Книга пощечин

– Зато у нас был полный порядок. Ни травиночки, – гордо заявляла мне мама в ответ на мое «а нафига вам это было нужно?».

Не удивительно, что для брата Старочеркасск превратился в кошмар, и он при каждой возможности после папиной смерти приставал к нам с мамой, чтобы мы побыстрее избавились от дачи.

Одной из живых достопримечательностей Старочеркасска была Валька-дурочка, ровесница моих родителей. Дурочкой ее прозвали по следующей причине: она не отказывала ни одному мужику, причем давала бесплатно. Зато потом всему Старочеркасску в подробностях рассказывала, где, с кем и как. Работала она в промтоварном магазине, и имела с этого очень даже неплохо. Потом угораздило ее податься в баптисты, а так как вера и воровство в ее понятии были несовместимы, пришлось ей бросить работу.

То, о чем я хочу рассказать, случилось, когда она еще работала в магазине.

Папа красил крышу дома. Увидев его, она закричала за полтора квартала:

– Коля, я тебе не дам. У тебя жена врач и красавица. Ты не проси.

Он ей с крыши:

– Валя, да я лучше себе хуй отрублю, чем на тебя полезу.

Так и поговорили.

Не столько для денег, сколько для развлечения папа начал выращивать и продавать помидоры.

– Хреновые помидоры! Кому самые хреновые помидоры! – кричал он на весь базар.

Еще он завел кур. Петух у него был уникальный. Здоровый, красивый, но агрессивный. Кидался на всех, кто подходил близко к дому.

Папа любил его дразнить.

– Мудак ты, Петя, – говорил ему папа.

Петух недовольно:

– Кво-ко-ко.

Папа ему:

– Мудак.

Тот еще сильнее злился. В конце концов, петух обижался и уходил в курятник. Тогда папа громко, чтобы петуху было слышно, начинал говорить, что он пошутил, что Петя хороший. После этого довольный петух выходил из курятника.

Одной из папиных подруг была древняя старуха Шейчиха. Встречая на улице папу, она всегда спрашивала:

– Ну как там Томка, пиздит?

– Пиздит, – отвечал папа.

– Ну раз пиздит, значит, все хорошо.

Умер папа на даче в 91 году аккурат в крещенскую ночь – поперся туда кормить кур. Он словно знал… В тот день он обошел всех друзей, раздал долги, позвонил домой… Его так и нашли возле телефонного аппарата. Острый сердечный приступ. Трубку положить он уже не успел – она валялась рядом на полу. Падая, он нечаянно закрыл заслонку на печке…

Несмотря на его выходки, на папу никто зла не держал. Люди его уважали. На похороны пришло очень много людей, да и сейчас его вспоминают по-доброму. Чудил он не со зла, а пакости или подлости никогда никому не делал.

Мамино детство прошло в селе Осиково. Ее отец был офицером, танкистом. Он вовремя понял, что война будет страшной и затяжной, и, резонно решив, что в деревне шанс выжить выше, настоял на переезд из Чертково в Осиково. Мамина мама, Людмила Георгиевна, была учительницей, а в сельских школах на учителей всегда был спрос, так что переезд не составил большого труда. Мамин отец был прав: они пережили голод только благодаря огороду и корове. Немалым вкладом в их выживание стали оставленные отцом командирские продуктовые карточки.

В маминой семье война не пощадила никого из мужчин. Погиб даже ее 16-тилетний двоюродный или троюродный брат. Причем по собственной глупости: чтобы рисонуться перед барышней, он забрался к итальянцам в дом (в Осиково стояли итальянцы) и украл пистолет. Его вычислили и повесили, как партизана.

В детстве и юности мама была оторвилой. Она прыгала в речку с тарзанки, – так они называли привязанную высоко на дереве веревку с играющей роль сиденья дощечкой; ложилась на шпалы между рельсами перед проходящим поездом – тогда посадка у поезда была выше, и под ним мог поместиться человек. Переехав в Аксай, она во время купания регулярно переплывала Дон. Однажды… Она приближалась к берегу, когда заметила, что люди на берегу показывают в ее сторону пальцами. Обернувшись, она увидела в паре метров от себя здоровенную, больше человеческой, рыбью голову. Испугавшись, она поплыла, что было сил. Несколько метров сом плыл рядом, а потом убрался по своим рыбьим делам. Еще мама прыгала с парашютом.

Школа находилась в другом селе, и маме приходилось в любую погоду идти туда пешком через поля. Погода временами была еще та: зимой мороз и вьюги, да такие, что в паре метров впереди ничего не было видно; а летом у них бывали воробьиные грозы, когда молнии били в землю чуть ли не по несколько раз в минуту.

Когда такая гроза заставала их дома, мама с сестрами и Людмилой Георгиевной прятались под кроватями.

Уроков задавали много, поэтому учить их приходилось до глубокой ночи при свете лучины или лампады собственного изготовления: в блюдце наливалось растительное масло, затем туда опускался фитиль из тряпки. В теплое время до самых морозов мама ходила в школу босиком, потом носила здоровенные итальянские армейские ботинки. Тетрадей тогда не было, поэтому писали на старых газетах.

Несмотря на все эти трудности, учиться мама любила, как я понимаю, потому, что альтернативой учебе был еще более тяжелый сельский труд. На маме был дом, корова и огород, для полива которого надо было таскать воду ведрами из реки. Пол в доме был земляной. Поэтому во время уборки его сначала хорошо заметали, затем разводили в воде коровий кизяк и мыли этим раствором пол. В результате получалась довольно-таки прочная пленка. Затем пол посыпали полынью.

Угля тоже не было, поэтому печку топили в основном кизяками и слепленными из угольной пыли и глины шариками примерно с небольшой кулак. За угольной пылью ходили с мешками на железнодорожную станцию, работники которой разрешали селянкам подметать вагоны из-под угля. Пыль собирали в мешки и тащили на себе домой.

В период голода ели чуть ли не все, что росло в округе. Наиболее распространенным блюдом была кутя – размоченный в воде с подсолнечным маслом хлеб. Первейшим деликатесом была макуха. Ее сосали, высасывая оставшееся растительное масло, передавая изо рта в рот. Во времена моего детства так жевали жевательную резинку.

По вечерам вся деревня выходила гулять на выгон, причем гуляли вместе и дети, и молодежь, и старики. Кто-то играл на гармошке, кто-то танцевал, а остальные просто тусовались или играли в подвижные игры. Периодически в деревенском клубе показывали кино. Для взрослых там расставляли стулья, а для детей перед передним рядом клали на пол солому. Проектор был один, поэтому фильм показывали частями, с перерывами на перемотку. Во время этих пауз зрители обсуждали увиденные фрагменты.

Не удивительно, что при такой жизни любимым маминым занятием было чтение книг. В их селе была неплохая библиотека, и мама прочла там почти все, до конца дней забив себе голову тургеневщиной и прочей романтической дурью. Жаль, что на книгах не пишут, что злоупотребление чтением может быть опасно для адекватности читателя.

Вторым любимым маминым занятием было мечтание, которое ей, как и многим представителям ее поколения заменило собой фактически отнятую у них жизнь. Когда мама, критикуя день сегодняшний, говорила, что они в отличие от нынешних поколений умели мечтать, я отвечал, что сейчас нет нужды в суррогатном заменителе жизни, и большинство людей вполне устраивает реальная жизнь. Тогда же реальность была такова, что сохранить рассудок можно было лишь, сбегая от нее в грезы.

В начале войны школу, где работала Людмила Георгиевна, закрыли, но потом, когда пришли итальянцы, она заработала. Оккупанты платили советским учителям за то, что те учили советских детей по советским учебникам. Я не хочу сказать, что оккупанты были белыми и пушистыми, но если фашисты действительно хотели сделать из оккупированного населения спивающихся скотов, зачем было тратиться на обучение детей?

Людмиле Георгиевне повезло: после войны ее не повесили и не посадили за «сотрудничество с врагом». Ей не припомнили даже происхождение, а ведь ее отец был управляющим весьма крупным поместьем. Мужем одной из ее сестер был белый офицер, эмигрировавший в конце гражданской войны. Правда, мужем другой сестры был красный командир, но это вряд ли было слишком уж смягчающим обстоятельством. Сама она была выпускницей гимназии, о чем с гордостью за нее нередко вспоминал мой папа – для него образование было чуть ли не предметом поклонения. Откликнулась Людмиле Георгиевне работа во время оккупации только тем, что ей «забыли» присвоить звание заслуженный учитель. Но это мелочи.

Когда после войны из Осиково ушли войска, после них остались плащ-палатки и парашюты. Носить тогда было нечего, и единственная в деревне портниха пошила всем селянкам платья из плащ-палаток. Белья тоже не было, поэтому носили их на голое тело. А так как до самых морозов ходили босиком, платья-палатки были единственной женской одеждой. Однажды к кому-то в гости приехала молодая женщина в настоящем платье. Платье было самое обычное, но деревенским жителям оно казалось чем-то запредельным, и за его обладательницей вся деревня табором ходила. Все от мала до велика, любовались платьем и то и дело просили разрешения его потрогать.

В детстве мама участвовала в самодеятельности, потом была старостой группы в институте, а потом на работе бессменным председателем профсоюза. Году в сорок седьмом, мама тогда училась в четвертом классе, в школе отмечался какой-то праздник. Собрались люди со всей деревни. Одним из номеров был танец тарантелла. Мама была среди танцоров. Во время танца надо было высоко поднимать ногу. Танцует она, поднимает, как положено, ногу чуть ли не выше головы. И стоит ей ногу поднять, как школьники с первых рядов начинают умирать от смеха и хлопать в ладоши. Она думает, что им нравится ее танец, и давай еще лучше стараться. И только потом до нее дошло, что танцевала она без трусов, и стоило ей поднять ногу…

Когда мамин класс приняли в пионеры, они в порыве радости бегали по деревне и каждому встречному отдавали пионерский салют с положенными словами: «Будь готов!». Вместо «Всегда готов!» селяне отвечали:

– Да чего они сказились, чи шо?

После школы мама поступила в ростовский мединститут, по окончании которого мечтала уехать на Север, чтобы героически в любую погоду мчаться лечить чукчей и прочих северных жителей. Кстати, фтизиатрию она выбрала потому, что считала больных туберкулезом самыми отверженными из больных. О Севере мама мечтала всю жизнь. Папа, знавший не понаслышке, что это такое, постоянно посмеивался над ее мечтой.

– Первое же сранье на улице выбило бы из тебя всю дурь, – говорил он ей.

В институте за мамой ухаживали двое парней на год старше ее. Наслушавшись маминых рассуждений о Севере, оба попросились на работу за полярный круг. Один из них со временем стал заместителем Лужкова, а второй занимал высокий пост в министерстве какой-то промышленности.

На мое счастье папа даже слышать не хотел о Севере, и они с мамой остались жить в Аксае. Первое время жили у тети Оли, потом мама получила сначала однокомнатную квартиру, а вскоре после этого, «заняв» кому нужно денег, – трехкомнатную, где я живу до сих пор.

Поначалу родители жили крайне бедно.

– Я матушу с голой жопой взял, – нередко говорил по этому поводу папа.

Постепенно они обжились. Папа начал получать в среднем по 500 рублей в месяц, – тогда это были огромные деньги, – а перед мамой отворились двери в закрома Родины. Торговцы по блату продавали ей всякий дефицит; а деревенские больные везли фрукты, овощи, мясо, птицу, так что по тем временам мы были богачами. К тому же у мамы появились друзья в райкоме, и в райисполкоме.