Детство

– А это, извольте видеть… – Оживился судья, начавший прихорашиваться, но я слушать не стал и выскочил за водкой. Вернулся быстро, и соседи мои тут же начали похмеляться, не обойдя вниманием проститутку.

– Я, изволите знать, серёдка на половинку, – Откровенничала та, – Вроде как воспитанницей у собственного папеньки числилась. Нагулял на стороне, да и не нашёл ничего лучше, как домой притащить…

– Серёдка на половинку, – Бубню тихо, заткнув ватой уши и усаживаясь за учебник по географии, повернувшись к ним спиной, – Селёдка ты! На половинку! Протухшая.

Читаю и ем потихонечку. А фемина ета… ну што там нового услышу? Жалостливую историю? Даже если и не врёт, мне-то што? У каждой второй история жалостливая, да бывает, што и правдивая.

«Первому из европейских народов, от которого дошли до наших дней письменные памятники…»

* * *

Во мне то булкает кипение,
то прямо в порох брызжет искра;
пошли мне, Господи, терпение,
но только очень, очень быстро[70 - Губерман.]!

Строфы эти прозвучали неожиданно громко, и как раз в тот момент, когда светская беседа аристократии помойки ненадолго прервалась. Мальчишка же, не обращая внимания на окружающую действительность, взлохматил руками коротко стриженные русые волосы, и снова углубился в книгу, отставив в сторонку пустую миску.

– Интересно у вас, – Фемина подняла бровь, – даже подобранные на улице мальчишки удивляют поэтическими талантами.

– Подобранные?! – Воскликнул судья, – Да он заявился сюда и сообщил нам, что собирается здесь жить! Сообщил, понимаете?!

– Как интересно…

– А как насчёт продолжения, – Аркадий Алексеевич протянул руку и тронул проститутку за грудь, вытащив затем из рубахи и вторую увесистую дыньку, – бдзынь! Максим Сергеевич, я думаю, не будет страдать муками ревности?

– Да полно, господа! – Усмехнулся тот, скидывая пропахшую потом рубаху с нечистого тела, – какая ревность! Устроим симпосиум, как древнегреческие мудрецы. Благо, в вине у нас недостатка нет – спасибо нашему юному другу! Гетера имеется, да и по части если не мудрости, так хотя бы знаний, каждый из нас мог бы сойти за светочь античной мысли.

– Если со всяческими французскими непотребствами, то по трёшке с человека! – Деловито предупредила проститутка, жеманно отбиваясь от мужских рук, но охотно опрокидываясь на спину и перебирая ногами в воздухе, показывая мохнатый треугольник.

– О чём речь!? – Судья скинул штаны, оставшись в рубахе и старом меховом жилете, – Становитесь-ка, душечка, на четвереньки. Буду вас по греческому, значит, образцу!

* * *

Заткнутые ватой уши помогали плохо, особенно когда соседи мои расшалились и начали бегать по флигелю голышом, играя в какие-то странноватые игры, непонятные человеку трезвому. Сплюнув, собрав книги, и спрятал их у себя на нарах – всё равно не дадут заниматься, мудрецы античные!

Не так штобы часто, но раз или два в неделю во флигеле творится какое-то непотребство. То блядей приведут, то в карты играют всю ночь, да не друг с дружкой, а какими-нибудь Иванами, от которых пахнет не потом, а кровью. А раз как-то было, што проповедник двинутый целую неделю жил, и целыми днями молились соседи мои, да в грехах каялись. Потом ничего, отошли – снова водку пьянствовать стали, да безобразия нарушать.

– Куда собрался? – Поинтересовался Живинский, остановившись ненадолго и прикрывая срам ладошкой.

– Да в бани! – Отвечаю судье, пока собираю чистое бельё, да мыло с мочалкой, – Небось до самого вечера будет резвиться тут.

– Это вряд ли, – Прозвучало с ноткой грусти, – Разве что Максим Сергеевич, да и то не факт. Укатали сивку…

– Ладно! – Машу рукой, – До вечера, господа хорошие!

– Симпосиум затеяли? – Поинтересовался жадно прислушивающийся к шуму во флигеле знакомый голубятник[71 - Квартирный вор, залезавший в квартиру через крышу.]. У него недавно начали расти усы под носом, и появился смутный, но какой-то глупый интерес к женскому полу.

– Он самый, – Вздыхаю.

– С кем?

– Да новенькая, – Описываю фемину.

– А… сочная маруха, свеженькая. Говорят, раньше в дорогом борделе трудилась. Сам-то што, не выросла ишшо женилка-то? Хе-хе!

– Замолчи свой рот и лови ушами моих слов, Сёмочка, – Отвечаю, как старый аптекарь и абортмахер Лев Лазаревич, – Не делайте мне смешно своими глупостями! Одень глаза на морду и посмотри, на кого ты разговариваешь! Ты знаешь мой характер по диагонали, так и думай тогда, на кого и когда говорить!

– Тьфу ты! – Семён аж отшатнулся, – Ты так говорил, што мне почудилося – пейсы у тебя выросли! Натурально, как у Льва Лазаревича!

Скалю зубы весело, и Семён тоже смеётся негромко, присаживаясь на корточки. Не дружки мы с ним, но так – разговоры разговариваем иногда о всяком-разном.

– Слыхал, Махалкина порезали?

– Да ну?

– Вот те и ну! – Сёмка доволен, щурит на меня узковатые глаза, на губе висит самокрутка из дрянной махорки и газетного листа. Минут за двадцать он вываливает на меня все сплетни, и удаляется развинченной походкой уставшего человека, просветившего невежественного меня, и от того страшно уставшего.

Сунув узел раздевальщику, получил жестяной номерок и повесил на шею.

– Вот, поймали, – Качнул банщик кустистой полуседой бородой, указывая на привязанному к столбу голого мужчину, украшенного кровоподтёками, – Ваш, Хитровский!

– Ваш! – Усмехаюсь ему в лицо, – Тогда уж ваш – московский! Хитровка, она большая и разная – тебе ли, москвичу, не знать!

Шлёпая босыми ногами по тёплому деревянному полу, прошёл мимо, заглянул в лицо. Нет, не знаком. Да и если бы… известная судьба у банных воров – поймают когда, так и привязывают до самого вечера. А дальше как повезёт. Бывает, што и встретится вору тот, кому по его вине, иль по вине коллег, домой в отрепьях бежать приходилось. Да не один!

Насмерть забивают редко, но и так бывает. Обычно же до закрытия бани продержат, да и на улицу голышом выкидывают, не глядя на погоду. Редко когда в полицию сдают.

Бывают прикормленные банные воры, которым хозяева отступные платят. Эти самые лютые, всегда калечат пойманных конкурентов.

Взяв шайку, набрал горячей воды и намылился. Банщики ко мне не лезут, да и што лезть-то? Денежных клиентов они издали чуют, а откуда им, денежным, взяться тут, в простонародном отделении за пятачок? Так, ногти постричь старику какому, да мозоли срезать, вот и весь доход. Ну, пиявки иногда поставить да кровь пустить.

По буднему дню народу немного. В основном высохшие старики с детворой, да всякие-разные похмельные личности самого што ни на есть неблагонадёжного вида. Отребье московское, да кустари мелкие из тех, у кого запой не вовремя начался.

– Накаркал! – С трудом удержался от того, штобы не сплюнуть на пол – солдат привели! Обычно по субботам, но бывает и так. Может, работы какие грязные, а может, и поощрение такое. Почти полсотни здоровых молодых мужиков, крепко пахнущие потом и гогочущие по-лошадиному, заполнили небольшую мыльню.

– Поделись-ка, малец! – Усатый дядька отобрал у меня веник, – Нам, вишь ты, по одному венику на десять чилавек дают. Да не хмурься ты! Айда с нами в парилку, и тебя попарим! А?

– Нет уж, – Отмахиваюсь решительно, – парился я как-то с вашим братом. Хуже только с цыганами да жокеями! Жар такой, што мало глаза из черепа не вытекают.

– Ха! – Горделиво приосанился тот, – Мы такие! Известное дело – солдат кашу из топора сварнит, штыком побреется…

– У ребёнка в бане веник скрадёт, – Добавляю в тон.

– Да на! – Побурев, он сунул мне веник назад и отошёл, – Тоже мне… нашёлся! Защитникам своим веника пожалел!

Глава 32

– Поехали! – Меня дёрнули за ногу, срывая одеяло. Отмахнулся ногой и попал куда-то в мягкое, – Ай! Чорт этакий!