Без Отечества…

… это всё потом. Сейчас у меня не то чтобы закрываются глаза, но после бессонной ночи и тяжёлого путешествия, сознание работает на холостых оборотах.

Попытавшись вспомнить список дел, потерпел сокрушительное поражение и прибег к помощи записной книжки. Листая её и не забывая о кофе, составил план действий, к реализации которого приступил без промедления.

– Сперва в банк! Хотя… – хлопаю себя по карманам, – сперва в квартиру вернуться надо.

Заскочив по дороге в несколько магазинчиков за всякой хозяйственной мелочёвкой, вернулся в свою мансарду и не без труда открыл дверь, постоянно вспоминая недавние наставления квартирной хозяйки о том, что с ключом нужно обращаться «нежнее». Затем, закрывшись изнутри, разобрал часть вещей и только потом обратил внимание на обстановку в комнате.

– Да-а… – протянул я, тыкая носком ботинка в засохший огрызок яблока на полу, – это по её мнению «немного грязно»? Вот это свинарник! Ладно, приберусь… хотя Эка тот ещё кадр!

Снова захотелось в туалет, но посетив его и рассмотрев наслоения гуано на унитазе, я решил снова сходить в бистро. А квартира… придётся нанять кого-то, чтобы вычистили этот хлев!

– Ну, Эка…

Открыв щелястое, нещадно скрипучее окно, обещающее постояльцу постоянный приток свежего воздуха, а иногда и виды, я подтянулся и выскользнул на черепичную крышу.

– Ну… хоть в этом не ошибся, – констатировал я, озирая возможные пути отхода. Собственно, я и выбирал временное жильё прежде всего по близости к Сорбонне и путям отступления, случись вдруг что.

… и только сейчас стало ясно, что «вдруг что» осталось в России, а здесь, разумеется, не «тишь, гладь и Божья благодать», но уж точно – квартиру следовало выбирать по иным параметрам!

– Ладно, – я попытался утешить себя, – пара недель максимум, и найду нормальную квартиру!

Стараясь зачем-то, чтобы меня не было видно с улицы, осторожно прошёлся по крыше, запятнанной голубиным гуано, кошачьими «подарками» и разным сором, принесённым ветрами. Виды потрясающие! Хоть здесь владелица квартиры не соврала…

Оценив возможность устроить на крыше пикник, нашёл эту идею вполне интересной. Прибраться слегка, и пожалуйста – можно будет попивать кофе или вино, обнимая девушку и любуясь видами Латинского квартала в качестве прелюдии. Ну или пить вино с такими же студиозусами, беседовать с ними о всяком разном, орать с крыши песни и строить грандиозные планы на будущее.

Спустившись вниз, зашёл к консьержу, листающему в своём закутке старую газету и не выпускающему из тонкогубого рта потухшую трубку. Завидев меня, он вопросительно приподнял бровь и перекинул трубку во рту, шевельнув роскошными усами.

– Позвонить? – зачем-то переспросил он, – А… звони, только платите сразу. А то знаю я вас, студентов!

– Да, месье, – киваю я, протискиваясь мимо него к телефону, стоящему на отдельном столике.

«– Винтаж! – мелькнула восхищённая мысль при виде сего девайса, – Не удивлюсь, если это один из первых аппаратов современного типа, очень уж вид соответствующий. Скорее всего, его купили где-нибудь на блошином рынке…»

Мелькнула и ушла (но не до конца!) мысль о том, что лет через несколько, когда (и если!) дела пойдут более-менее хорошо, неплохо бы прикупить где-нибудь в Швейцарии домик. Не только как вложение капитала и убежище от Смутных Времён, но и как хранилище для подобных винтажных вещиц.

Присмотреть особнячок в глуши с большими, сухими подвалами, и покупать потихонечку на блошиных рынках Парижа то, что лет этак через полсотни будет цениться на два порядка дороже. Потому что картины, это само собой, но и вещицы такого рода, особенно не нуждающиеся в каких-то сложных условиях хранения и не боящиеся плесени, вполне недурственное вложение капитала!

Да собственно, и не только капитала… по крайней мере, не напрямую. Большинство значимых коллекционеров люди состоятельные, с так называемыми «старыми» деньгами. Влиться в эту среду, стать в ней не просто «своим», но и в некотором роде заметной фигурой, дорогого стоит.

Листая записную книжку, чьи страницы набрякли от сырости, нахожу нужный номер и снимаю трубку с рычагов.

– Мадемуазель! – слышно плохо, будто барышня на телефонной станции держит трубку в полуметре от себя. Да ещё какие-то потрескивания, будь они неладны, – Мадемуазель, соедините меня…

Консьерж, пожилой носатый француз, низкорослый, несколько полноватый и заросший обильным волосом, слушал мои разговоры безо всякого стеснения, нещадно дымя и не пытаясь даже делать вид, что ему это неинтересно.

– … да, месье, да… Алекс! Нет, из России! Из Москвы! Да, да, Пыжов!

– … да, в любое удобное для вас время, месье Николя!

– Мадемуазель! – консьерж выразительно трясёт пустым кошельком, показывая, что надо доплатить. Телефон нынче удовольствие ох какое недешёвое!

Киваю понятливо, и удерживая трубку плечом и шеей, роюсь в карманах. Где же, где…

– … соедините меня…

Наконец, несколько охрипнув и заработав лёгкую головную боль от беспрестанных попыток вслушиваться в треск, кладу трубку и устало приваливаюсь к стене, разминая шею.

– Студент? – фамильярно поинтересовался консьерж, окутываясь клубами дыма и приобретая известное сходство с хоббитом, – Слышал, рекомендации получил? Это много значит!

Ссорится с консьержем последнее дело, но и тратить время на беседы со скучающим стариканом я не имел особого желания. Поэтому вежливо покивав, узнал о славном боевом прошлом дядюшки Жака, отговорился недостатком времени и ушёл в банк.

Несовершеннолетнему, да ещё и гражданину другой страны, открыть во Франции счёт не так-то просто. Но как обычно это и бывает, нашлись обходные пути. Всё, разумеется, полностью законно… просто надо знать, куда и к кому стучаться.

Рекомендательные письма сделали своё дело, счёт был открыт в кратчайшие сроки, и всего через два часа, открыв не только счёт, но и арендовав ячейку, я отправился за привезёнными из Дании книгами.

– Переезжаешь? – удивился дядюшка Жак, вздёргивая кустистые брови, – Уже?! Быстро иудейка в этот раз…

Последнюю фразу консьерж пробормотал себе под нос, так что мне могло и послышаться.

– Нет? – он покивал, посасывая трубочку, – Ну да, ну да… С другой стороны – квартира, между нами, хотя и дрянь, но недорого, да и расположение удачное.

Смелость его объяснялась не только военной пенсией, но и тем, что Папиашвили владеет не всем зданием, а именно мансардой. Какая-то сложная система долевого домовладения, подробности которой мне не слишком интересны, так что я особо не прислушивался, пропуская ворчанье, сопенье и кхеканье старика мимо ушей.

Понял только, что дядюшка Жак – человек заслуженный, а Эка – не то чтобы мошенница в юридическом смысле этого слова, а скорее – ловкая и пройдошливая особа, не обременённая моральными принципами. И она, чёрт подери, не француженка! Французы, по крайней парижане, люди хоть с хитрецой, но порядочные, а не всякие там…

Поднявшись со мной (без моего на то желания), консьерж удивлёно вскинул брови, пройдясь по комнате.

– Это надо же… – только и сказал он, зайдя в туалет, засвистев что-то похоронное и брезгливо рассматривая обстановку. Затем дядюшка Жак примерился задом в кресло, ощутимо продавившееся и раскорячившееся под его весом.

– Н-да… – протянул он, осторожно встав и отряхиваясь, – у нас, во Франции, так не принято! Это надо же… Супруга моя здесь приберёт, ты не против?

Сумму он запросил не то чтобы маленькую, но я, сделав поправку на столичные цены и общую засранность квартиры, нашёл её адекватной. Оживившись будущему прибытку, дядюшка Жак выскочил на улицу за извозчиком и помог мне с чемоданами.

– Книги, что ли? – пыхтел он, вытаскивая их на улицу.

– Да, дядюшка Жак.

– Никак ценные? – в его маленьких глазах, спрятанных в кустистых бровях живое, какое-то детское любопытство. Таиться не вижу смысла, и потому откровенно, хотя и опуская некоторые детали, рассказал о своих заработках, надеясь на рекламу.

Во Франции, а тем более в Париже, такого рода деятельность вызывает самое полное одобрение. Здесь всё дышит Историей и Искусством, а французы, не без основания полагая Париж культурной столицей Европы, находят в этом не только удовольствие, но и некоторый профит.

Обычный парижанин, нередко даже такой вот простецкий дядюшка Жак, сносно разбирается в искусстве, и пользуясь возможностью, наполняет своё жилище тем, что он считает предметами искусства или просто милыми безделушками, и как правило, очень задёшево.

Париж, он как Молох, перемалывает судьбы Творцов, приехавших с разных частей света. Лишь немногим из них достаются слава и почести, и совсем немногим – при жизни. Большинству же достаётся безвестность, разочарование, очень часто – чахотка, саморазрушение всеми возможными способами, и ранняя смерть. Но все они, так или иначе, оставляют после себя творческое наследие, пусть даже и остающееся по большей части безымянным.

А парижские обыватели, элегантно небрежные при любом достатке и при любом режиме, имеют возможность приобщаться к прекрасному и смотреть свысока на прочих неудачников, которым не удалось родиться в Париже и даже (о ужас!) во Франции. Они, обыватели, считают себя выше других просто в силу рождения, и чёрт побери, они не так уж неправы!

Нередко бывает так, что картина, купленная у нищего художника, десятилетия спустя составляет основу семейного благополучия. Вещицы, приобретённые по случаю на блошиных рынках, в магазинах старьёвщиков и попросту с рук у обнищавших приезжих, при наличии хотя бы минимального вкуса и чутья, стоят до поры на полках парижан, формируя художественный вкус и украшая жилище. При нужде эти вещицы относятся на блошиный рынок или в антикварную лавку, и парижский обыватель, поправив свои дела, всё такой же элегантный и внешне легкомысленный, обращает свой взор на Творцов, приехавших в Париж из провинции.