Лучшее, конечно, впереди

– Чего это с ним опять приключилось? – спросил латыш у сидевшей на стуле рядом с койкой Чачки.

– Не видишь, что ли, ногу порезал. Банкой.

В это время Лесь Петрович оклемался и, бессмысленно глядя в пространство, спросил:

– Андрис, а где младенец?

– Какой ещё младенец? – вытаращил глаза латыш.

– Здесь, на табуретке недавно лежал младенец. Мальчик. Весь окровавленный.

Скирманис посмотрел на стул, потом на Солнцедарова, махнул рукой и отошёл.

– Так. Допился до ручки. Мальчики кровавые в глазах уже стали мерещиться.

Ночь и весь следующий день Лесь Петрович спал. Вечером проснулся, попытался встать и не смог. Нога опухла и стала багрово-синей. И только после этого вызвали «Скорую помощь».

Приехавший врач распорядился срочно везти аспиранта в больницу.

– Всё так серьёзно? – спросил Царёв у врача.

– Серьёзнее не бывает. Похоже, сепсис, – ответил хмурый доктор, – Почему раньше не вызвали? А теперь, скорее всего, придётся ступню резать.

Лесь Петрович, услышав вердикт, похолодел. Он вдруг понял: жизнь кончилась, всё дальнейшее уже не имело никакого смысла.

На следующее утро хирург долго осматривал ногу, щупал, колол, о чём-то спрашивал. Потом пришёл ещё один. Он тоже осматривал и щупал. Доктора переговаривались на своём непонятном языке, но Лесю всё это было неинтересно. Мысленно он уже видел себя на костылях. Затем врачи ушли и через некоторое время вернулись втроём, видимо, с самым главным. Тот тоже смотрел и щупал. Наконец, он отдал какое-то распоряжение, и всё закрутилось.

Очнулся Лесь Петрович в палате. Медсестра прикатила капельницу и пристраивала её у изголовья. Вывернув глаза вниз, он увидел, что обе ноги на месте.

– Проснулся? – медсестра прикрепляла трубку капельницы к руке, – Повезло тебе, парень. Григорий Ильич, завотделением, из отпуска сегодня вернулся. Сам оперировал. Золотые руки. Его благодари, а то бы чикнули ногу тебе и всё. Ну, лежи, сейчас лёд принесу.

Через день утром был обход, и Григорий Ильич, осмотрев ногу, что-то говорил сопровождающим его врачам, а потом, подмигнув аспиранту, спросил:

– Ну, как самочувствие, мужик?

– Сейчас уже намного лучше, – отвечал Лесь Петрович.

– Ну, вот и хорошо. Завтра на перевязку, а через неделю, вполне возможно, отправитесь домой.

На крайней койке у окна лежал человек с забинтованной головой и лицом. Рядом с аспирантом находился больной с ампутированной до плеча рукой, которого недавно привезли из операционной и он ещё не отошёл от наркоза. С другой стороны на койке сидел молодой парень без ступни, нога до колена была туго забинтована. Он держал в руке тарелку с жидкой манной кашей и вяло ковырялся в ней ложкой. У изголовья, прислонённые к стене, стояли костыли. В палате витал дух лекарств, боли и человеческого несчастья.

А за окном больницы угадывалась другая жизнь. Там пахло юным летом, молодой тополиной листвой, сиренью и прошедшим тёплым дождём. Солнце весело блестело в лужах. Люди шли по мокрым тротуарам: кто-то торопливо, кто-то, не спеша, у каждого свои дела, свои заботы. У каждого своя жизнь, единственная и неповторимая. И это объединяло их всех в одно большое целое.

Лесь Петрович вдруг неожиданно остро, до позвоночной дрожи, ощутил свою причастность к этим людям и к юному лету. Потому что через неделю его выпишут из больницы и начнётся прежняя, и в то же время, какая-то иная, новая жизнь, в которой у него будут успехи в творчестве и в работе, здоровье и счастье. Всё то, чего обычно желают в письмах и телеграммах, а также, когда говорят тосты.

В жизни Леся Петровича было всякое. Взлёты сменялись падениями, успехи – неудачами. Счастливые мгновения вытеснялись неделями и месяцами тяжелых депрессий. После окончания аспирантуры Вивтюк женился на Таньке Чачке, и они уехали во Львов. Работал в театре, снимался в кино, обучал студентов актёрскому мастерству. В конце восьмидесятых похоронил дочь, а следом и жену. Наступила чёрная полоса. Как изжить тоску, во что её погрузить, он не знал, начались запои. Водка била под дых, опрокидывала на землю и даже ещё ниже – в самую бездну. Спустя некоторое время Вивтюк возвращался обратно, и лицедейство, исполнительское творчество возносило его вверх, до самого Млечного пути. Но там Лесь Петрович начинал испытывать манящее притяжение преисподней, а падая в неё снова, чуял мощный зов звёзд. Так продолжалось долго, до и после развала Советского Союза. В незалежной Украине жизнь постепенно разлаживалась, одни стремительно богатели, другие нищали. Государство шаталось, власть, как переходящее красное знамя, оказывалась в руках то «западенцев», то «схидняков». Прошла череда майданов, и Лесь Петрович Вивтюк-Солнцедаров, ранее абсолютно аполитичный, стал активным их участником, сатанея от позора и боли за происходящее на его батькивщине. А 20 февраля 2014 он был убит в Киеве. Пуля снайпера, пробив удостоверение защитника Евромайдана, попала прямо в сердце. Кто такой был этот снайпер, неизвестно. Может быть, тот же самый, что расстреливал людей в Москве у Белого дома в октябре 1993-го.

Говорят, что от человеческой агрессии, тесно скученной в одном месте, происходят различные стихийные бедствия. Ненависть пропитывает и вспучивает землю, которая отзывается содроганием. Если это так, то катастрофа уже близко. Наверное, неприкаянная душа Леся Петровича, пребывая в невидимом мире и наблюдая за шизофренией, охватившей его любимую Украину, ищет и не находит, во что погрузить свою тоску.

Инакомыслящие и другие

В комнате у Романа Жулебы за столом вместе с хозяином сидели аспиранты Лесь Петрович Вивтюк-Солнцедаров, Саня Царёв, латыш Скирманис и студент Лёха Козлов. Они пили портвейн «Агдам». На кровати лежал директор ярославского дома культуры Корягин, а рядом с ним примостилась студентка факультета культпросветработы Катя Мальцева. Она гладила Михал Петровича по буйной шевелюре, и тот, закрыв глаза и блаженно улыбаясь, говорил:

– Как хорошо, Валюша, как хорошо!

– Я – Катя.

– Ну, всё равно. Катюша, как хорошо-о-о!

Лёха Козлов, стуча кулаком по столу, громко возмущался:

– Не, ну, как тебе это, а? Я ему принес лекарство, а он взял и выбросил таблетки в форточку. Наглый такой, говорит, мол, ничего пить не буду.

Лёха подрабатывал санитаром в местной психбольнице и часто делился разными занятными историями про людей с ущербным рассудком.

– Ну, а ты шо? – заинтересовался Вивтюк.

– Врезал ему. Потом главврач меня вызвал и говорит, мол, ты его Лёша не трогай. Он к Сахарову в Горький ездил. Я говорю – хорошо. Но ни хрена не понял. Кто такой этот Сахаров и на фиг к нему ездить?

– Объясняю. Специально для дибэлов. – Скирманис указал пальцем на Лёху, – Андрей Дмитриевич Сахаров – ученый-физик, создатель водородной бомбы. Сначала создал, а потом понял, к чему это может привести и стал выступать против дальнейших испытаний. Короче, стал диссидентом, ну, то-есть правозащитником. За что и был выслан вместе с женой в закрытый для иностранцев город Горький. Академик, нобелевский лауреат, между прочим, несколько раз объявлял голодовки. Но его кормят насильно. К нему туда ездят сочувствующие граждане, чтобы поддержать учёного и выразить протест властям. Их ловят и сажают в психушки.

Лёха слушал, выпучив глаза и открыв рот с металлической фиксой на переднем зубе. Эта фикса была знаменита тем, что при распитии где-нибудь на природе «из горла», Козлов, как бы нечаянно, ронял её в бутылку. Если кто-то начинал возмущаться, Лёха извинялся, допивал дозу возмущавшегося, а затем вытряхивал коронку из бутылки и прикреплял её на зуб. Жулеба, выслушав монолог латыша, вскочил из-за стола, распахнул дверь и закричал в коридор:

– Политику партии и советского правительства, внешнюю и внутреннюю, одобряю и поддерживаю.

После этого он вернулся к столу, налил полстакана «бормотухи» и выпил стоя. Пару дней назад в «Шайбе» доцент Кутин с кафедры истории, стуча воблой по столу, рассказал свежий анекдот:

«На заседании горкома член парткомиссии задаёт вопрос кандидату в члены КПСС:

– А как вы, товарищ, относитесь к внутренней политике Коммунистической партии и Советского правительства?

– Я, – не раздумывая отвечает кандидат, прижав руку к груди, – внутреннюю политику нашей партии и правительства горячо одобряю и всецело поддерживаю.

– А как вы относитесь к внешней политике Коммунистической партии и Советского правительства, не унимается въедливый дедок из партийной комиссии.

– Я, – чётко отвечает соискатель, – внешнюю политику нашей партии и советского правительства горячо одобряю и полностью поддерживаю.

– А своё, личное мнение у вас имеется? – вдруг спрашивает секретарь горкома.

– Да, – мгновенно отвечает кандидат, прижав обе руки к груди, – Имеется. Но я его категорически не одобряю и ни в коем случае не поддерживаю!»

Было ясно, Ромка пытается хохмить. Но Царев понимал, что за этим стоит не то чтобы протест, издёвка над существующим положением вещей, но что-то вроде фиги в кармане. Фигу держат многие. На партсобраниях, первомайских демонстрациях, при изучении работ классиков марксизма-ленинизма, материалов партсъездов и бесконечном их цитировании. Она подразумевается при чтении «самиздата», прослушивании «вражеских голосов». Казалось, все всё понимают, но… У кого хватит духа выйти, например, на отчетно-выборном партсобрании к трибуне и сказать дремлющим в президиуме и в зале людям: «Хватит словоблудить, неужели вы не видите: в „консерватории“ давно уже что-то не так и пора это для всеобщей пользы подправить»? Ну, неправильно вбухивать миллионы рублей в сельское хозяйство, дотируя его, и посылать при этом студентов убирать картошку. И это лишь для того, чтобы эта самая картошка стоила 15 копеек. А сколько тянут затраты на неё? Совершенно никуда не годится покупать у спекулянтов джинсы по 200 рублей, которые там, за «бугром», стоят копейки. А также кормить задарма коммунистов по всему миру, гнобить строптивых академиков, а других, менее знаменитых, закрывать в психушках. Отвратительно дурачить людей моральным кодексом строителя коммунизма и взращивать лживое, зубастое и развращенное племя – комсомольских функционеров. Опоры партии, между прочим. Как, слабо? То-то. Кому захочется ломать годами выстраиваемую карьеру, ползти, карабкаться наверх, чтобы в один момент быть сброшенным на грешную землю и затоптанным? Систему своей дурацкой выходкой не изменишь. Лучше уж как-нибудь в одной упряжке, в одной колее со всеми.

Недавно случился занятный казус, который остряки назвали «Вторым залпом Авроры». В декабре 1981 г. весь советский народ праздновал юбилей генсека Л.И.Брежнева, которому исполнилось 75 лет. А он, ведь являлся не только верным ленинцем и выдающимся борцом за мир во всём мире, но также и гениальным писателем. За свою «Малую землю» получил Ленинскую премию и был принят в Союз писателей. Как раз в это самое время в 12-м номере журнала «Аврора» именно на 75-й странице появился рассказ писателя В. Галявкина «Юбилейная речь». Он произвёл эффект разорвавшейся бомбы. Речь в нем шла о некоем известном писателе, который давно засиделся на этой земле и все ждут с нетерпением его кончины. Вполне может быть, что писатель имел ввиду вовсе не Леонида Ильича, но выглядело это, как насмешка над дряхлым Генеральным Секретарём.

Слух о крамольном рассказе моментально разнесся по институту. Царев прочитал его одним из первых. И, надо сказать, вовремя. Спустя пару часов злополучный журнал перестали выдавать в библиотеках и продавать в киосках. Потом поговаривали, что редактора «Авроры» «загнали за Можай» за политическую близорукость, а имя горе-писателя Галявкина надолго было вычеркнуто из литературной жизни.

Однажды Царёв попытался, не то чтобы усомнится в общей стратегической линии, а подвергнуть незначительной критике отдельные, хотя и важные, средства и методы Системы. По завершении курса философии, перед кандидатским экзаменом требовалось подготовить и обсудить реферат на одну из заданных тем. Саня выбрал зачем-то щекотливую проблему «Идеология и социальная психология». В общем, проанализировав собранный материал, он пришел к неутешительному выводу: советская идеология носит оборонительный характер, а это может привести, в конце концов, к плачевным результатам. Вот зачем, спрашивается, нужен тотальный контроль, цензура и всяческие запреты, зачем «глушить» западные радиостанции? Это расходы и немалые, а запретный плод, как известно, сладок. Это нагрузка на бюджет, а в магазинах полки пустеют, возникает дефицит того или иного товара, бегают туда-сюда «колбасные» электрички. И препод по политэкономии считает, что эти электрички и есть причина нехватки продуктов в столице. А министр на вопрос, почему нет гречки, отвечает, что, мол, раньше, при царе гречку ели попы и дворяне, а теперь её хотят все потреблять, потому и не хватает. Царёв вспомнил, как в прошлом году его подружка Юлька, студентка второго курса, притащила в общагу сломанный радиоприемник. Пожаловалась, что папа сильно захандрил, потому что лишился возможности слушать «вражьи голоса». Саня приемник починил и поинтересовался, кем работает ее отец. Оказалось, каким-то там по счету секретарем горкома партии.