Загадка Симфосия. Исторический детектив

Мое кривлянье удалось, я тупо осклабился:

– Спасибо боярин за заботу. Пока ничего не нужно. Благодарствую Вам на добром слове.

Сановные вельможи, выпятив животы, подались восвояси, переговариваясь вполголоса, уже без прежнего озлобления.

Подозрительная наигранность в поведении царедворцев вызвала саднящую смуту в моей душе. Я решил обязательно поведать Андрею Ростиславичу об их настораживающем разговоре. Как видно, не все спокойно в уделе Галицком?

Будучи невысокого происхождения, я все же хорошо представлял шкурные чаянья родовитых бояр. Пожалуй, нет княжества на Руси, где ни плели бы знатные мужи интриг и козней супротив державных владык. Вот и приходится князю ради блага отчинного удела сдерживать корыстный норов и неуемную жадность своих вассалов. И если бы не князья, дай боярству волю, давно бы Русская земля превратилась в дикое поле. Раскроили бы ее по кусочкам, превратили бы весь русский люд в бессловесных холопов, отняли бы самые крохи нажитого. Ненасытные они псы есть!

Распрекрасно я знал о борьбе Великого князя Всеволода супротив Ростовских и Суздальских вельмож. Кабы не Всеволод Юрьич захилел бы град Владимир, вознесенный из пригорода тех древних городов. Кабы не Юрьевич похерили бы бояре славу отца его и старшего брата Андрея. Кто, как ни старейшины ростовские науськали проклятого Кучку и свору грязных убийц на светлого князя Андрея Боголюмимого. Они самые явились потатчиками племянников Всеволода, змеенышей Ростиславичей (1), научая их расчленить Великое княжество, превратить царство в горстку убогих уделов. Гнусность эта деялась на потребу стяжательских натур ростовских бояр. Жаждали они потешить необузданное своеволие, вожделели власти, вровень хотели стать с самими князьями. Да сук не по себе рубили! Всеволод, храня заветы отца и брата, не дал иродам сгубить отчину родную.

Наслышан я и о непрестанных дрязгах в галицкой земле. Издревле сильны и непокорны бояре Галича. Княжеская узда, едва унимавшая их бунтарский норов, зачастую дерзко рвалась ими. И тогда богатое княжество, вторгнутое в бесчинство, делалось полем распри, теряло мощь, становилось добычей хищных иноплеменников. Даже Ярослав Осмомысл – умница и воитель уступал притязаниям бояр, заискивал с ними, страшась потерять дедов стол. Бояре нахально диктовали Ярославу свою волю, немытыми ручищами влезали в семейные дела князя. Рядили с кем спать своему господину, кому быть его наследником.

Меня издавна потрясала личная драма Осмомысла. Ведь боярами объявлена колдуньей и сожжена его любимая женщина, а всесильный князь, чьи полки победно ходили на ляхов и половецких салтанов, уступил им в слезах. Но в противном случае и сам пал бы жертвой боярского произвола. Все мы знали, что Ярослав Василькович на смертном одре заручился клятвенным обещанием народа Галича взять князем Олега, сына той Настасьи. Да только бояре и не думали держать по принуждению данного слова. Еще земля не успела просесть над княжьим прахом, как провозглашен господином нынешний Владимир, сын от Ольги, дочери Юрия Суздальского, сестры Всеволодовой.

Но и Владимиру Ярославичу не поздоровилось, изгнали его спустя полгода, обвинив в пьянстве и прелюбодеянии. Якобы отлавливал он для любовных утех посадских женок и дочек боярских, а тому и крыть-то нечем. Был грешен младой князь, но только в непомерном питии медов. Но, как говорится – где вино, там и блуд. Попробуй, открестись от лживых наветов собутыльников – сынков боярских, подучаемых лукавыми отцами. Те искариоты любого утопят в напраслине.

И по-новому начались скитания бедного князя Владимира. Спасибо Всеволоду Юрьевичу, заступился он перед Русью за сына Осмомыслова. Но и вторугодь получив стол, понукаем, был боярами, ибо имел слабость после кончины жены Болеславы (2), дочери Святослава Всеволодича киевского, открыто сожительствовать с замужней попадьей. Попадья та писаная красавица, при муже развалине имела грех возлюбить пылкого князя. Не переводились на Руси невольницы и наложницы княжеских прихотей, но редко осуждали князей за их похоть. А тут прицепились к Владимиру, ратуя за христианскую чистоту, – отрекись от попадьи, и все тут. Вот и пришлось князю бежать с полюбовницей к Беле венгерскому, отдать княжество на растерзание врагам, а себя в полон.

Оттого и собрался я посвятить боярина Андрея в приоткрывшийся краешек вельможных интриг. Уж Ростиславич-то обязан разобраться в подоплеке тех козней, и если не поможет князю Владимиру, то хотя бы миссию, порученную Всеволодом, исполнит исправно.

Но не удалось мне наскоро переговорить с Андреем Ростиславичем. Помешали бурные события, нарастая лавиной, обрушились они на дремотную обитель.

Еще пребывая в настоятельских покоях, услышал я шум непомерный, гул голосов людских. Поспешил я на воздух из-за душных стен. И что же вижу, – глазам не верится…

Вся площадь перед храмом забита праздно галдящим монашеским людом. Это походило на бунты черни, не раз виденные мною на весях европейских, случалось и в отчих палестинах. Всяк изгалялся на свой лад. Сбежав с порожка, я втесался в толпу, стараясь уразуметь – в чем дело? Наперебой звучали отрывистые выкрики, так как никому не удавалось выговориться членораздельно. Каждый торопился выразить свой протест, оттого все шумели разом и мешали услышать кого-либо. Однако, вникнув в повторные реплики, я ухватил суть дела – иноков поразило известие о вскрытом богохульном промысле их сотоварищей.

Но как всегда, при неполноте достоверных сведений, образовались разные партии. Одни кляли игумена Кирилла и его ближний круг. Другие возмущались засильем греков и исходящей от них растлевающей умы ученостью. Третьи выкликали, даже страшно подумать, против самого князя. Толи, требуя от него твердости, толи, хотели изгнать его с челядью вон. Иные гневно бесчестили нечистых на руку монастырских тиунов: кто-то порочил повара, кто-то келаря. А один шибко громкий, наянно призывал выдворить суздальцев, как незваных гостей из обители. Я разглядел поганца. Натравливал на нас молодой, моих лет, но не по годам тучный инок, до самых глаз, заросший огненно рыжей бородой. Собрав возле себя свору единомышленников, он вещал громогласным басом уже не раз слышанную мной песню:

– Почто у нас, на Днестре, оказались суждальцы? Приползли, аки аспиды из лесов дремучих. Какое им дело до Галича? Знамо, хотят свою власть учинить. Мало им Рязани, мало Новгорода… Киев порушили, подмяли под себя, хотят и нас подгрести. Не желаем холопствовать Всеволоду! – оратор был знатный.

Его паства, визжала от восторга, слушая крамольные речи. Рыжебородый вития, подогреваемый беснующейся толпой, продолжал измышлять паскудные наветы:

– Знаете ли вы, братия, что епископ Ростовский Лука (3) отказывается переносить кафедру в вотчину Всеволода, задрипанный городок Владимир, что на Клязьме-реке? То-то же! Митрополит Никифор так же тому противник.

Ах он лживый подлец! Я, было, хотел разъяснить людям, что игумен киевского «Спаса на Берестове» Лука, возведен в епископы усилием Всеволода Юрьевича. Поставлен вопреки воле митрополита Никифора, который хотел посадить на север своего соплеменника Мануила, теперешнего Галицкого владыку. Лука же, бывший Боголюбовский домественник, человек на свой страх и риск, умыкнувший от Кучковичей тело убитого князя Андрея, всегда горой стоял за Великих Владимирских князей. Но мне не дали сказать, да и я вовремя смекнул, что не пристало мне метать бисер перед свиньями. Меж тем крикун продолжал сеять смуту:

– Вот суждальцы и замыслили опорочить «его» через нас, честных иноков, верных предстоятелю.

Я так и не понял, кого это мы собирались опорочить: Луку ли Ростовского, митрополита ли Никифора? Наверняка, и никто ничего не понял, ясно было только одно – нужно идти громить суздальцев. Злодей же не унимался:

– Ишь чего удумали! Ославить хотят Галич, чисто мы нехристи, чернокнижники и вурдалаки. Врете лесовики! Сами вы волховством промышляете, сами вы соснам молитесь, сами вы Бога продали.

Возбужденная толпа, ажник подпрыгивала, такая им радость – внимать грязным наветам. Но супостат, войдя в раж, уже призывал к открытому насилию:

– Люди! Али вы забыли, как безбожные суждальцы по приказу деспота Андрея явились ратью на Киев, двадцать лет назад. Вспомните, братия, как пожгли разбойники матерь городов русских, как испоганили соборы святые. И мы прощаем, мы завсегда в ножки стелемся. Да где же правда-то, иноки? Изгонять надо злодеев прочь, вышибать из обители боярина нехристя! Посмотрите на него, да он в немецком обличье. Братцы, уж не латинянин ли он? Не хотим, чтобы схизматики проклятые нами заправляли. Ишь, что удумали – колдунами нас заделать. Не позволим, айда за мной!

Но тут боевой клич погромщика оборвался. Уж не знаю, как рядом с распоясавшимся провокатором оказались дружинники и в первом ряду меченоша Варлам. Он одним ударом запечатал слюнявую пасть горлопана. Крикуну не дали рухнуть оземь, дружки вовремя подхватили. И тут гридни (даром, что ли кашу ели) взялись сноровисто усмирять бунтовщиков, щедро раздавая направо и налево увесистые тумаки. Рыжего верзилу скрутили и повели к палатам. Остальных монахов растолкали, распинчили, слишком неугомонным крепко надавали по шеям. Чернецы, подобрав в испуге подолы ряс, огрызаясь, стали разбегаться. Слава богу, быстро усмирили смуту! Сыскать бы теперь зачинщиков, – один, правда, уже есть.

Примечание:

1. Ростиславичи – Мстислав (+1178) и Ярополк (+1196) дети князя Ростислава (+1151) сына вел. кн. Юрия Долгорукого, претенденты на Владимиро-Суздальский престол.

2. Болеслава – Болеслава Святославна (+1185), дочь Святослава Всеволодича кн. Черниговского, вел. кн. Киевского, в 1166 г. вышла замуж за кн. Владимира Ярославича.

3. Лука – возведен в Ростовские епископы в 1184 г.

Глава YIII

В которой разглядывают великолепные фрески, а затем богомаз Афанасий открывает свою тайну.

Невольно став очевидцем мятежного буйства братии, я впал в излишнее возбуждение. Немного успокоясь, ощутив нервическую усталость, мне захотелось уединения. К тому же возникла давящая потребность – поразмыслить над важными событиями, отмеченными в утренние часы. Да не тут-то было.

Улыбаясь, словно давнему приятелю, подступил вчерашний нечаянный знакомец, богомаз Афанасий. Он, памятуя обещание, возжелал показать мне живописные работы знаменитого Паисия и потянул за собой в церковь. Я растерялся от его навязчивости, потому и не смог отказать назойливому иноку.

Мы ступили под сумрачные своды безлюдного храма. В свободном, гулком пространстве было холодно и неуютно. Стук шагов по каменным плитам колокольным ударом отдавал в виски. Словно кощунники какие грохали мы по пустынному нефу. Неожиданно, нас высветил мощный световой поток, отвесной стеной упав с подкупольного пространства. И моя душа, стряхнув мутную хмарь, очистилась и возликовала небесному свету. И жить стало радостней.

Афанасий, пройдя в центр подкрестья (1), освещенный со всех сторон словно ангел, взялся просвещать меня, показывая одну фреску за другой. Он восторженно величал своего учителя Паисия славными именами, его трепет передался и мне. И я грешный инок, вопреки недавним гнетущим мыслям, проникся щедрой прелестью этих картин.

Я лицезрел дивно удлиненные, искусно поставленные, бесплотные ангельские фигуры. Пребывая в заоблачной чистоте, они чужды мирской суеты. И в то же время их сомкнутые уста будто кричат, вопят о грядущей вечной жизни, заповеданной господом, призывая нас: «Люди, не марайтесь калом земным, не выискивайте крох жита под ногами, вскиньте головы, распрямите плечи, ибо вы подобие Божье, и на вас дух его святой и вечный!» И устыдился я каждодневной своей суеты.

Зрел я библейских праотцев и ветхозаветных пророков, участливо, с печальной мудростью, внимающих земной юдоли. Их кротость и отеческое попечение умилили меня.

А Матерь Божья раскинула объятия ласковых рук, заполнив токами щедрого тепла всю алтарную апсиду, напомнила мне старую родительницу мою. Обеими бескорыстно любимый, я для них малый ребенок, и нет никого им дороже. Они не памятуют о нанесенных мною обидах, словно их вовсе не было, и им нечего прощать. Я в их глазах непорочное дитя. И то, правда!

Господи! Как слаб человек пред грозным оком неизбежного рока, словно щепка, носимая в волнах океана. И не властен ничуть он над судьбой, и лишь только жалость способен вызывать.

Увидел я Иисуса Христа – Господа нашего, восседающего на горнем престоле. Пришло просветление: не владыку небесного зрю, а отца милосердного, приявшего казнь ради нашего спасения. Пожертвовав собой, он вызволил нас – детей строптивых из погибели, нас – неизменно предающих его. Но всякое детище, каким оно не будь, единственно и неповторимо родителю своему. Кому еще чадо может преклонить голову, выплакаться вволю, а затем получив целящее прощение, принять благословение?

И познал я тогда благодать. В душу вошли покой и уверенность в том, что не быть мне одному в подлунном мире, даже если нелегкая занесет в темный поруб. Не наедине останусь со скорбью своею, а с силой Божьей, и в его отеческой воле.

И взмолился я неистово, упав на колени, перед чудными творениями живописца Паисия. Но уповал я не стенам раскрашенным, а Царю Небесному, зримо явленному во фресках, меня одарившему личным присутствием.

Да, зело искусен Паисий богомаз. Воистину его кистью водил Дух Святой и благодатный. Поразительно мастерство человека, жившего возле нас, вкушавшего из братского котла простую пищу, но в тоже время сумевшего столь явственно изобразить красками благую весть.

Афанасий подвел меня к северной апсиде. Смущенно открыл, мол, вот труды его рук. В мягком свете явились евангельские сцены: «Моление Христа в Гефсиманском саду», «Поцелуй Иуды» и «Отречение Петра». Постепенно я проникся щемящим чувством Афанасьевых фресок. Казалось, лучше и не передать одиночество Господне, его обреченность и в тоже время внутреннюю силу Христа, готовящего себя к крестным мукам, к собственному закланию. Впечатлял и апостол Петр. Здесь он казался слабым, нерешительным человеком, неспособным воспротивиться жребию, предреченному Господу. Ужасен в продажной мерзости Иуда Искариот. Все в нем отвращало: и гнусная маска лицемерия, и зримо дрожащие кисти рук, и согбенная спина, признак близкого раскаянья. Я точно находился там, в яви, словно свидетельствовал о событиях пасхальной ночи, был их молчаливым очевидцем. Потрясающая правда!

На неискушенный взгляд письмо Афанасия походило на манеру Паисия. Но стоило вникнуть, как явственно проступала разница в подходах двух живописцев. Афанасий, вероятно, пытался достичь воздушной легкости Паисия: та же удлиненность фигур, та же отстраненность. Но присутствовала некая, я бы сказал, земная, материальная сущность. Она выражалась в точной передаче движений и жестов, в расположении складок одежды, что очерчивают тела по выпукло проступаемым мышцам и суставам. Плотское начало не выпячивалось, но и не скрывалось, и в том проявлялась особая прелесть его картин. Вывод один: дарованием Афанасий отнюдь не слабей своего наставника!

Меня заинтересовало, кто, кроме Паисия, обучал Афанасия, ибо чувствовалась влияние иного учителя, быть может, более великого, чем Паисий. Оказалось весьма просто, инок по молодости лет посетил греческие и латинские киновии, где исполнил множество копий и зарисовок с различных мастеров. Так, вот кто его потаенные учителя! Осмысляя изученные работы, он создал собственную, неповторимую манеру письма. И нельзя сказать, что он превзошел Паисия, нет, они каждый по-своему большие и разные художники. Я выразил неподдельное восхищение работами Афанасия. Он засмущался, но, как и всякий творец весьма обрадовался моим похвалам.

Подавив конфуз, инок подступил ко мне с давно выношенным желанием. Он попросил содействия его нужде, переезду во Владимир на Клязьме, к престолу Всеволода Юревича, так как был наслышан о бурном строительстве в северо-западной Руси.

Он распрекрасно знал, что Всеволод Юрьевич восстановил после пожара соборный храм Успения, причем, значительно видоизменив его. Храм стал пятикупольным, отличным от одноглавого собрата в Галиче, выстроенного по тому же образцу, что и ранее владимирский собор, потому как прежний князь Андрей Юрьевич переуступил искусных зодчих своему шурину Ярославу Осмомыслу. И вот настало время, не в пример прошлому облику, со всем тщанием изукрасить владимирскую святыню.

Знал Афанасий доподлинно, что великий князь хочет поставить домовую церковь во имя святого Дмитрия, своего небесного покровителя. Ищет Всеволод градостроителей кудесников по всей Руси и закордонным весям, испытывает он настоятельную потребность и в живописцах-богомазах, так как преумножились на севере храмы и обители, а собственных мастеров еще не хватало.

Очень бы хотел Афанасий порадеть делу Всеволода Юрьевича, только не ведал, как подступиться к тому. Да и не отпустят его на сторону иерархи Галицкие, хотя, в тоже время, они не сподобились позвать его для росписи богородичной церкви в Галиче, наняли разрисовывать храм греческих богомазов, будто своих не хватает.