. Трудно представить что-нибудь живописнее и оригинальнее местного владельца, разъезжавшего по краю, в котором каждый обязан был кормить и его, и его громадную свиту. Рисуясь на любимом коне-иноходце, он окружен был толпой оруженосцев, вассалов и слуг, которые вели за ним любимых собак и держали лучших его ястребов и соколов. Чрезвычайно красивые воинственные лица, маленькие, но бешеные кони, блестящее оружие, пестрые костюмы и, наконец, скороходы, не отстающие от стремени своего господина, невольно напоминали картину старого Востока с его мишурной роскошью и грубым раболепством.

Составляя один народ по вере и языку с грузинами, имеретинцы, гурийцы и высший класс мингрельцев успели сохранить много общего с ними в обычаях, но в их характере есть уже оттенок лукавства и вероломства, в противоположность грузинам, которые в высшей степени прямодушны. Это – следы турецкого влияния, с особенной силой отразившегося на Гурии, где даже грузинская одежда сменилась каким-то полуфантастическим, полутурецким, а пожалуй, и полугреческим костюмом, впрочем, весьма живописным и как нельзя более приноровленным к условиям пешего горного боя. На голове гурийца – башлык, намотанный в виде чалмы; вместо длиннополой чохи грузина на нем расшитая шелками и с серебряными патронами куртка, расстегнутая спереди и открывающая цветной жилет; узкие панталоны и ноговицы в обтяжку; на ногах – чувяки; талию обхватывает широкий пояс из турецкой шали, за который заткнуто старинное оружие. Боевые доспехи и походные принадлежности никогда не расстаются с гурийцем; у него вы найдете все: и сальницу, и пульную форму, и кожаный сосуд для воды, и шомпол с приспособленными к нему маленькими щипчиками для огня, и кисет с небольшой красивой трубкой, и разные мелочи – кресало, трут, ножик, шило, солонка, фитиль из навощенного холста, чтобы в темную ночь освещать дорогу, и, наконец, длинный аркан для вязания пленных. Если к этому прибавить, что за кушаком у гурийца всегда длинный кинжал, пара пистолетов, и тут же висит патронташ, а в руках винтовка, то перед вами полная картина вооруженного гурийца.

Имеретинцы и мингрельцы менее запасливы: у них вы не найдете и половины того, что носит на себе гуриец. Национальный костюм их – чоха; но они не носят папах, заменяя их папанаками, из-под которых рассыпаются по плечам густыми прядями длинные вьющиеся волосы. Папанаки – это просто круглый или четырехугольный лоскут сукна или шелковой материи, расшитый золотом и шелком, который прикрывает одно только темя и подвязывается шнурком под подбородок.

Женщины в Пририонском крае пользуются гораздо большей свободой, чем в Грузии, а между тем красота мингрелок и гуриек даже на Кавказе вошла в пословицу. Но эта-то красота и была для них величайшим несчастьем, источником развития в народе пленопродавства, и турецкие гаремы всегда наполнялись мингрелками и гурийками, под общим именем гурджи. Не иметь в своем гареме гурджи богатому и знатному турку было предосудительно, и цена на них доходила до баснословных размеров – до нескольких десятков тысяч турецких лир. Такую же пользу извлекали обыкновенно и из продажи красивых мальчиков.

Торговля людьми по берегу Черного моря, и особенно в Гурии, пустила такие глубокие корни, что даже русское вмешательство и вся бдительность русской кордонной стражи и крейсеров не могли прекратить этого зла до последнего времени. Капитан Коцебу, посетивший Мингрелию в двадцатых годах, писал генералу Вельяминову, что в Поти более чем когда-нибудь идет торговля людьми. Он даже прямо указывал на сестру генерал-лейтенанта Орбелиани, бывшую в замужестве за покойным гурийским владетелем, дядей тогдашнего правителя. По его словам, она имела весьма частые свидания с комендантом Поти, тогда еще принадлежавшей Турции, и замечено было, что из свиты, сопровождавшей ее на эти свидания, возвращалась иногда только половина. Возникло подозрение, что она-то именно и вела обширную торговлю людьми. По приказанию Ермолова за ней был учрежден секретный надзор, который, однако же, ровно ни к чему не привел.

Суровый быт среди величественных гор и девственных лесов, среди постоянных опасностей войны и охоты наложил свой колорит на страстный южный характер пририонских племен. Как в кристально чистом, но бурном горном потоке блестит и сверкает всеми цветами радуги колеблющееся отражение голубого неба, так и в полных страстности и неги песнях и поэтических легендах этих народов, хранящих память о стародавних временах, о подвигах и бедствиях их земли, отражается эпос народный с его самобытной природой. Дивно звучат легендарные, песни их, дробясь и преломляясь в причудливых формах, то светясь мирным светом непорочной любви, то сверкая внезапными и грозными отблесками неудержимых страстей вскормленного войной племени. И чего только нет в этих песнях!.. И недоступные выси гор, зовущие к себе смелого человека, и мрачные пропасти, и грозное бушующее море с его вечно таинственным рокотом, и блеск южного жаркого солнца, и мрак и холод долгой южной ночи…

Вот две старинные имеретинские легенды.

Свэти-имеретинское предание

Недалеко от зеленеющих тенистых берегов Квирилы, к истоку этой реки, у подошвы горы Кацери, на которой возвышается древний монастырь того же названия, тянется узкая и живописная долина Свэти. К югу и северу она окаймлена цепью отвесных и голых скал, в которых иссечены каменные гроты – некогда приют и убежище окрестных жителей во дни вражеских нашествий, опустошавших эту несчастную страну в течение многих веков. Время разрушило тропинки, по которым доходили до этих пещер, и уже несколько столетий там гуляют лишь тучи, да орлы вьют свои гнезда.

Там, где долина вдруг расширяется, из глубины ее встает исполинская скала, а на ней – стены четырехугольной башни, которую плющ, неразлучный спутник развалин Имеретии, обвивает сверху донизу своими гибкими зелеными ветвями. В нескольких шагах от скалы, на левом берегу шумного ручья стоит небольшая часовня, посвященная Божьей Матери. Наружные стены ее поросли мхом, и вид их свидетельствует о длинном ряде лет, прошедших с ее основания.

Предание говорит, что долина Свэти не всегда была так пустынна, как теперь. Во времена Давида-Возобновителя она принадлежала князю Ивану Мурашидзе, представителю одной из древнейших фамилий Имеретии. Его жилище было невдалеке от огромной скалы, имевшей тогда на своей вершине двойную ограду стен, из-за которых поднималась высокая зубчатая башня. Скала была неприступна, как и теперь, но никто не знал и не помнил, даже в то стародавнее время, делом чьих рук был этот подоблачный замок Свэти. Неприступный и необитаемый с незапамятных времен, он слыл чудом в стране, и народ приписывал его основание невидимым духам. Замок был необитаем. Но пастухи, которым доводилось проводить ночи на соседних горах, с ужасом рассказывали, что видели яркое освещение в окнах башни, а окрестные жители не раз слышали в замке жалобные крики и сатанинский хохот, сменявший стенания. Таинственный замок стал в народе предметом ужаса.

Раз в темную и бурную ночь окна заколдованной башни ярко осветились, и в них замелькали тени. То пение, то крики, то вопли и смех слышались оттуда испуганным жителям. Решили немедленно послать в Кацерский монастырь призвать благочестивых иноков сотворить заклинание против злых духов, неистовствовавших в замке, и монахи с иконами и святыми мощами спустились в долину. Во время продолжительных молитв и заклинаний свет, сверкавший в окнах, постепенно погас, и с восходом утренней зари башня стояла по-прежнему мрачной и безжизненной.

Князь Мурашидзе, побуждаемый своими соседями, решил наконец посмотреть поближе, что именно такое творится в замке, и приказал устроить вокруг скалы винтовую лестницу, по которой можно было бы подняться к подножию башни. Работы доведены были уже до половины, когда царь Давид, любопытствуя видеть чудесную скалу с ее волшебной силой, известил князя Мурашидзе, что он сам посетит его владение и будет в Свэти.

И вот однажды, отобедав в княжеском доме, царь со всеми окрестными дворянами отправился к скале посмотреть на замок. Одни из сопровождавших царя говорили, что в нем должны быть огромные богатства, стерегомые злыми духами, другие,– что там жилище какой-нибудь волшебницы-феи, и все одинаково досадовали на то, что лестница еще не была готова. “Я обещаю,– сказал тогда царь, обратившись к присутствовавшим здесь гостям,– второе место в моем царстве тому, кто теперь же, не ожидая окончания лестницы, станет на зубцах этого замка, а мой верный слуга, князь Мурашидзе, убедившись в мужестве того, кто исполнит мое повеление, соглашается выдать за него свою красавицу дочь”. Громкий гул одобрения пронесся в толпе молодых имеретинских дворян. Награда стоила подвига.

А Соломе, дочь князя Мурашидзе, с глазами, полными слез, бледная и трепещущая, сидела на балконе родительского дома.

“Жизнь жизни моей,– говорил ей, со страстной негой в голосе, красивый и стройный юноша,– твой отец неумолим к нам, он безжалостно хочет расторгнуть сердца наши, но утешься, сама судьба посылает мне случай или получить твою руку, или умереть за тебя”.

И с этим словом он бросился к лестнице, где уже соперничали многие честолюбцы. Все достигали без труда последней ступени лестницы, но когда приходилось хвататься за острый конец скалы, чтобы взобраться дальше на вершину, мужество и смелость многих ослабевали перед ужасом бездны, отверзавшейся под их ногами.

“Увы! Этот день,– говорит предание,– начавшийся шумным весельем, должен был иметь печальный конец”.