Лучшее, конечно, впереди

– Ну, ты даешь, Скалозуб! Считай, тебе повезло, что ты ко мне влез. Щукин. Ваш новый «околоточный», то есть, участковый, – представился лейтенант.

– Саня… Аспирант, – приврал вчерашний студент, – А где старый, то есть прежний, Пётр Петрович?

– Капитан Вакуленко пошёл на повышение. В Москву перевели. Ладно, пошли, – кивнул участковый, беря связку отмычек.

Под дверью на коврике, свернувшись калачиком, лежал аспирант второго года обучения Веня Голоднов. Участковый Щукин в кителе и трусах, переступив молодого ученого, поковырялся в замке и открыл дверь. Из квартиры повалил дым. Саня метнулся на кухню, выключил газ и высыпал из сковороды в раковину останки сгоревшей курицы. По лестнице поднимались гости, которым было отказано от дома. Кузяев и Моршанский взяли Веню, занесли его в квартиру и положили в «корыто» рядом со «сломавшимся» ранее Чацким.

– Ну, надо же, всё, как у меня, – удивился участковый, увидев раскуроченную кровать и матрац на полу.

Застолье во главе с умельцем-лейтенантом продолжилось. Уже ближе к вечеру в дверях кухни возник Заводнов. Постояв пару минут, Веня, будто лунатик, пошатываясь и не говоря ни слова, подошел к холодильнику. Открыв дверцу, он взял последнюю бутылку водки, положил её подмышку и так же молча удалился из кухни. Присутствующие тупо смотрели ему вслед.

– Не понял, а шо это было? – спросил лейтенант Щукин.

– Это была последняя бутылка водки, – сказал препод Кутин.

Григорий Самуилович Голодяник отправился в комнату с целью морального воздействия на Заводнова, совершившего аморальный поступок. Однако, Веня уже лежал в «корыте» рядом с Чацким, притворившись спящим. А может быть он и вправду спал.

– Отдай бутылку, Веня. Получилось как-то не комильфо, – сказал Григорий Самуилович в пространство.

Заводнов никак не реагировал. Тогда Голодяник засунул руку под подушку и обнаружил там драгоценную поллитровку «Пшеничной», нагло похищенную Веней на глазах у всей компании из собственного холодильника. Водку тут же разлили и выпили с чувством глубокого удовлетворения. Затем Щукин налил в освободившуюся бутылку воды, закупорил её и положил в холодильник.

Веня, проснувшись в десять часов вечера, растолкал Чацкого и спавших на диване «валетом» Голодяника с Царёвым. Остальных гостей в квартире уже не было. Заглянув в холодильник и увидев там бутылку водки, Заводнов воспрянул духом и принялся убирать кухню. Сонные и чумные от алкоголя собутыльники, подгоняемые окриками воодушевленного хозяина, взялись ему помогать. Царёв жарил курицу, Чацкий сервировал стол, Григорий Самуилович рассуждал о значении системного анализа. Вскоре сели за стол. Заводнов откупорил бутылку и наполнил стопки.

– Пусть лучшее из нашего прошлого станет худшим нашего будущего! За нас, друзья!

Все встали, чокнулись рюмками и выпили. Хозяин скрутил фигу, занюхал ею и щедро дал занюхать остальным, поднося скрученный кукиш к носу каждого.

– Между первой и второй – промежуток небольшой, – Веня ловко наполнил рюмки.

– Водка – наш враг. Но кто докажет, что мы боимся врагов? – Григорий Самуилович стукнул кулаком по столу.

– Мы их всех победим, – Заплетающимся языком сказал Чацкий, нюхая Венину дулю. При этом он пытался сфокусироваться, осоловело глядя на лежащее в тарелке курячье бедро. Саня после третьего и последнего тоста вдруг вспомнил, как участковый Щукин заливал в бутылку воду из-под крана. Наблюдая за стремительно пьянеющими приятелями, он подумал: «Вот оно, самовнушение. Если бы кто рассказал – ни за что не поверил, что такое бывает».

На следующий день всё повторилось сначала. Лишь в конце месяца Саня в авральном порядке подготовил и сдал реферат. В ноябре состоялось отчетно-выборное комсомольское собрание. В комитет комсомола были избраны аспирант Веня Голоднов, старший преподаватель Кутин и студент Шацкий. Причем Кутин стал секретарём, а Веня его заместителем. В декабре перед экзаменом по философии Царёв столкнулся у аудитории с участковым Щукиным. Лейтенант, оказалось, тоже поступал в аспирантуру.

– Как дела, лейтенант? – спросил его Царёв.

– Всё было нормально, всё будет хорошо. Лучшее, товарищ, впереди. – ответил участковый, широко улыбаясь.

Судьбы участников этой истории сложились по-разному. Александр Васильевич Царёв защитил кандидатскую, а затем и докторскую диссертацию. Он до сих пор читает лекции в вузе и является любимым профессором у многих студентов и аспирантов. Доктор исторических наук, директор института в Киеве Григорий Самуилович Заводяник умер летом 2014 года в процессе люстрации после того, как его облили зеленкой и бросили в мусорный бак. Наверно, не выдержало сердце такого унижения. Вениамин Сергеевич Голоднов долгое время был мэром одного из подмосковных городков, баллотировался в Госдуму, впрочем, неудачно. Его иногда приглашают в различные политические ток-шоу, где он рассуждает о причинах распада СССР, негативной роли КПСС и ВЛКСМ, о становлении российской демократии в девяностые годы. Владимир Михайлович Шацкий работал на латвийском радио. После известных событий уехал и осел в Германии. Не смог жить в стране, где «неграждане» составляли треть населения. А подполковник Щукин погиб при ликвидации крупного бандформирования, которые бурно формировались вместе с демократией в конце 80-х и начале 90-х годов. Остальные пока еще, слава Богу, живы-здоровы и ждут свой черед.

Десять бутылок Рислинга

Двадцатого июля аспиранты отмечали день рождения Михалыча. Имениннику исполнялось 35 лет, дата отчасти круглая, как и сам виновник события. Маленький, толстенький, в очках, уже и лысинка наметилась и пузцо. Однако, мужик он был мастеровой, руки росли, откуда надо, гармонист опять же, душа компании.

Всё закупили и приготовили заранее: подарки, мясо на шашлык, овощи, спиртное. Подарки выбрали просто замечательные – набор инструментов и гармонь с соответствующими надписями: «Бормотухину-Ярузельскому в день рождения от коллег аспирантов. 20.07.1982 г.». Коллеги аспиранты давно, еще на первом курсе, придумали себе прозвища, в основном, по маркам горячительных напитков. Так Виталий Михайлович Ярлоцкий и стал Бормотухиным-Ярузельским. Остальные имели тоже вполне экзотические прозвища. Были тут Херес-Стрелецкий, он же Саня Царёв, Роман Зверобойный – Жулеба, Настя Сосновская Перцовка, Эдуард Грач Плодово-Ягодный, Лесь Солнцедаров – Вивтюк, Дунька Чачка, Витя Первач-Самогонов, Григорий Самуилович Голодяник (Заводяник). Не имел клички только сосед Михалыча по комнате Костя Чеприн. Не прилеплялось к нему прозвище и всё тут. Ибо Котя, как интимно называли его аспирантки, не пил, вид имел интеллигента 19-го века, носил бородку и жилетки, а также постоянно, к месту и не к месту извинялся.

Отмечать решили на природе. Не сидеть же в общаге, когда в тени около тридцати градусов. Отправились пешком в ближайший лесок, прилегающий к каналу. Место нашли чудесное. Под огромным дубом быстро накрыли скатерть-самобранку, шашлык уже жарился, подарки имениннику вручили. Недалеко плескалась вода канала о прибрежные камни. Царёв с Настей набрали целый пакет сыроежек и уже успели запечь их на костре, нанизав на ветки. Жулеба, специалист по театрализованным представлениям, сказал длинный витиеватый тост. Наконец, выпили. После четвертой полезли всей гурьбой купаться, хотя в этом месте это делать категорически запрещалось. По каналу время от времени стремительно проносились «Ракеты», медленно и торжественно проплывали теплоходы с пассажирами на всех палубах.

Михалыч, растягивая до предела меха гармони, закричал частушки. Все подхватили, оглашая окрестности неподдельным весельем. Часам к шести выяснилось, что спиртное закончилось. Ближайший гастроном находился километрах в трёх от места пикника, а до закрытия оставался один час. Послали Котю. Потом, правда, сообразили, что это не самый удачный выбор. Лесь Вивтюк, он же Солнцедаров, сказал:

– Зря Костю послали, не возьмёт он ничего. Надо было мне идти.

Все приуныли, соглашаясь, представив тишайшего интеллигента Котю в конце длинной очереди у гастронома перед закрытием. Толпа мужиков, слегка разбавленная представительницами слабого, но не менее настырного пола волнуется, напирает, ругает тех, кто норовит взять без очереди. Особо наглых могут и побить слегка.

Михалыч затянул, подыгрывая себе на гармошке: «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина…»

Где-то спустя полтора часа на тропинке показался Костя Чеприн. Он был без очков, рукав рубашки надорван, а щека слегка поцарапана. Котя нёс, бережно прижимая к груди, полную авоську бутылок и вид он имел абсолютно счастливого человека.

– Ребята! Десять бутылок «Рислинга»! – Костя поднял авоську над головой. Компания замерла в изумлении.

– Какой ты молодец, Котя! А мы думали, что не успеешь, – Настя обняла Константина и громко чмокнула его в щёку.

– Так я, это… без очереди… Правда, вот очки сломали и рубашку слегка… повредили. Ну, да ладно. А может, давайте выпьем, а? За Михалыча!

Все оторопело смотрели, как непьющий Котя лихо опрокинул полный стакан кислющего вина. Роман поднял свой:

– Пьём за нашего обстрелянного бойца и надежного кореша, за Костю Рислинга!

Вскоре количество выпитого переросло в качество, жизнь казалась прекрасной, хотелось любить эту жизнь и всех, кто вольно или невольно в ней присутствовал. Уже начало темнеть, но жара не спадала и компания полезла в канал купаться. В голове у Кости шумело, а вода приятно охлаждала, он плыл и плыл, наслаждаясь неожиданной лёгкостью во всём теле. Между тем, уже окончательно стемнело, и берег почти не просматривался. Не было слышно и голосов аспирантов-однокашников. Чеприн поплыл к берегу, выбрался на полянку, где они отмечали день рождения. Но здесь никого не оказалось, также как и вещей Коти. Он пошарил руками по траве. Ничего, кроме пустых бутылок из-под «Рислинга». Где-то вдалеке слышались удаляющиеся звуки гармошки, заглушаемые хором пьяных голосов. Чеприн в одних трусах и босиком пошел в полной темноте на голоса, потом побежал, не разбирая дороги, ломая кусты и проваливаясь в какие-то ямы. Веселую компанию он догнал у института.

Здесь, на площадке перед входом, освещенной фонарями, как обычно, сидели местные завсегдатаи: жители близлежащих домов, в том числе, некоторые преподаватели и сотрудники, студенты общежитий. Все они и оказались свидетелями неожиданного и странного зрелища. Впереди, растягивая меха гармошки, шел Михалыч Бормотухин-Ярузельский, почему-то в Костиных туфлях и одежде, которая ему были явно не по размеру. Своя одежда и туфли висели у него на плече. Дунька Чачка, забегая вперёд и тряся плечами, крикнула:

– Михалыч, давай «цыганочку»!

Именинник рванул меха, Дунька забарабанила ногами по асфальту и пошла, подбоченясь и заламывая руки за голову. Тёплая компания, топоча, закружилась вокруг гармониста. Особенно усердно выплясывал, высоко подняв породистую голову и поблёскивая очками, член партбюро факультета Григорий Самуилович Голодяник. Затем Чачка, не прекращая пританцовывать, заорала частушки:

Тракторист Вовка,
Что-то мне неловко,
Погляди-ка на межу,
Правильно ли я лежу?

Чуть отстав от всех, зигзагами ковылял Эдуард Грач-Плодовоягодный, у которого нарушение координации движения вследствие болезни в состоянии подпития многократно усиливалось. Тем не менее, он ухитрился нести большую кастрюлю, в которой мариновался шашлык, а сейчас лежала грязная посуда и другие причиндалы. А за Эдуардом, нагишом, скрестив руки на груди, шел не очень трезвый Костя, гордо неся на себе самоотверженно заработанную сегодня кличку Рислинг. У входа в институт Грача как-то очень сильно повело в сторону, он замахал руками, пытаясь удержать равновесие, но центр тяжести сместился, и Эдик рухнул на бордюр. Кастрюля, грохоча, покатилась по асфальту. Танцоры бросились поднимать Эдуарда и собирать посуду. На крайней скамейке сидела пожилая пара. Дедок, далеко за восемьдесят, близоруко щурясь, пристально рассматривал веселящуюся молодёжь.

– Сима, а кто же это такие? – громко спросил старичок у напарницы.

– Аспиранты наши, институтские, – так же громко отвечала бабуля.

– А?! – дед приложил ладонь к уху.

– Аспиранты, говорю, гуляют!

– Мы так не гуляли, – старик осуждающе покачал головой, – мы науку грызли с тобой.

– Ага. Как же, грыз ты. Мне-то не рассказывай, забыл уже всё. Пусть гуляют, пока есть время. А то не успеют оглянуться, а оно и выйдет всё. Как у нас с тобой. Вставай, пошли потихоньку домой.

Они разошлись в разные стороны. Молодые и весёлые аспиранты, взахлёб радующиеся жизни, жаждущие прекрасного, светлого будущего, направились в общагу. А пожилая пара, у которой будущего и осталось всего на щепоть, отдавшая этому институту свою молодость и большую часть жизни, поддерживая друг друга, побрела к дому напротив. У каждого своя дорога, а финал – один. Молодым можно, конечно, позавидовать, у них дорога длиннее и времени побольше. Они будут строить планы, принимать нужные решения, верить в идеалы и обманываться. Достигать желаемого, терять надежду и разочаровываться, суетиться и множить ошибки, страдать от потерь и радоваться мелочам. Попадать в беду, холодеть от страха, набираться жизненного опыта и постепенно стареть.