И им Луна квадратная, как тесные ботинки.
Те, кто долго едет на чужом горбу,
Не видят ни бревна и ни соринки.
Случилось с петухом публичное несчастье,
А его имя – в титуле Римских императоров.
А всё из-за его активного участия
В завоеваниях новых триумфаторов.
Шея
Все мы когда-то были эмбрионами,
А мать для нас была первопричиной.
Мы были человеческими клонами,
Притянутыми нитью-пуповиной.
Мы были иждивенцами по статусу,
В соответствии с законами природы.
Но кто-то прилепился к этому оазису,
Оттуда и качал свои доходы.
Нашейный статус был всегда в цене.
Бесконечно много разных хомутов,
Их на шею надевают, как красивое кашне,
А получается удавка для лохов.
На хорошей шее ехать – не в горбах трястись,
И тебя уже признали в роли кукловодной.
Только обещать побольше не скупись,
Ведь нету шеи крепче, чем народной.
Сидеть удобно, когда свесишь ноги,
Здесь важно правильно на уши нашептать.
И не надо, чтобы было по дороге:
На развилке можно шпорами поддать.
В тропическом лесу орхидеи расцветают,
Они паразитируют на чужом стволе.
Любые иждивенцы чужое отбирают,
Присосавшись к чьей-нибудь судьбе.
Юз
Кого сейчас пугают египетские казни?
Всё – за воздушный поцелуй на рыцарском турнире.
И наплевать на бешенство – болезнь водобоязни,
Когда палата номер шесть в собственной квартире.
Слёзы как вода, чего их там бояться,
Они каплями прозрачными липнут на лицо.
Но если сильно хочется за своё подраться,
Резко тормозни, чтоб юзом повело.
Юз, он и числитель, он и знаменатель,
В итоге дробь становится нулём.
Эту арифметику учит обыватель,
При всех тревогах оставаясь ни при чём.
Лукавили от трусости и от шкурной выгоды,
И от мировоззренческой причины,
А жадная кишка свои диктует выводы
В угоду существующей доктрины.
Проскользнуть, затихориться, невнятно говорить,
Никогда не спорить и глаз не поднимать,
И где только получится, грамотно сьюзить —
По этой схеме многие пытались выживать.
Кого теперь пугают египетские казни,
Когда свою свободу так стали понимать?
Видно, что заразна болезнь светобоязни,
И никто не знает, как с ней воевать.
Безумие
Паутинки трещин на стекле,
За стеклом осенний ветер куролесит.
Я в безумии пытаюсь врать себе,
Что кто-нибудь придёт и поровну отвесит.
В нависших облаках мелькает Баба-яга
В цыганской шали и затертом шушуне.
Она хочет сунуть в печь Ивана-дурака,
А мне, безумному, казалось, что угрожает мне.
Уже давно благоуханные сирени отцвели,
Их голые фигуры ветры загибают.
Если навестить безумных не пришли,
Они от этого не очень и страдают.
Я сам себе поэт и сам себе танцую,
Безумным всё равно – что вальсы, что фокстрот.
Я сам себя люблю и сам себя целую,
А если поведут – пойду на эшафот.
Меня сюда давно определили:
Я пытался с детства звезды подсчитать.
Меня, безумца, закрывали, а сами поучали,
Что выгоднее курицу с перьями сожрать.