Сва

– Зря не говори.

Глаза Лави лучились, как в день их знакомства, и опять, как тогда, в них мерцала грусть. Она отвела взгляд:

– Не ожидала, если честно. Что-то близкое послышалось… Значит, ты стихи пишешь. Дал бы почитать!

– Хочешь? Завтра всё в парадняк принесу! – вскрикнул он. – Но только тебе одной. Я ведь не поэт. Пишу редко, просто так.

– Только так и можно писать. Ни для кого и ни для чего. Как же ещё? Хорошо, никому не скажу, – она положила руку ему на плечо и пронзила ускользающей, мечтательной улыбкой. – Странно, ты первый мэн, кто мне свои стихи прочёл. Да ещё и спел, – она быстро поцеловала его в щёку и шепнула: – Спасибо.

Сва едва сдержался, чтобы изо всех сил не сжать Лави в объятьях. Он всё падал и падал в её овеянный дымной горечью взгляд…

– Ты, правда, совсем дивный. Все герлицы думают, что ты девушек никогда не любил.

– Любил. И очень сильно.

– А где же сейчас твоя любовь?

– Не знаю, наверное, замужем.

– Сва, – глаза Лави были закрыты, а рука всё лежала на его плече, отчего восхитительно кружилась голова.

– Что? – чуть приблизился он.

– Глупый, поцелуй меня.

– Я не могу… Ты такая… Я сразу с ума сойду.

– Значит, тусовка наша ничему тебя не научила? – она отпрянула и рассмеялась.

– Увы, научила! Там поцелуй – как сигарета. Будто никто ничего не чувствует, никого не любит! Все только целуются с кем попало и так далее.

– О… – Лави опустила глаза. – Опять ты первый, кто мне это говорит. Почему? Даже, если ты чуточку прав.

– Скажи, – горячился Сва, – кто придумал такой прикол дебильный?

– Это к нам от западных хиппи пришло. И не с кем попало, а только со своими… Неужели ты не понял? В мире уже нет любви. Наш поцелуй – это капелька нежности, крошечная, как цветок, – она отвернулась и шагнула к дверям. – Мне выходить! Спасибо за песню. И за мораль. Не провожай, я тут близко живу.

– Прости, я… – Сва опёрся рукой о дверное стекло, будто желая её удержать, и умоляюще произнёс: – Не обижайся! Можно я тебя поцелую? Где тебя никто не целовал?

Она взглянула с издёвкой:

– Прямо здесь? Думаю, таких мест уже не осталось.

Сва поймал её руки и стал с отчаянной страстью целовать худые запястья, холодные пальцы, ногти с обломанным маникюром. Лицом утонул в её ладонях.

Лави шумно вздохнула, слабо потянула пальцы назад:

– Уже целовали. Сегодня вечером.

Через миг на пустом эскалаторе они, изнемогая, искали губы друг друга. Обнявшись, с закрытыми глазами, возносились всё выше, цепенели оттого, что вот-вот эскалатор кончится, и не в силах были разъединиться. Теряя голову, Сва чувствовал покорную, встречную, сводящую с ума нежность:

– Люблю тебя! Навсегда полюбил!

В ответ донеслось едва слышное:

– Встретить тебя… В этой паскудной жизни…

Комья свежего снега таяли на мокром асфальте. Они шли из метро в сырой холод, Лави держала его под руку. Напрасно Сва вновь пытался её обнять, она отстранялась и упорно смотрела вниз, в сторону.

– Что с тобой?

– Ничего. Прости, голова кружится. Это от седа, – вздохнула и, не замедляя шагов, отвернулась ещё больше.

Молча прошли сквозь чёрно-белый призрачный парк полный слабых древесных запахов.

– Дальше не провожай, – сказала она перед большим сталинским зданием и остановилась. – Тебя всё равно не пустят.

Быстро коснулась губами его щеки:

– Не обижайся, уже поздно.

– Лави! – он попытался её обнять. – Мы так и простимся?

– А как бы ты хотел? – вскинула она полные слёз глаза. – Чтобы я тебя на ночь к себе вписала?

– Ты о чём? Совсем не то. Совсем! – Сва побледнел. – Раз так… Ничего я не хочу. И правда, зачем тебе моя любовь? Немного расслабилась, как пипл в парадняке, вот и всё. И всё-о!

Он прокричал последние слова и, не оборачиваясь, бросился назад. Несколько мгновений надеялся, что Лави его окликнет, и готов был вернуться, забыв о позднем часе, обо всём на свете. Но она не позвала.

Сва чувствовал, что для неё это было «не всё», вспоминал её поцелуи, слёзы в глазах, дрогнувший голос и обидные слова в конце – будто нарочно отвечала на песню, которую он спел ей в метро. Будто она и была той, самой первой, с кем он расстался, захлёбываясь тоской… Ничего, ничего он не понимал. Опять любовь казалась мучительным чудом: является на миг и, целуя, уходит навсегда.

Утром не было сил проснуться, начать бессмысленный день, ждать вечера, идти неведомо куда. С парадняком он покончил, но Лави… Потерять её из-за какой-то нелепости, из-за каких-то слов, одних только слов! Нет, она не притворялась, она сама страдала.

– С ней что-то непонятное происходит. Плакала и всё равно уходила. Неужели из-за этого верзилы?

Прощальный мучительный взгляд Лави нескончаемо летел в душу. И её песня, от которой стало ещё больнее жить, звучала вокруг – в ледяном, изуродованном мире.

– Мы так похожи, невероятно похожи, – горевал Сва. – Она с первой встречи потянулась ко мне, не скрывая. А вчера я прямо сказал ей, что люблю. Неужели она выходит замуж? Ну, зачем, если не любит? Зачем ей этот тип? Я должен всё узнать у неё самой. Пусть считает меня мажором, студнем, дебилом – кем угодно, стерплю я эту чепуху. А её всё равно буду любить. Но как сказать ей об этом? Опять идти в парадняк?

Давно наступил вечер. После бесчисленных колебаний Сва понял, что другого выхода нет.

Картонная папка с тесёмками, в которой он хранил свои стихи – те немногие, что не сжёг однажды, в нестерпимо ясный летний день, – уже выцвела за несколько лет. Всё было перемешано с машинописными перепечатками, так и оказавшимися никому не нужными.

– Несколько стихотворений десятиклассника о несчастной любви и нелепой жизни. Наивные и неумелые, как первый поцелуй. Ничего не буду исправлять. Она поймёт…

На остальных листках чернели неровные строчки, написанные позже. Скоропись забытых мыслей и чувств мгновенно занималась в сознании: «Подождите, дожди, подождите», «Снега талые кристаллы», «Мне снится твоя ресница»… Та, для которой это было написано, через день вернула стихи, похвалила и сказала, что больше любит кино. Наверное, тогда и началось их долгое расставание… Да, именно так. Среди высохших до хруста страничек Сва выбрал одну и перечёл первую строку: «Листья – это птицы…» Те, что летят лишь однажды – сразу в вечность. Вспомнился первый приступ тоски, когда за одну ночь кончилась юность и наполовину рухнул мир:

– Неужели никто не понимает, что смерть так близка, а жизнь – лишь несколько прерывистых вздохов?