Всё Начинается с Детства

Мне и любопытно, и смешно. Куры, напуганные наскоком, шарахаются во все стороны, но, поскольку петух уже настиг одну из них, тут же успокаиваются и продолжают торопливо клевать зерно. Петух… Что испытывает петух, я, хотя мне и хотелось бы это знать, даже представить себе не могу. Ну, а выглядит он очень деловитым. Его счастливая избранница кажется совершенно безучастной и как только петух соскакивает с нее, не теряя ни секунды присоединяется к клюющим зерно подругам…

Такие семейные сцены вносили некоторую сумятицу в отлаженную процедуру кормления. Бабушка, увидев такое, сердилась. Махая руками и восклицая «Пошел, пошел!» она пыталась призвать наглеца к порядку. Но иной раз до нее доходило, что бессмысленно бороться с любовным пылом петуха. Она что-то тихонько бормотала и взмахивала рукой, как бы признавая свое бессилие: что, мол, с тобой поделать!

Но самым интересным в петухах была вовсе не их беззастенчивая супружеская откровенность. В бабушкином курятнике иногда оказывалось по два петуха сразу – и тогда у нас с Юркой появлялось новое развлечение: петушиные бои.

Замечательным зрелищем было даже самое начало сражения. Стоя друг против друга, петухи переругивались, распалялись, все больше настраивая себя на боевой лад. Они пыжились, поднимая оперение. Особенно вздувались, прямо дыбом становились, их шейки. Головы сначала прижимались к грудкам, потом вытягивались к сопернику клювом вперед. Приподнималась и сгибалась одна из лап… Оружие было готово к бою!

И как же они сражались! Как взлетали, шумя крыльями, налету раздирая друг друга когтями! Как беспощадно орудовали клювами, выбирая самые уязвимые места! Как сшибались грудь с грудью, то падая, то снова разлетаясь!

Вопли бойцов, хлопанье крыльев, перья, летящие во все стороны… Ну что за зрелище! Мы с Юркой от восторга, конечно же, орали почище петухов и махали руками, словно они – крыльями.

– Давай, давай! Смелее!

– Так его, еще, еще!

Короче, мы вели себя точно так же, как любые завзятые болельщики на стадионе… Жаль только, что бабушка Лиза была решительной противницей петушиных боев: она считала, что они вредят здоровью не только петухов, способных покалечить друг друга, но и кур, которые от испуга могут перестать нести яйца. Поэтому, как только бабушка слышала подозрительный шум, она выбегала и приказывала нам с Юркой пресечь драку. Нечего делать, приходилось нам просовывать длинную палку сквозь проволочную сетку курятника и разнимать бойцов.

Из-за этих сражений мы относились к петухам с некоторым уважением: спортсмены все-таки. Да и вообще петух во дворе фигура заметная, ведь это именно он оповещает о наступлении нового дня и после его звонкого «ку-ка-ре-ку» пробуждаются все остальные.

Каждый из обитателей двора встречает утро по-своему. Вот Джек, например, сразу же приступает к собачьей зарядке, а на самом-то деле к бесстыдной демонстрации лености. Для начала он зевает, долго и протяжно, высовывая свой длинный красный язык. Потом блаженно потягивается, превращаясь в длинную палку с оттянутым хвостом. Потом присаживается и начинает почесывать ухо… Делает он это так быстро, что и лапа его, и ухо, если смотреть со стороны, сливаются воедино и напоминают работающий пропеллер самолета. При этом Джекова цепь мерно и быстро колотится об асфальт с таким звуком, будто это строчит пулемет.

Я считал, что зря Джек так простодушно почесывается при людях, вообще при любых обитателях двора. Ведь выглядит он при этом совершеннейшим лопухом! И к тому же признается в этом.

«Я лопух, – как бы заявляет Джек, мотнув лапой по уху. – Я большой лопух, – признается он, принимаясь чесаться быстрее. – Я самый большой лопух, – провозглашает он, когда начинает крутиться пропеллер. – Большего лопуха, чем я, не сыскать!»

Но Джеку, очевидно, нет дела до мнения окружающих, лишь бы самому было приятно.

* * *

Во дворе, между тем, стало довольно шумно. Воробьи с невероятным гомоном стайками носятся по кустам, по деревьям. Воробьи всегда в волнении и спешке. Слышится нежное воркование горлиц – горляшек, как мы их называли. Меня всегда поражало, неужели эти дикие горлицы – предки красивых, белых, как снег, домашних голубей? Ведь сами они такие невзрачные, в таком неярком коричневом оперении… Правда, эти дикие предки поют просто замечательно, у них такое нежное, протяжное, таинственное воркование. Усядется горлица где-то среди ветвей и начнет свое долгое, негромкое «гур-гур-гурррр…» Оно прямо в душу тебе проникает.

Самыми неприятными обитателями двора были мошки и мухи. Особенно большие зеленые мухи. Не успеешь выйти во двор, они уже почуяли тебя, несутся навстречу. Присядешь в тенечке, устроишься поудобнее – муха, как истребитель, проносится у самого уха: «вж-ж-ж!» Только и делаешь, что отмахиваешься. А зазеваешься, муха уже у тебя на носу, на лбу, в волосах. Я даже завидовал воробьям и другим птицам, которые так ловко на лету ухитрялись ловить мух… От мошек тоже иногда приходилось отмахиваться. Но обычно они никого не трогали. Лишь кружились, словно в вальсе, внутри солнечного луча, пробивающегося через крону урючины или шпанки.

* * *

Мое ленивое блаженство прервал Юркин вопль:

– Смотри, застрял!

Я так замечтался, что и не заметил, как Юрка вышел. Он стоял сейчас у своего крыльца возле шпанки, почти уткнувшись носом в ствол и что-то там разглядывал… Юрка всегда что-то разглядывал, углядывал, подмечал, глаза его не знали покоя, они были в вечном поиске чего-то интересного. Причем не только того, что обычно занимает детей, нет, устремления моего братишки были значительно шире, он жаждал приключений, небезопасных порой ни для него, ни для окружающих.

– Скорее! Ты что, спишь, Рыжик?

Нет, я не спал, конечно. Просто я был – по крайней мере, во внешних проявлениях характера – полной противоположностью Юрки. Для меня никогда ничего не «горело». Я не любил торопиться. Но сейчас уже медлить нельзя было: Юрка так и подпрыгивал возле своей шпанки. Он был в шортах и в белой футболке, благородный цвет которой только подчеркивал разбойничье выражение его загорелой мордашки… Чего он там высмотрел, кого мы сейчас будем уничтожать, пытался я угадать, подбегая.

На стволе шпанки, как раз на уровне Юркиной головы, замер огромный майский жук. Эти жуки, чьи спинки покрыты блестящим, переливающимся зеленым щитком и раскрываются, как две створки, обнажая черные крылья, нередко залетали в наш двор, особенно в конце весны. Жужжа, как бомбовозы, проносились они над забором, по непредсказуемой кривой облетали двор, словно желая осмотреть его, и исчезали где-нибудь среди густой листвы…

Вот такой жук и сидел сейчас перед нами на стволе шпанки. Он не спал и не отдыхал, он даже не притворялся мертвым, как делают обычно жуки, чувствуя опасность. Он бедняга влип в желтовато-прозрачный клейкий сок дерева, вытекший из ствола. Видно, при полете налетел на ствол или уселся на него, не разглядев опасности… Очень, очень неосторожный жук! Если бы он только знал, что его ожидает!

Жук встрепенулся, зеленая его спинка раскрылась, крылья закрутились – пленник сделал попытку вырваться. Тщетно! Природный клей был достаточно крепок.

– Скорее! – закричал Юрка. Глаза его светились. – Скорее! Тащи нитки… Нет, стой, лучше я сам! Стереги жука!

Он убежал, а я на всякий случай прикрыл жука ладонью. Нам редко попадалась такая ценная добыча. Юрка прав: очень много удовольствия может доставить такой жук!

Братишка примчался с катушкой черных ниток и маленьким ножиком. Придерживая жука за спинку, мы обвязали нитку вокруг одной из его задних ножек и покрепче – не дай Бог, если нитка отвяжется – затянули узелок. Это было не так-то легко. Жук понимал, что происходит что-то неладное, что с ним возятся в не слишком благородных целях и всячески сопротивлялся, дергая своими мохнатыми лапами насколько позволяла смола. Но и мы были упрямы.

– Так… Теперь выковыривай! – Юрка протянул мне ножик. Но тут я убедился, что хирургом стать не смогу. Пытаясь выковырнуть из смолы передние лапки жука, я, наоборот, вклеил его усы-антенну… Жук уже так устал, что больше не сопротивлялся.

– Задохнется сейчас! – перепугался вдруг Юрка. Выхватив у меня ножик, он сам проделал операцию. Жук был освобожден, потеряв всего одну ногу…

– Скорее! – крикнул Юрка, а сам уже бежал к урючине. Там место было более открытое, более подходящее для взлетной, так сказать, полосы, для нашего аэродрома. Потому что сейчас жуку предстояло стать самолетом, а самолеты, как известно, взлетают именно с аэродрома.

Осторожно и бережно поставили мы жука на асфальт, покрывавший двор. Для начала он замер – тут уж ничего нельзя было поделать, жук нипочем не тронется с места, не сочтя себя в безопасности.

Мы с Юркой, тоже замерев, стояли рядом. Я держал в руках катушку, отмотав нитку так, чтобы жук, взлетит он сразу или поползет, не почувствовал натяжения. Жук, наконец, пополз, но как-то медленно и нерешительно. Возможно, он чувствовал, что ему не хватает одной ноги.

Мы уже просто сгорали от нетерпения.

– Ну взлетай же! Хватит куковать! – приговаривал я, чуть потряхивая ниткой, чтобы напомнить жуку, что он все-таки на работе. И поняв, наконец, чего от него хотят, жук раздвинул створки, поднял крылья и взлетел… Грузно, медленно, но взлетел!

– Отматывай, отматывай! – кричал Юрка в восторге и волнении.

Наш самолет, все набирая скорость, норовил улететь подальше, но нам нельзя было выпускать его туда, где нитка могла бы запутаться в ветках. Значит, слишком разматывать катушку тоже было опасно. Жуком приходилось управлять, как воздушным змеем. Нить была достаточно длинна, но натянута, и теперь жук с жужжанием описывал над нами круг за кругом, круг за кругом, с каждым разом поднимаясь немного выше. Мы завороженно глядели на него. Закинув головы, кружась с катушкой в руках по центру площадки, мы испытывали блаженство. Может быть, управлять полетом жука не такое уж великое событие, но мы чувствовали себя могучими, всесильными повелителями.

Конец наступил неожиданно. Устав бороться с натянутой, отягощающей его нитью, бедняга жук камнем рухнул на землю. Все… Разбился наш самолет, думали мы, подбегая. Но жук был жив, он просто нуждался в отдыхе…

Конечно, можно было приберечь его для будущих полетов. Но мы были великодушны, мы пожалели инвалида. Хватит, он поработал, он выполнил свой долг, а теперь пускай улетает… Если сможет.

– Отпустим? Закинем на урючину, – Юрка отрезал нитку у самой лапки жука, подпрыгнул и подкинул его повыше, в гущу веток. Описав там дугу, жук начал камушком падать вниз… Мы ахнули, но почти у самой земли жук внезапно расправил крылья и, гудя, полетел вверх. Еще мгновение – и он исчез в солнечных лучах, пробивавшихся сквозь сочную зелень дерева.

А мы с Юркой все глядели и глядели вверх. Мы не то чтобы жалели, что отпустили жука, – нет, нам было немножко грустно по другой причине. Мы ничего не говорили друг другу, но можно не сомневаться, что оба сейчас чувствовали одно и то же: ноги наши стояли на асфальте двора, а души парили высоко-высоко. Над крышей дома, над шпанками, усыпанными налитыми вишнями, рдеющими среди зелени, над черешней у топчана с ее сочными желтыми ягодами, над голубятней, в которой разевали огромные рты голодные птенцы, над урючиной, над всем двором, над всей округой!

Да, полетать бы вот так, как сейчас летает наш жук, без всякой ниточки. И чтобы взрослые ничего не замечали. Высота и сама по себе прекрасна, но к тому же сколько там могло бы быть приятных и веселых приключений!

– Ну, пошли! – вздохнул Юрка. – Пошли, я тебе чего покажу…

Очень жаль, что нельзя полетать, но нам с ним и во дворе совсем неплохо…

Глава 27. Лучшее место в городе Ташкенте

– Валерик, вставай, бачим…

Ну, вот. А я так сладко дремал! Было еще очень рано, но я уже с самого рассвета то просыпался, то задремывал снова.

Дело в том, что спал я в зале на раскладном диване. А диван, когда его раскладывали, почти упирался в телевизор, стоящий напротив. Комната оказывалась перегороженной – оставался только узкий проход. Но именно по этому проходу дед, встававший ни свет, ни заря, совершал рейсы из своей спальни на кухню. При каждом рейсе он «наезжал» на диван. И каждое столкновение сопровождалось коротким, но звучным восклицанием: «Э!..» Судя по интонации, оно означало: «Улегся на самой дороге! Тут люди на работу опаздывают…»

Однако несмотря на это маленькое неудобство, я предпочитал спать один в зале, а не в компании храпящего деда.