Прикосновение

– Как же я люблю тебя милый, – закричала дама, но тут же скорчилась от тошноты и головной боли. –  Сегодня мы с тобой никого не принимаем. Договорились?

– А меня, Лилечка?

– Смерти моей хочешь, – спросила жена и добавила, –  ты меня правда любишь?

И тут её понеслось…

Лиля догадалась, что весь этот трагический спектакль устроил никто Арнольд, чёрт бы его побрал. Пусть не специально, но…

В воздухе запахло семейным скандалом, которого нельзя было допустить.

Муж Лилиан недаром занимал высокий пост: он мгновенно оценил ситуацию и спросил, – сколько?

Какой же ты всё-таки подлец!

Калерия Леонидовна, эффектная брюнетка в активном возрасте, который обычно за глаза определяют, как “баба ягодка опять”.

Женщина жила в собственном благоустроенном домике в укромном уголке тихого пригорода и ни в чём не нуждалась, кроме, разве что, любви.

После внезапной гибели мужа прошло пять лет.

Калерия Леонидовна честно выдержала положенный после кончины любимого человека срок, в течение которого соблюдала траур и не заводила новых знакомств.

Средств на безбедную жизнь муж успел заработать достаточно: работать ей не приходилось, но одиночество и уединение угнетали.

Справиться с тоской и унынием не помогало, ни музицирование на рояле (до замужества Калерия преподавала сольфеджио в музыкальной школе), ни усердный уход за цветником и садиком, ни чтение книг.

Подруг у неё не было: муж не любил общество “вертихвосток”. Он был персоной сановной, по причине чего общаться ему приходилось много, отчего супруг уставал.

Калерия Леонидовна мужа любила, поэтому выполняла беспрекословно любые его желания, которых было не так уж много: идеальный порядок в доме, диетический завтрак при пробуждении, безупречный гардероб, стопка новых сорочек, вкусный ужин, тишина в доме, когда он работал в кабинете, непременное романтическое свидание с супругой  вечером пятницы.

Вот, пожалуй, и всё.

В остальном Калерия Леонидовна была полностью свободна и не ограничена в средствах.

Оставшись одна, женщина была безутешна.

Поначалу она каждый день непременно посещала могилу мужа, подолгу с ним беседовала, поверяя  мемориалу сокровенные мысли, заветные мечты и насущные проблемы, основной и главной из которых оставалось удручающее безмолвие и гнетущее одиночество.

Калерия даже не замечала, что свой монолог воспринимает, как полноценную беседу.

– Извини, Евгений Вениаминович, припозднилась. Гладила то самое платье, в котором ты называл меня ненаглядной и надо же – электричество отключили во всём посёлке. Ты же знаешь, я суетливая. Разнервничалась, начала паниковать. Знаю же – ждёшь меня. Сейчас я тебя протру. Угораздило же меня устроить могилку под берёзой! Мою обелиск, мою, а вороны и скворцы… Зато тебе не скучно.

Калерия Леонидовна пускала слезу, присаживалась на скамеечку.

– Помнишь, Женечка, как мы последний раз в филармонию ходили? Погода была прескверная. Ты тогда в лужу наступил, туфли и брюки обрызгал. Мы ещё к последнему звонку опоздали. Пришлось извиняться. Да… Музыканты играли виртуозно, что и говорить, а настроения не было. Вот и у меня… пришлось перевернуть весь гардероб. С фонариком ничего толком не видно. Не могла же я тебе пойти, в чём попало.

Женщина зажигала поминальные свечи, стелила перед погребальным холмиком коврик, вставала на колени и молилась, как умела.

– Ты же меня так любил, так любил: потакал всем моим прихотям. А зря… не уберегла я тебя. Прости ты меня, глупую. Лучше бы мне туда…

Калерия снова принималась плакать.

– Нет-нет,не верь мне, не верь. Рано к тебе. Погоди, не торопись, полижи пока. Лучше скажи, никого ещё там не нашёл, а то может я напрасно беспокоюсь? Одиноко мне, горько. Отпустил бы ты меня, что ли. Тебе там хорошо, ни о чём думать не надо…

Съеденная машинально конфетка успокаивала, придавала бодрости.

– Вот… так я и говорю, набрала целый ворох тряпья, пошла на веранду. Сам знаешь, там свет от окошек и зеркало в половину стены. Какое платье ни одену – всё не то. Ты же меня молодой и счастливой помнишь, а я уже… постарела я, Женечка, седина появилась. Ты не подумай, я её закрашиваю. Потом сумочку не могла подобрать…

Калерия Леонидовна доставала зеркальце.

– Ну вот, так и знала: помаду смазала. А я ещё думаю, чего это ты молчишь? Помнишь эту сумочку? Ты мне её из Франции привёз, потащил меня зачем-то на колесо обозрения. Знал же, что высоты до смерти боюсь, что истерика со мной может случиться. Сам виноват, что напилась в тот день в ресторане. Меня и сейчас колотит. Вспомнила, вот, расстроилась. Я теперь алкоголь на дух не переношу. А тебе принесла… коньяк и кубинскую сигару. Только мне не наливай.

Женщина клала на могилку малюсенькую бутылочку коньяка, высыпала на блюдечко нарезанный ломтиками лимон, разворачивала конфетку, прикуривала сигару.

– Пей без меня, я конфетку. Чего-то я сегодня нервничаю. Я же в тот день как чувствовала… ждала, ждала, а тебя нет и нет. Потом Игорь Фёдорович позвонил. Не надо было мне трубку брать. Я ведь верила тебе, до последнего часа верила, а ты… обещал, что навсегда, что до последнего вздоха. Как мне теперь быть, если дышать нечем, без тебя, без подднржки? Знаешь, как мне больно, как обидно? Тебя когда-нибудь предавали? Молчишь! Вот влюблюсь…

Каждый раз после этих слов Калерия чувствовала угрызение совести, каждый раз ругала себя последними словами, но не там, у мемориала, а по пути домой, а потом мало-помалу отдышалась, расслабилась.

– Ладно, не обижайся. У меня теперь тоже новая жизнь. Я квартиранта пустила. Симпатичный такой, интеллигентный, порядочный. То ли писатель, то ли учёный. Просил не мешать, не беспокоить, поскольку не любит от важных дел отвлекаться. Тихий такой мужчина, застенчивый: как мышка. Корпит над своими трудами – носа из комнат не кажет. Сказал, что месяца на полтора-два останется, а если понравится, то дольше. Я его в ту комнату поселила, за кабинетом, ты же им всё равно не пользуешься, а человеку нужно. К тому же там отдельный вход, что очень удобно при его роде деятельности. Ну скажи, Женечка, что я права. И не спорь, мне отсюда виднее, как поступить.

Калерия Леонидовна рада была такому незаурядному квартиранту. Другого мужчину, не настолько положительного, она, пожалуй, не пустила бы.

Мало ли что?

Она женщина порядочная.

Были, правда, у вдовы на жильца деликатные виды, но мечты и грёзы она даже от себя держала в  секрете.

Сами понимаете, о чём могут грезить одинокие безутешные вдовы зрелого возраста, когда воспалённое мечтами сознание изо дня в день безуспешно сражается с не вполне скромными, а точнее порочными желаниями, от которых сладко кружится голова и изнемогает тело.

– Хочешь сказать, что я стара для романтических грёз? Не скажи. Ты был замечательным любовником, но это в прошлом. Сам виноват, нечего было мчаться на красный свет… Кстати, твои выдающиеся способности иногда и теперь меня спасает. Закрою глаза и чувствую, как ластишься, как целуешь, как… Тьфу-тьфу, не слушай меня, дурочку. Зов плоти, чёрт его подери.

Калерия Леонидовна от избытка эмоций, физиологических позывных и влечений стала весела, беззаботна  и жизнерадостна, настолько, что испытывала удовлетворение от любых занятий.

Женщина хотела, чтобы об её солнечном настроении знал и помнил жилец.

Она старалась услаждать его взыскательный слух игрой на фортепиано, сладкоголосым пением, декламировала стихи и страстные монологи из известных каждому спектаклей.

Калерия то и дело подходила к запертой двери и слушала.

В кабинете и комнате что-то явно происходило.

– Ладно, пусть ваяет. Вдохновение ранимо, по себе знаю. Стоит расстроиться, отвлечься и ничего не выходит. Может мне учеников взять? Нет, квартиранту может не понравиться.

Вдова разбила под окнами жильца клумбу, искренне наслаждаясь этим полезным занятием, заселила её редкими видами красиво цветущих растений, с надеждой поглядывала на постоянно открытое в кабинете окно, в котором вибрировала плотная занавеска.

Жилец ни разу не нарушил тишину.