Сва

– Тогда я умру. С ней вместе.

– Что ты несёшь? Любовь – это жизнь.

– Ты другая, из чудесного мира. Где не живут.

– Нет, самая обычная, проще не бывает… – рука опять ласково скользнула по волосам.

– Ты – другая… – замер он. – Тебя легко любить.

– Что ты знаешь обо мне? – она прижалась к его щеке и заплакала. – Я сама гибну. Никто не поможет. Никого нет. Только ты вот встретился. Как увидела… О, Боже! – голос прервался. – Мне нужно выходить! – девушка с силой сжала его руку. – Тебя и оставить нельзя!

Спустя немыслимо долгий миг он услышал:

– Ты говорил, тебе до Свиблово. Да? Это по прямой. Доедешь? – она трясла его плечо. – Скажи!

– А ты?

Его перебил голос женоробота:

– Осторожно, двери закрываются!

– Держись! Я… – крик девушки оборвался.

Невероятным усилием он открыл глаза, но в бесконечном вагоне не увидел никого. Пальцами ударился в сомкнувшиеся стёкла, пол под ногами дрогнул и поднялся стеной.

Если прижаться лбом к холодным обоям, боль в голове слабела. Тогда он пытался вспомнить, как она появилась и как исчезла. Ловил мерцающие проблески, словно искал потайной вход в память, в обратное время:

– Неужели она была?

Не закрывая глаз, чтобы не хлынули в голову кошмарные видения, он смотрел в потолок и не мог ничего понять.

– Даже сейчас в ушах этот голос… Нет, реально глючит. Докатился, идиот.

Он сжал лицо рукой. Опять послышалось: невидимые губы шептали те же слова.

– Со мною, правда, что-то случилось… Только потому я живу. А должен был умереть. Проклятье, самое важное забыл! – проносилось в голове. – Самое важное! Сказала «люблю» и исчезла. Та, с которой можно с ума сойти от счастья. Жить, не касаясь наполненных ужасом вещей… Или это Лави тронула меня своей тенью? Вспомнила обо мне в свой крезе. И я не могу её забыть. И жить без неё не могу. Потому и умереть хотел. Да не сумел.

К вечеру тошнота и терзающая боль в голове стали стихать, но от слабости дрожали руки и неудержимо тянулись вниз. Текло из носа, слезились глаза будто началась простуда. Не согревал ни горячий душ, ни спитой чай. Преодолевая отвращение, он заставлял себя через силу пить тёплую жижу. Когда-то слышал, что так лечатся от сильных отравлений. В ушах звенело, перед глазами шаталась комната, мебель плыла между стен, застывала на них плоскими наклейками. Оплавилось, превратилось в тёмный провал окно. В который раз всё вокруг затопила непроницаемая мгла. Он мотнул головой, зарылся под одеяло и безвольно поплыл в чёрной реке.

Извилины мозга были заполнены мраком. Мерзкая дурнота прокатывалась от груди к голове и обратно, вместе с нею колыхалась в сознании муть, страшила, сводила с ума: «Андэр итэрнити, андэр итэрнити, андэр итэрнити…» Одежда прилипла к телу. Он лежит на полу и догадывается, что едет в метро и нужно выходить. Но сначала надо заползти на скамью, привалиться к спинке. Вот, закинулась назад голова. Тускло блестят потолочные лампы. Вокруг ни души, последний рейс… Вцепившись в никелированный поручень, будто сидя у себя на кровати, шатался он в подземном гуле и другой рукой держался за лоб. Голова неживой тяжестью клонилась вниз, в ней собиралась и рассыпалась далёкая, из ниоткуда всплывшая мысль: «Надо… воз… вращать… ся».

Холодел, плыл навстречу воздух, шаги тупо ударяли в онемевший мозг. Сознание включалось и пропадало. И так без конца. Белая башня приближалась мелкими толчками, пошатывалась, росла. Потом стала валиться набок. Мутное облако выплыло из живота, обволокло голову. Он ухватился за бетонный столб, сполз на колени. Долго слушал животные, давящиеся, стонущие звуки и лязганье зубов. Отдышался, поднялся со снега, но тут же тёмный двор, фонарь, деревья косо поплыли мимо, выскочили сбоку чёрные кусты, сугроб…

Голову и руки сковало холодом. Кто-то лез к нему в грудь, раздвигал рёбра, добирался до сердца, но было не больно, даже удивительно, как легко оно вынулось. Его быстро, играючи, били по щекам, потом крепко вцепились в уши. Поток невыносимого света хлынул в глаза.

– Вставай! Замёрзнешь к чёртовой матери. Давай, ну!

– Зачем… вынули?

Его резко дёрнули за руки, подняли с земли и начали рассуждать на два голоса:

– Чё у тя вынули?

– Щас мы те вставим!

– У тебя ничего не было, пропил всё.

– Где живёшь?

Два полиса злыми детьми висели на руках.

– Там, в башне.

– Возьмём его, што ль?

– А-а, с дерьмом возиться! Пустой он, облёванный. Ключи есть, дойдёт.

Заревела машина, укатила задом наперёд, злобно мигая горящими красными глазками. Трясясь от холода, он дошёл до подъезда. Пахло рвотой, в голове медленно качался маятник боли. Вошёл в лифт, ткнул кнопку. Теряя сознание, поднялся на этаж, прошёл несколько шагов, выгреб ключи из кармана. Невообразимо долго шёл вдоль стены по прихожей, толкнул дверь своей комнаты и повалился на кровать.

– Лишь бы не умереть… – успел подумать перед тем, как на голову мягко рухнул потолок.

По тёмным стенам ползли блики автомобильных фар. В квартирке слышалась тихая старческая возня. Он лежал, временами открывая глаза. Всё тонуло в беспамятстве, в ужасающей пустоте. Звякала посуда на кухне, плескалась вода в мойке, шаркали шаги в коридоре, урчал унитаз. Соседи негромко переговаривались, но ни слова нельзя было разобрать. Потом вместо них заговорили, запели другие голоса.

– Ящик смотрят…

Шатаясь от слабости, он прошёл по комнате, открыл окно и навалился на подоконник. Холодящий, влажный, уже не зимний воздух показался непохожим на городской. Так много было в нём нужных для жизни запахов – оттаявшей земли, прелой листвы, мокрой коры, отсыревших кирпичных стен. Вспыхивали и гасли прямоугольники окон в соседних домах. Жёлтые, розовые, оранжевые, белые… Плоское небо висело чуть подсвеченным рыхлым пологом. На далёком проспекте по-звериному рычали автомобили, а в нижнем углу окна лениво мигал жёлтый глазок светофора. Он давно закоченел, но не хотел уходить. До головокружения вдыхал ночную оттепель – первую, пронзительную, так похожую на чужую весну, пришедшую из другого города, к другим людям. Птица бесшумной тенью мелькнула между домами. Было странно, что птицы летают по ночам.

Опять вспомнилось, как на улице его с силой понесло во тьму, будто оступился у края бездны. Но она вытянула его.

– Вернула меня сюда. В эту самую комнату, к этому подоконнику, к тому же вопросу: «Зачем всё это?»

Он закрыл окно и сел на кровать, прислонился к стене.

– Выжил, а она будто умерла… Но зачем мне жизнь, из которой надо опять искать какой-то выход? Появилась и пропала. Нет ни имени, ни телефона. Даже лица её не помню. Только руки. Нежные… Тоска, не вынесу один! Если бы Лави вернулась. Если бы мы опять с ней встретились. Или с той незнакомкой. Нет, мне всё приглючилось. Именно… Остаётся по полной крезануться, стать человеческой тенью, сдаться халатам, истлеть среди больничных простыней.

Шумно повернувшись на кровати, он уставился в потолок, подсвеченный ночной улицей:

– Почему тогда в ушах этот голос, эти слова? Откуда они? Лави не могла так сказать, она на мраке шизанулась. Лилиан тем более…

Он бессмысленно вглядывался в тёмную комнатную высь и всё сильнее чувствовал слабую, робкую боль. Что-то трепетало близко от сердца, отчего нельзя было вздохнуть:

– Пусть я съеду на этом призраке. Непоправимо… Пусть, так лучше! Лучше, чем опять кинуться. А вдруг она есть? Где-то живёт? Ну, вдруг!? О, Господи…

Это был сон во сне, явь во сне, сон наяву. Около полуночи в дверь позвонила Лилиан, крикнула снаружи:

– Открой!

Он выпрыгнул из кровати, отскочил к шкафу и оцепенел от страха – опять марево последних дней надвинулось со всех сторон.