Опальные

– Заговаривай, брат, зубы!

И, отыскав его за пролетом, Пыхач вытащил его оттуда за шиворот.

– Ползи, червяк, и бей челом!

Пополз «червяк» на коленях к боярину и стукнулся лбом об пол.

– Прости меня, о сударь боярин! Стоит ли тебе о всякого червяка марать твою боярскую трость?

Илье Юрьевичу, в самом деле, как будто не хотелось осквернять трость, и он с гадливостью пнул только сапогом в голову кающегося грешника.

– Пошел вон!

Тот не дал повторить себе приказа и юркнул в дверь.

– А ты, Спиридоныч, – продолжал Илья Юрьевич, – ступай-ка, скажи Кондратычу, чтобы хорошенько проучил внука батожьем.

– Не премину, батя, не премину. Сам же ты тут своеручно сейчас учить своих юнцов будешь? Дело хорошее, хорошее дело. Ну-ка, малые, изготовьтесь!

– Будет тебе язык чесать! – буркнул на шутника боярин. – Уходи!

– Без свидетелей, знамо, повадней. Только трость-то свою все лучше в угол поставь, неравно либо ее, либо их повредишь. Три раза прости – в четвертый прихворости.

– Ладно, старый болтун, говорят тебе! Терпение патрона, очевидно, готово было лопнуть.

Мигнув украдкой мальчикам, чтобы не падали духом, Пыхач также выскользнул вон.

Притворив за ним дверь, Илья Юрьевич обратился теперь к сыновьям.

– Подойдите-ка оба ближе.

Илюша подошел первым, Юрий сделал два шага и остановился.

– А ты-то что же? – спросил его отец, постукивая палкой, но, вспомнив вдруг, видно, совет Пыхача, отставил в сторону палку и вместо нее взял плетку из рук младшего сына. – Подойди, слышишь?

Меняясь в лице и кусая губы, Юрий стоял как вкопанный. Илья Юрьевич сам шагнул к нему и щелкнул по воздуху плеткой. Но тут совсем неожиданно удержал его Илюша.

– Не бей его, батюшка! Ведь после тебя он – старший в роде, будущий боярин…

Рука с плеткой опустилась, боярин-отец оглядел с головы до ног «будущего боярина», своего первенца, стоявшего перед ним неподвижно с опущенными глазами. Не по летам высокий, статный, с выразительным юношеским лицом, пылающим теперь от душевного волненья, Юрий в нарядном сокольничьем уборе был так хорош, что родительское сердце невольно смягчилось. Но обнаружить перед сыновьями такую слабость не приходилось, и Илья Юрьевич по-прежнему сурово отнесся теперь к младшему сыну.

– Ты-то что, молокосос? Твоя очередь еще впереди.

– Знаю, и рад вынесть наказание и за себя, и за него.

– Заодно уж?

– Заодно. Для Юрия я на все готов.

– Ишь ты какой! – промолвил отец, и по сумрачным чертам его промелькнул как бы солнечный луч. – Ну, что же, коли так, то покажи спину.

По спине Илюши все-таки пробежали мурашки. Но он крепко стиснул зубы и повернулся спиной, решившись ни пикнуть.

Плетка свистнула снова, но спины мальчика коснулась только слегка, другого удара уже не последовало.

– Бог тебя простит! – сказал Илья Юрьевич. – На вот, поцелуй плетку, чтобы больше тебя не трогала, а потом повесь на место.

Илюша принял плетку, но вместо нее прижал к губам отцовскую руку.

– Ну, ну, хорошо… – проворчал боярин, не привыкший к таким нежностям, и провел рукой против шерсти по густой гриве мальчика. – Пора бы тебе опять постричься… А ты чего ждешь, «будущий боярин»? – обратился он полустрого-полушутливо к старшему сыну, стоявшему еще тут же в своем сокольничьем наряде. – Коли быть тебе раз боярином, то сокольником уже не быть. Изволь-ка сейчас переодеться, и впредь сюда ни ногой!

Глава четвертая

Государев указ

В старину и господа на Руси, подобно простонародью, приноравливали свой образ жизни к природе, ложились спать вскоре по закате солнца, вставали чуть свет и к полудню – общему обеденному часу – набирались уже такого аппетита, что наедались, как говорится, до отвалу, после чего, естественно, требовались им часа два полною отдыха, чтобы не в меру нагруженный желудок мог переварить все съеденное.

Зато насчет самой пищи и ее сервировки наши предки отнюдь не были привередливы. Похлебки, правда, кроме иноземного бульона, были те же: щи крапивные и ленивые, лапша, уха, солянка, ботвинья и разные прочие, но они не разливались по «тарелям», а подавались в нескольких мисках, по одной на двух, на трех человек. Только перед самим хозяином ставилась отдельная миска. Мясо и рыба, жареные или вареные, разрезались дворецким на тонкие куски и появлялись на столе без всяких соусов, приправ и прикрас французской кухни, а так как вилок тогда еще не было у нас в общем употреблении, то каждый брал с блюда и мясное и рыбное руками, кости и объедки бросал на свою «тарель», а руки обтирал в собственный платок или в поданное прислуживавшими холопями полотенце. Следовавшие затем сладкие яства состояли из оладьев, облитых жидким медом, из пшеничных калачей с медовыми сотами, из разных фруктовых и ягодных взваров, из кутьи и пастилы. Все это запивалось брагой, пивом, медом, домашними наливками и квасом. Виноградные вина, как редкий «заморский» товар, подавались только при особых оказиях, а простое отечественное «зеленое вино» употреблялось больше при закусках.

Те же порядки соблюдались и в Талычевке, с той лишь разницей, что сам Илья Юрьевич не признавал уже никаких иных напитков, кроме грушевого и малинового кваса.

После бурной сцены в оружейной палате, весть о которой, благодаря болтливости Пыхача, быстро облетела весь дом, обед в боярской столовой начался необычайно тихо. Боярин молча принялся за поданную ему отдельную мису с ботвиньей – его любимой летней похлебкой, и все сидевшие кругом: боярчонки, их учитель и приживальцы-дармоеды обоего пола – хранили такое же молчание, прерывая ею только стуком ложек о край мисок и смачным чавканьем.

Бесцеремоннее всех чавкал Пыхач, сопя носом и вздыхая, как от тяжкого труда. Сидел он по правую руку хозяина, который не раз уже неодобрительно косился на обжору, пока, наконец, не промолвил:

– Емелька-дурак в лес по дрова поехал!

– И муха не без брюха, – промычал тот в ответ с полным ртом.

Кругом раздались сдержанные смешки. Вдруг, откуда ни возьмись, аэролитом из небесных пространств, в мису Пыхача упал кусок хлеба, и в лицо ему брызнул целый фонтан ботвиньи.

– Ловко, – сказал он, сообразив, видно, кому он этим обязан. – Всякое деяние благо.

И, преспокойно, как ни в чем не бывало, обтерев себе платком лицо, он выудил ложкой хлеб из мисы, а затем стал уплетать его за обе щеки. Такая невозмутимость возбудила между остальными приживальцами еще большую веселость. На беду несколько брызг долетело и до их кормильца-боярина. Просветлевшее было чело его снова омрачилось.

– Кто это бросил? – спросил он, строго озираясь на своих двух сыновей.

– Я, батюшка, – ответил Илюша, пока брат его собирался еще с ответом.

– Ты, тихоня? Пошел же вон!

– Нет, бросил я, – подал тут голос Юрий, приподнимаясь с места.

– Значит, он солгал!

– Не солгал, батюшка, а хотел только выгородить меня.

– Так пошли вон оба!