Зимний мальчик

– Посплю?

Но ответа не получил.

По часам я уже пятнадцать минут думаю над очередным ходом. А, ладно, рехнулся, не рехнулся, жизнь покажет. Проверим практикой.

Ментальная проекция перебирала ходы на глубину до тридцать второго хода черных. Моего то есть. Хватит думать, нужно ходить.

И я сходил.

В дальнейшем длительных раздумий не допускал, тем более что моя шизофрения анализировала и во время размышлений Розенбаума. Минутку выжидал, и ладно.

На двадцать третьем ходу Розенбаум, оставшись без ладьи, сдался. Мы пожали руки, расписались в бланках. Я отнес бланки судье, а Розенбаум, как проигравший, расставлял шахматы наново. Завтра с утра сюда придут дети, на занятия шахматной школы.

– Выиграл? Вот, а ты сомневался, – сказал Антон. Он – помощник судьи. – Завтра в четыре, суббота.

Я только кивнул. У большинства игра в разгаре, а разговоры, они мешают. Особенно чужие.

Я вышел. Игра заняла полтора часа. Двадцать пять минут у меня и час пять минут у Розенбаума. Контроль у нас укороченный. Обычный, по два с половиной часа каждому, больно жирно будет. Люди с работы, уставшие. Ну, и первый разряд – не мастера. У мастеров строго. Даже у камээсов строго. А перворазрядникам и полтора часа хватает. На сорок ходов. С откладыванием партий.

Вечерело. В кино, что ли, сходить? У меня в голове своё кино. Кино на одного зрителя. Пусть таким и останется. Дядя доктор, я слышу голос в голове. Чей? Свой. Ну, это бывает. А электронно-вычислительная машина в голове? Большая? Не знаю. А что она делает? Играет в шахматы. И сильно играет? Не знаю. У Розенбаума выиграла, так и я сам у него выигрывал не раз. А целых два раза. А кроме Розенбаума у кого выиграла эта машина? Или кому проиграла? Пока только разок сыграла. Она что, сама играет? Она мне подсказывает. А сейчас она что-нибудь подсказывает? Сейчас она выключена. И кто ее выключил? Я. А включить можешь? Попробую.

Я попробовал. Бледная, едва видимая доска. Никакого анализа. А если представить – каким ходом белых лучше всего начать партию? И побежали строчки, е4, d4, c4, Кf3 Без явного преимущества какого-либо из ходов. Общеизвестный факт шахматной науки.

А выключить можно? Легко.

Я сидел на скамейке фонтанного сквера. Журчание воды гипнотизировало. Самоанализ по Дмитриенкову. Есть такая книга, профессора Дмитриенкова, «Как убедиться в здравости собственного рассудка», одна тысяча девятьсот двадцать третьего года издания. Бабушкина. Бабушка была хирургом, но в хирургической крепости не отсиживалась, а постоянно делала вылазки – в психиатрию, микробиологию, евгенику… И меня, тогда юного пионера, учила: к себе нужно относиться трезво и правдиво. Не искать утешения в мечтах, а воспринимать жизнь, как она есть, и себя в этой жизни тоже.

Если исключить невозможное, то остаток, как бы маловероятным он не казался, и есть искомое. То есть либо я просто сошёл с ума, либо произошла визуализация мыслительного процесса. Переход количества в качество. Прежде поэты, художники, композиторы считали, что их посещает муза и одаряет музыкой, стихами, картинами. Вот берет, и диктует «Я помню чудное мгновение…» Мы-то думаем, что поэты для красного словца так говорили, метафоричное сознание. А на самом деле Бетховен в тишине слышал музыку, а Булгаков видел спектакль. На самом деле! Оставалось только на бумагу записать. То есть, с позиции материализма, муза есть субъективное воплощение объективных процессов, а именно – мышление в доступной субъекту форме.

Впрочем, музыку и я слышу. С тех пор как себя помню, лет с трех. А теперь, стало быть, и шахматы стали являться. Но я, в отличие от людей прошлого века, в языческих божков не верю, вот мне и явилась электронно-вычислительная машина. Всякому времени свой образ, на дворе прогресс и печатный пресс. Раньше просто тупо считал за доской – если я так, то противник этак, я тогда пойду этой фигурой, а он той. А сегодня это оформилось в образ ЭВМ. Возможно, в кристаллизации образа сыграла роль книжка Ботвинника, что я вчера читал.

То есть я теперь мыслю иначе. А вот лучше ли – вопрос. И если лучше – то насколько.

Жизнь покажет, опыт есть лучшая основа для теоретических построений.

Значит, так: буду считать, что у меня просто качественный скачок способностей, специфических по форме и шахматных по содержанию. А вот куда скачок, вперед, вбок или вовсе в кусты, будет видно по ходу событий. Вывод: о видениях молчать, продолжать жить обычной жизнь.

И я продолжил. Пошёл на городскую квартиру.

Идти недалеко, от фонтанного сквера пять минут. Хороший дом, даже очень хороший. Живут заслуженные люди – генералы, советские и партийные деятели, сливки творческой интеллигенции. Областного масштаба, понятно. В вестибюле вахтер, которого творческая интеллигенция зовёт консьержем.

Я кивнул Павлу Сергеевичу, забрал почту и поднялся наверх, на третий этаж. Давненько живу исключительно на даче, даже интересно, изменилось ли что в доме.

Изменилось. Это я понял с порога. Запах духов. Не сильный, но и не сказать, чтобы слабый. Не маменькиных духов, конечно. Анны.

Анна – хористка из оперного театра. Юная и талантливая. Настолько юная и настолько талантливая, что весной я было подумал, что её я же и интересую. Однако нет, она нацелилась на папеньку. Что ж, дело житейское. Кто я, а кто папенька. Но прежде Анной в нашей квартире не пахло. А теперь пахнет.

Я прошёл на кухню, заглянул в холодильник. Пусто. Только в морозилке сиротливая пачка пельменей. И горчица, свежая, ещё не открытая баночка. Второй намёк: мне здесь не рады. Сейчас-то папенька с Анной далеко, в Свердловске, на гастролях. Ну, а к его возвращению горчица должна быть съедена.

Я поставил кастрюлю на огонь и, в ожидании кипения, представил: папенька позавчера поехал ко мне, в Сосновку, и попросил Анну перед отъездом подготовить квартиру на время гастролей. Ну там в холодильнике прибраться и подобное. Вот Анна и подготовила.

Собственно, почему нет? Родители разъехались давно, что ж, папеньке теперь и не жить? Да вот хоть и с Анной? У меня-то теперь свой дом. Но могли бы и предупредить, а то ведь я зашел бы запросто, неловкость бы случилась.

А не о чем предупреждать, всё только-только налаживается.

В гостиной на столике конверт, а рядом лист бумаги. Письмо от маменьки. Папеньке. Коротенькое. Пока пельмени плавали в кипятке, я его три раза прочитал. Маменька в шутливом тоне сообщает папеньке, что на днях выходит замуж за Марцинкевича, и потому он (папенька, а не Марцинкевич), может считать себя совершенно свободным.

Обо мне ни слова.

Ну, тогда да. Тогда мизансцена понятна. Всё на месте – горчица, пельмени, открытое письмо и запах духов. Папенька явно берёт курс на режиссуру.

Странная какая-то горчица. Солёная.

В моей комнате пока без перемен. Ни загадочных знаков, ни таинственных предметов, ни запахов.

Однако проснулся я бодрым, полным сил. Пельмени тому причиной, или иное, а только к институту я подошёл с песней в душе.

У вывешенных списков толпились и поступающие, и родители. Пришлось потолкаться.

Ага, вот он я! Ну, ура, что ли. Поискал подробности. Нашел объявления, что подробности будут в понедельник, 24 июля. Выдача документов, распределение по группам и прочее. Интересно, что такое «прочее». Хотя и не очень интересно.

Оглянулся. Ни Бочаровой, ни Стельбовой не видно, а остальных я не знаю.

Получается, нужно поесть и пойти в кино.

Поел я в столовой от железной дороги, очевидно хорошей, поскольку даже в субботний день она не пустовала. А теперь – кино! Я ж целый год в кино не ходил, всё учился, учился и учился.

Фильм выбрал давеча, по газете. «Корона Российской Империи». Две серии! Пока доехал до кинотеатра, пока отстоял очередь за билетами, уже и полдень. Но серии куцые, и я после кино успел зайти в кафе. Крепкий чай и пирожное – необременительно для желудка и полезно для умственной работы. Пока заряжался, думал о фильме. Эк куда занесло героев – вся великолепная четверка работает в ЧеКа! А вот Париж не глянулся. Вроде райцентра средней величины. И ресторан плохонький. Зато Ролан Быков с золотыми часами хорош. Будто Ленин в «Кремлевских курантах».

Второй тур свел меня с Ириной Крюковой, единственной дамой в турнире. И с ней я прежде играл трижды, две ничьи и проигрыш.

Включаем? Включаем. Играем? Играем.

На двадцать третьем ходу Ирина предложила ничью. Я четко сказал «нет» и двинул пешечку, выигрывая слона. На тридцатом, в виду неизбежного мата, Ирина, не подписав бланка, убежала из зала.

Незадача. Сидеть и ждать сорок минут, пока не упадет флажок, не хотелось. Судья, почтенный Николай Васильевич, только развел руками, мол, Ирина в своем праве, ей, может, стало плохо. И вообще, к девушкам следует быть снисходительнее.

Я стал кружить по залу. Визуализация шахматной мысли работала отменно. Призрачная картинка показывала: вот здесь мат в пять ходов, там – комбинация с выигрышем ферзя, третья – черным плохо, но есть возможность объявить вечный шах. Похоже, я мог бы дать сеанс всем участникам турнира.

– Обидел девушку, – сказал мне Антон.

– Это чем же?

– Она на кандидатский балл рассчитывала. С девушками бы давно кандидатом стала.

– Так пусть у девушек и побеждает.

– Да она и побеждает, только у нас перворазрядниц мало, как выполнить норму?