Парк Горького

– Ой, че деется, че деется, – проговорила она нараспев. – А Зойку и правда того? Ой, ну никогда бы не подумала…

– Вы, гражданочка, кто? – спросил Петрович таким добрым голосом, что собеседница слегка переменилась в лице и даже отступила на шаг, но тотчас опомнилась и перешла в атаку – состояние для нее куда более привычное.

– Да я внизу живу… Ивановы наше фамилиё! Слыхали небось? – задорно спросила она. – Известное фамилиё, что уж там! Куда ни пойдешь, обязательно Иванова встретишь… А Зойку жалко, ой, жалко-то как! Сил нет как жалко. Она у меня недавно хотела пять рублей занять, хорошо, что я ей не дала. Дала бы – и с кого теперь спросишь?

Минускин сделал страшные глаза и отчаянно махнул на болтушку рукой. Иванова засмеялась и, повторив: «Ой, че деется!», исчезла.

– Это кто? – спросил Опалин.

– Наталья Иванова, – ответил управдом. – Из пятой квартиры…

– Служит?

– Приходящая домработница она. Вы только не подумайте чего…

– Да я ничего и не думаю, – перебил его Опалин, – а скажите-ка мне вот что: среди ваших жильцов числятся бывшие уголовные?

Минускин вытаращил глаза.

– Что вы! Да если б кто был, я бы сразу же вам сказал… Разве ж я не понимаю? Я прекрасно понимаю… подозрительный, так сказать, элемент…

Казачинскому опротивел этот червяк. Все вдруг стало казаться каким-то чудовищно пошлым – и лоснящаяся рожа Минускина, и одинокие волосины на его лысине, и тошнотворная соседка снизу, которая радовалась тому, что не одолжила убитой денег, и то, что Опалин зачем-то тянул время и хотел взглянуть на комнату жертвы, вместо того чтобы действовать. Юра вспомнил удивленное личико Зои, ее глаза, в которых застыла боль, и ему стало не по себе. У кого-то хватило духу отнять ее молодую, прекрасную жизнь – а те, кому положено искать убийцу, равнодушно дымят и, пожалуйста, теперь обсуждают с управдомом предстоящую отмену продовольственных карточек. Хорошо это будет или плохо и не пойдут ли опять цены вверх.

Сердясь на весь свет, Казачинский прогулялся до конца коридора и заглянул в кухню, где стояли примусы, четыре разнокалиберных стола и прочая мебель. Он попытался определить, за каким столом сидела Зоя, хорошенько сам не понимая, почему это так для него важно. Герчиков служит в «Экспортльне», в семье четыре человека. Лучин с фабрики звукозаписи, жена учительница, в семье тоже не меньше четырех человек, потому что управдом сказал «дети» во множественном числе, а это как минимум двое. Сторож Карасик живет с сестрой и племянниками, а у Зои была только мать. Значит, два стула или два табурета; значит, вон тот чистенький стол у окна. Никогда больше Зоя за него не сядет. Растравив себя вконец, Казачинский вышел из кухни – и обнаружил, что в коридоре больше никого нет. Пока он отсутствовал, Яша привел второго понятого (первым, по неписаной традиции, был управдом), и сыщики занялись осмотром жилья жертвы. Чертыхнувшись, Юра подбежал к двери, с силой толкнул ее – и неожиданно оказался в сильно захламленной комнате, перегороженной ширмами, шкафами и набитой мебелью так, что невозможно было ступить и трех шагов, не споткнувшись о детскую кровать, об угол стола или койку. Ни сыщиков, ни управдома, ни дворника с Яшей тут не было, зато имелся расплывшийся усатый гражданин лет сорока с мешками под глазами, небритый, в штанах и грязной майке. Лицо мясистое, веки набрякшие, волосы всклокочены, как после сна, но вовсе не это обстоятельство озадачило Казачинского.

В руке незнакомец держал дамскую сумочку на ремешке, снабженную желтой защелкой.

Юра уставился на нее, пораженный до глубины души. Сумочка – чья? – зачем? – и почему она так похожа на ту, которая была с Зоей Ходоровской, когда ее…

Он наконец-то оторвал взгляд от сумочки и догадался посмотреть на лицо человека, который ее держал. Что-то бесконечно нелепое, растерянное, почти детское было в выражении незнакомца; он явно был захвачен врасплох и не знал, что делать и как себя вести. Облизнув губы, обладатель сумочки попытался выжать из себя что-то вроде подобострастной улыбки, которая, впрочем, получилась больше похожей на гримасу. Но едва Юра, опомнившись, сделал шаг назад, стоящий напротив проворно сунул свободную руку в какой-то ящик и достал оттуда тускло блеснувший маузер.

Дуло пистолета повернулось в сторону Казачинского, круглое, как чей-то недобрый зрачок, и он вдруг всем существом осознал, что на него смотрит его смерть и что – все, конец, финальная остановка, а между тем он столько в жизни не успел, ничего толком не добился, не…

– Убью… с-сука… твари… убью… – бормотал незнакомец, дергая ртом и все сильнее взвинчивая себя. И тут с Юрой произошло нечто дикое, нечто совершенно непонятное. Он словно приклеился к месту, заиндевел, впал в ступор. Он просто стоял, как последний болван, и таращился на пистолет, который ходил ходуном в пухлой, заросшей черными волосами руке с грязными ногтями. Какая-то часть Казачинского, которая еще была способна размышлять, подсказывала, что он ошибся дверью и попал в чужую комнату, что шум выстрела наверняка привлечет Опалина и остальных, которые находятся где-то поблизости, и что смерть, которая еще час назад казалась такой далекой, почти немыслимой, почти…

– Бросай оружие!

Бах! Что-то грохнуло, в ноздри ударил резкий запах пороха. «Я умираю», – успел обреченно подумать Юра, но в следующее мгновение увидел, что его противник повалился – рухнул грудой на какую-то детскую пищащую игрушку, которая издала протяжный жалобный звук, и ноги его стали как-то странно подергиваться. Петрович, опрокинув по пути стул, добрался до лежащего и выхватил у него из руки маузер. Обладатель пистолета не сопротивлялся – он, словно давясь, водил нижней челюстью, и ноги его по-прежнему дергались. Игрушка больше не пищала.

– Нападение на сотрудника угрозыска, нападающий ранен! Яша! Тащи сюда Шаповалова, а сам не входи! – рявкнул Петрович, пряча свое оружие и оборачиваясь к двери. И Казачинскому: – Цел?

– У него сумочка, – пробормотал Юра, едва осознавая, о чем его спрашивают. Петрович поглядел ему в лицо, выругался и заставил его сесть. Казачинский повиновался. Он по-прежнему пребывал в каком-то тягостном, ни на что не похожем оцепенении и очнулся лишь тогда, когда услышал рядом с собой голос Опалина.

– Было же сказано: никуда не отходить. Петрович, ты что, не предупредил его?

– Предупредил.

– Так какого черта ты сюда сунулся? – сердито спросил Иван, обращаясь к Казачинскому.

– Я двери перепутал, – механически ответил тот. – Вошел, а он… сумочка у него… Хотел вас позвать, а он за револьвер…

– Пистолет, – поправил Петрович, насупившись.

– Я не разбира…

– Ну и какого черта ты приперся тогда в угрозыск, раз элементарных вещей не знаешь? У пистолета – обойма, у револьвера – барабан! Полным идиотом надо быть, чтобы их перепутать…

Опалин взглядом призвал Логинова к порядку.

– Хорошо, я заметил, что ты куда-то делся, – сказал Иван Казачинскому, – и послал Петровича тебя найти. А если бы он запоздал хоть на пять секунд? Ты вообще соображаешь, что творишь? Правила угрозыска, к твоему сведению, написаны кровью. Кровью наших товарищей, которые ими пренебрегали… Если тебе говорят – не заниматься самодеятельностью и никуда не отходить, – будь добр, исполняй в точности!

Юра молчал. С того места, где он находился, были видны ноги застреленного, и сейчас они уже не двигались.

– На парне лица нет, – буркнул Петрович, немного смягчившись. – Может, тебе принести что-нибудь выпить?

– Я не пью, – ответил Казачинский хрипло. – Кто он? – спросил Юра, кивая на ноги.

– Сергей Карасик, девяносто девятого года рождения, беспартийный, сторож фабрики «Марат», – ответил Опалин. – Часто работает в ночную смену. Женат, двое детей, а недавно ему как снег на голову свалилась сестра со своими тремя детьми.

– Я не знал, что он женат, – вырвалось у Юры. – Ему деньги были нужны? Поэтому он Зою убил?

– Да не в деньгах дело, а в жилплощади. После смерти матери Зоя осталась в комнате одна. Ты что, не понимаешь, что ли? Убийства из-за жилплощади – самые распространенные в Москве после бытовых. За комнату в коммуналке некоторые на что угодно пойдут… Освободилась бы комната, и Карасик бы наверняка ее получил. Пять детей – это не шутки…

Но тут вернулся Яша, который привел судмедэксперта, и Опалину пришлось прерваться.

Глава 5. Протокол

Духи, продажная цена за десяток. «Дивная сирень», «Дивный ландыш» – 46 руб. «Кармен» – 77 руб. «Новая заря», «Сада-Якко» – 135 руб. 50 коп. «Красная Москва» – 300 руб.

    «Прейскурант на парфюмерно-косметические изделия», 1935

В мутноватом зеркале ванной комнаты отражалось бледное, напряженное лицо. Казачинский плескал в него воду, чтобы прийти в себя – не потому, что верил в действенность этого средства, а потому, что когда позже явился фотограф со своим громоздким штативом, в комнате Карасика стало слишком тесно, и Петрович выставил Юру, сказав ему:

– Ты это, под ногами не путайся пока. Пойди, умойся холодной водичкой, что ли… Приедет следователь – тебя позовут.

Скрипнула дверь, и Казачинский рефлекторно дернулся. Но это оказался всего лишь Яша. Он покосился на Юру, вздохнул, снял очки и стал их протирать платком, который вытащил из кармана.

– Двадцать шесть рублей и три гривенника, – сообщил Яша, подышав на стекла.

– Что? – Казачинский решил, что ослышался.

– В сумочке у нее с собой было.

– Ее не из-за денег убили. – Юра насупился.

– Конечно, но еще в сумочке был ключ от комнаты, и Карасик не устоял перед соблазном. Иван Григорьевич думает, что он обшарил жилье убитой и кое-что присвоил.

– Деньги?