Он, она, они

– Вам помочь? Подсказать, показать? – небрежно бросила молоденькая продавщица.

– Нет. Спасибо.

– Покупать надо, если вещь нравится, – добавила она и тут же обратилась к паре пожилых людей. Не обращая внимания на такое замечание, я продолжил осмотр фужеров. Как она напомнила мне дочь! Та тоже в джинсах, короткой кофточке, пальчики в колечках. Всегда торопится, прихватив два бутерброда на обед. Как быстротечно время – детки уже повзрослели. И хотелось бы мне, чтобы у дочурки все сложилось, а у неё, что да как, не разберешь. Все чертит себе, кроит, только и слышно от неё о тканях, фасонах и моде. Ищет свой неповторимый стиль. Ищет, да никак не найдет. Хотя было одно платьице, мне тоже оно нравилось. Переливающееся такое, без четких форм, необычно сшитое, не то чтобы балахон, но просторное и едва прикрывающее туфельки. Газовое и легкое как облако, казалось, оно вот-вот и растает в воздухе. Такое изменчивое на ветерке, скрывающее под собой необузданный характер, и подходящее дочери. Одним словом, по капельке неординарности и оригинальности – вот и платьице.

Ну и давка! Цивилизация! Супермаркет – это не храм, где повсюду иконы с ликами святых, расписные потолки. Там совсем другая энергетика, создающаяся внутренним убранством церкви и завораживающим пением хора. И кажется, что это мелодия гипнотизирует, помогая на время отрешенно забыть о мирском – о квартплате, совещаниях, предстоящих расходах семейного бюджета и прочем, суетном. И вот уже все собравшиеся, открывая рот, пытаются подпевать, вслушиваясь в оду батюшки. И струится дым благовоний, и словно бы сжигает невысказанные обиды огонь церковных свечей. Во всём этом есть особая торжественность, объединяющая всех, она, поднимая волну забвения, смывает ненужное, замутненное беспокойствами о материальных благах, восстанавливая гармонию внутри каждого. В провинции, конечно, всё проще. Там в храме только все самое необходимое. Купола обычно сделаны из одинаковых, аккуратно уложенных дощечек лиственницы. Обыкновенные двери, крыльцо с навесом. И я уже представляю, как на крышах подсобных помещений церквушки расселись голуби, а за жиденьким забором покачиваются клёны. В воздухе улавливается запах свежеиспеченного хлеба, возбуждая аппетит. Два монаха метут двор, а вот и дьяк появился на пороге соседней избы, спешит по делам. Вскоре звон колоколов разлетится по полям и рощам. Размеренная, сонная жизнь, неторопливо отсчитывающая дни, иногда всколыхнется, забурлит, отмечая священный праздник, но затем, надев обличие повседневности, утихнет. Хорошо, что есть хоть одно пристанище, где можно побыть самим собой, и на душе посветлеет, да и в семье наладится. Так оно. От сухаря к караваю.

…Мимо меня, стуча каблучками, прошла женщина, разглядывая флакончик духов. Посмотрев ей вслед, я узнал её. Это была Надя. Надо же! Она неплохо выглядела для своих сорока. Всё то же серьезное продолговатое лицо, прямой симпатичный носик и каштановые волосы, спадающие на плечи. Прилично одета – пиджачок, брюки, сшитые из темно-коричневого материала в узенькую вертикальную полоску, белая блузка на выпуск. Одежда подчеркивала ряд изменений в ней самой, нежели в фигуре, которая стала менее угловатой, худобу сменили плавные линии тела. Положив духи в сумочку, Надя огляделась и направилась в сторону выхода. Я успел увидеть, как она подошла к седоволосому мужчине, ожидавшему ее у отдела верхней одежды, поцеловала его и они вместе, влившись в беспорядочную вереницу спешащих людей, вышли из моего поля зрения.

Подумать только, та самая Надя! А когда-то мы были соседями. Я уже забыл и не вспоминал те месяцы, когда чувствовал дискомфорт, некую злобность, распространяющуюся по всему дому, проникающую сквозь стены, окна и двери, не дающую покоя жильцам. Тогда Надя проживала с братом, который делал деревянные фигурки. Он был слеп. Как-то тёща попросила меня зайти к Наде и починить у неё стеллаж, и тогда я увидел нечто ужасное. Это были фигурки безглазых идолов, при виде которых мне хотелось убежать и никогда больше сюда не возвращаться, чтобы не видеть этих уродцев. Другого слова к этому «реализму» подыскать я не смог. Очевидно, что автор насильно выставлял на всеобщее посмешище деградацию человека, его генетическое уродство, якобы ожидающее в будущем всех и мстившее людям за их пороки и расточительность.

Я долго не мог забыть одного из них – красная фигурка, с синими прожилками и нитями вен. Деревянный идол мерещился и снился мне по ночам. Он гипнотизировал, внушая страх, поглощая неуловимую часть во мне – то, чем чувствуешь, то, что в тебе любит. Он пожирал всё это, и я ощущал, как сжимаются и сдавливаются мои внутренности, как высасывается из меня жизнь. Капля за каплей.

В тот день, закончив работу, толком не рассмотрев лица Нади, я в спешке покинул квартиру с чувством жалости и уважения к этой женщине за её терпение, позволяющее в ряде обстоятельств перешагнуть через себя, а в этом случае согласиться на добровольное мучение. В тот день я так и не увидел братца Нади. Межкомнатные двери были закрыты, коридор пуст и кроме картонных коробок, стеллажа, на котором как попало, размещались фигурки, ничего не было. Надя, как мне показалось, не вписывалась в эту обстановку, а скорее уравновешивала её. Как ни странно, безглазые чудовища пользовались большой популярностью. Некоторые покупатели приходили в восторг от этих сувениров, масок, эротических застывших сцен и находили в них что-то редкостное, потрясающее и уникальное. Никто не мог объяснить, почему так привлекательны уродцы, хотя было видно, что в причудливых формах автор выражал свою боль или даже демонстрировал свою сверхактивную патологию.

Тёща жалела соседку. Надя изредка заходила то за луком, то за солью и, доверившись доброте и мягкости одного человека, делилась с ней судьбой, рассказывая об унижениях, которые ей приходилось переживать. Теща поила её чаем, угощая выпеченными плюшками, успокаивала и советовала уехать в другой город. Надя только качала головой, отмахивалась, временами всхлипывая, оправдывалась, объясняя причины и невозможность расстаться с братом. Выскользнув из кухни, уже у входной двери вполголоса благодарила тёщу и не появлялась несколько недель, стараясь не беспокоить наше семейство, но когда до отчаяния оставалась всего лишь капля, она снова появлялась на пороге.

Ее братец – странный человек, закрывался в своей маленькой комнате и не выходил из неё часами. Через стенку было слышно, как он орал, когда его отвлекали, бросал что-нибудь в дверь или стены, бранился длинными выражениями, поплевывая при этом. Часто раздавались звуки шаркающего металла о камень, грязные слова, адресованные Наде, по чьей милости он вынужден был прервать начатое рукоделие. И – дикие вопли, глухие удары, от которых подъезд просыпался по ночам, шумел и возмущался. Жильцы с угрозами и матом требовали прекратить безобразие и, как-то не выдержав, доведенные до отчаяния очередной истерикой, продолжающейся часа три, пытались вломиться в эту квартиру и покончить с этим навсегда. Надя, пообещав в какой уже раз, что этого больше не повторится, с бледным лицом, выслушав ряд обвинений и угроз, в каком-то смятении закрыла дверь. Недовольные жильцы разошлись, и только было слышно, как щелкают засовы по подъезду. А через день-два снова что-то падало, катилось, разбивалось… Временами в бешенстве он выбегал на лестничную площадку и тыкал ножом по законченной фигурке, не боясь поранить себя. Швырял её куда попало, а выругавшись, ориентируясь по перилам, дверным ручкам, возвращался в квартиру. А там разбрасывал стулья, вещи, крушил итак перекошенную мебель, всё, что случайно попадало в его руки. Без всяких церемоний разводил беспорядок, собственно, не заботясь о том, чьим трудом и кем будет всё потом убрано. Умерив пыл, успокоившись, закрывался в комнате и начинал опять пилить или стучать. Закончив очередную фигурку, менялся, становился ликующим и одухотворённым. Ставил её на большой круглый стол, накрытый скатертью с вышивкой в центре, ощупывал, вздрагивал и неестественно тряс головой. Обтирал руки об рубаху и штаны, встряхивал кистями, словно они были замараны. Длинными пальцами прикасался к лакированным и отшлифованным линиям обработанного дерева. Останавливался на выпуклостях и ямках, заменяющих те места, где должны были быть глаза, затем отходил от стола и усаживался на стул. Нервно, с хрустом, перекручивал руки, приглаживал волосы, долгое время не обращая внимания на лицевые тики, о чем-то задумывался. А на следующий день печалился и сутулился. Его лучезарность исчезала, будто её никогда и не было. Из мужчины средних лет он превращался в старика, охваченного бесовскими мыслями. Старика, переполненного ненавистью к тому, что сам и сотворил в своей слепой непреодолимости. И гулял, дебоширил. Обзывал и бил сестру. До безумства напивался, катался по полу, изгибался в дуге от приступов выходящего зла в виде судорог. Выл, рычал, рыгал на половики, а затем, обессилев, так и оставался валяться на полу. Он никогда не просил прощения, не извинялся, не оправдывался, а только требовал, можно сказать, приказывал Наде исполнять все его поручения и сильно злился за малейшие их изменения. Редко выходил на улицу, в основном – по утрам. Сняв затемненные очки и задрав голову, ловил свет восходящего солнца. Улыбался. Услышав первые признаки пробуждения жильцов, шел домой. Его комната и была для него – улицей, магазином, парком и всем остальным, где он проводил годы. Никто из подъезда, да и дома, не мог понять, как так можно жить. И большинство сошлось на мнении, что Надя терпит его в силу какой-то причины, что сама, мол, виновата, если позволяет так измываться над собой, а чтобы скрыть эту причину, уживается с ним. Были и другие выводы, но от них мало что изменилось в жизни Нади, подъезда и во всей этой истории.

Сама Надя, на самом деле, была скрытной и замкнутой женщиной. Она как будто чего-то страшилась, отводила глаза в сторону, прятала лицо, стараясь быть незаметной. Худенькая и бледненькая девушка по ночам выходила на лестничную площадку. Молча стояла, глядя сквозь грязное, подъездное окно, за которым на пустыре двора покачивалась одинокая берёзка. В ситцевом халатике, рваных тапочках, обхватив себя ручонками, она шептала стихи, сдерживая обиду, которая искажала черты лица, делая его морщинистым и некрасивым. И никто уже не удивлялся этому, не замечал этого, и не расспрашивал её об этом. О том, как она обхаживает брата, стирает, варит, убирается в квартире и бегает по магазинам. Как из сестры превратилась в служанку, не смеющую и думать о личной жизни.

Прежде по вечерам, усаживаясь возле кухонного окна, Надя листала альбом, всматриваясь в фотографии, надеясь, что когда-нибудь сможет вырваться из этого кошмара. Теперь она знала, что ошибалась, думая, что всё приложится, изменится к лучшему само по себе, что ещё есть для этого достаточно времени, только необходимо немного подождать, выполнить обещание, данное маме и освободиться от него. Всё потом будет, чуть позже, а сейчас есть долг сестры. Теперь она знала, что это не так. Подойдя к трюмо, которое ей подарил отец, и пройдясь гребнем по каштановым прядям, вспоминала его белоснежную улыбку, сверкающие серые глаза. Перед ней оживал образ родителя, никогда не унывающего и не вернувшегося домой много лет тому назад. Она представляла, что он стоит за её спиной, держит и поглаживает ее косичку, как когда-то в счастливом прошлом. Говорит, что они отправляются в парк кататься на маленьких лошадках – пони, а ближе к вечеру отужинают в летнем кафе, уютно устроенном среди берез, недалеко от фонтана. Гребень замирал в её руке, и Надя мчалась назад сквозь время.

…Накрыт праздничный стол, на подоконниках благоухают цветы, из дедушкиной комнаты доносятся звуки фортепиано. Вот-вот позвонят в дверь, придут гости, поздравят маму с днём рождения. Все усядутся за круглый стол и начнётся веселье. Вскоре танцующие пары закружатся в вальсе, после чего дядя Саша расскажет о своей экспедиции на север.

И вдруг все изменилось! Болезнь брата и его слепота, операция, а затем и злость на всех. Родители стали часто ссориться. Вокруг поселились какая-то холодность и темнота. Брат стал выглядеть старше своих лет, без причин обижался и всё меньше общался с друзьями, отцом и матерью, закрываясь в своей комнате. После исчезновения отца мать сильно заболела. Одним из зимних вечеров, сделав последнее распоряжение и взяв обещание у дочери не оставлять брата ни при каких обстоятельствах, она покинула земной, не принесший ей за последние годы ничего хорошего, мир.

Так Надя и терпела это наваждение. Со временем нашла работу, маленькую отдушину, чем могла хоть частично компенсировать эмоциональный стресс. Там и познакомилась с ним – далеким от её представлений мужчиной. Не отказываясь от ухаживаний, вспомнив, что она женщина, проводила с ним некоторое время. Не привязывалась к нему, ничего не обещала и не задавала лишних вопросов. Так и жила без любви, в безразличии, вздрагивая от хриплого голоса брата, которого ненавидела. Ну а гребень? Он куда-то исчез и пустой альбом не хранит фотографий. И как-то проходит её жизнь без своей семьи, женского счастья, которое обходит стороной. Если бы хоть немного было больше радости в её жизни. Если бы.… И однажды, выкрикнутое братом в порыве ярости грязное оскорбление оборвало последнюю ниточку терпения. Надя ушла.

Брат после ухода сестры продолжал вырезать фигурки. За ним было кому присмотреть. Он успокоился, стал чаще улыбаться, раскованно ходил по опустевшей квартире, примерял отцовские костюмы, что-то пел хриплым голосом, таким же странным, как и он сам. Вёл себя так, словно прозрел, часто спал и всё реже брался за резцы. Но через полгода его тело обнаружили в затемнённой плотными шторами комнате, лежащее на полу. В последнем объятии обезумевшего человека была фигура с его лицом, смотрящим на своего творца.

А Надя так и не появилась. Никто о ней ничего не знал и не слышал.

И вот она. Та самая Надя, пробудившая не очень-то приятные воспоминания. Стало душно. И я решил прогуляться по улице. Хорошо, что скоро в отпуск…

В кармане куртки запиликал мобильный телефон. Я поднёс его к уху и услышал голос жены. Не вдаваясь в смысл слов с повышенными тонами, тут же ответил:

– Иду! Уже иду.

На чем я остановился? Ах да! Звонок, городские проспекты, универсамы, то, сё. Кто же может с уверенностью сказать, что незначительный пустяк не изменит существующее до сегодняшнего дня? Всего лишь встреча, находка, слово или ещё что-то, и жизнь может измениться. Капелька сломает глыбу. И, дай Бог, в лучшую сторону.

Знакомая незнакомка

Закусывая пончиками, запивая какао, я утолял голод. Мне холостяку, который сторонился женщин, не то чтобы избегал, а именно сторонился, стало неловко, когда за моим столиком появилась брюнетка в тот самый момент, когда я дожевывал последний пончик. Разместившись на стуле, на первый взгляд скромная дама стрельнула карими глазами, пронзив меня так глубоко, что и пончик, и глоток какао медленно опустились в желудок и спрессовались в комок. Я был противником долгих увлечений и романов, предпочитая свободную, холостяцкую жизнь узам брака. В чём заключались преимущества такой свободы, объяснить, конечно, не мог, но стиль моей жизни вполне устраивал меня. Но сегодня мои убеждения, чувствовалось, могли дать большую трещину.

Мы смотрели друг другу в глаза, пока она пила кофе. Не отрывая взгляда, разглядывая брюнетку в упор, я постарался выразить на своей физиономии полное равнодушие к её особе, мало того, показывал всем своим видом, что она не в моём вкусе. Ну, просто всем. Грязным воротником рубахи, вытянутым джемпером и особенно, исходящим от меня запахом бензина. А она спокойно пила кофе. Ее самоуверенность и добродушная улыбочка, обращенная прямо на меня, начали уже злить мое мужское самолюбие.

«Да что в ней такого? А! Я и лучше встречал. Встану сейчас и уйду. Вот и всё. До свидания! Тоже мне, нашлась королева», – думал я. Брюнетка, как показалось, посмеивалась. «И что я завёлся? Смотрит, ну и пусть смотрит. Что-то в ней есть, в этой брюнетке. Не пойму только, что именно. Одета просто, но со вкусом: золотой, тоненький браслетик к лицу, модные: юбка, кофточка», – продолжал я мысленный диалог сам с собой.

Она взяла салфетку, приложила её к пухленьким губкам и положив на край стола, слегка развернулась. Затем облокотилась на стол, устроив свой подбородок на ладонях. Её ровное дыхание и аромат духов, кстати, приятный, подействовали на меня расслабляюще, и я потянулся было к ней, но вовремя остановился. И всё же нас разделяло только символическое расстояние. Десять сантиметров нелюбви.

«А она симпатичная», – отметил мой мозг.

Интересно, что думала брюнетка о личности, ёрзавшей напротив. Её взгляд, казалось, оценивал фигуру мужчины, находящегося в расцвете сил, всех сил, в том числе и финансовых, но, по-видимому, её заинтересовало что-то другое. Не исключено, что она прикидывалась, пряча за красивой внешностью стерву, которая при удобной возможности вильнёт хвостом и сделает какую-нибудь гадость. Хлоп, и должен по гроб жизни.

«Нет, точно прикидывается. Что-то в ней есть такое.… Хоть я её и не знаю, вижу впервые, заметил – глазки нахальные. Выпила кофе. Вам ещё что-нибудь? Мужчину на десерт? Почему именно я? Здесь их море. Ну что уставилась? Мне от тебя ничего не нужно. У меня всё есть. Чем же она занимается? Хотелось бы узнать. С такими ручками кирпичи не укладывают. Интеллигентка. Я шофёр, она – из другого круга. Ничего общего. Хозяйка из неё, как из меня учитель. И что тут делает? Ладно, я заскочил перекусить и только, да и мой грузовик сломался… Смотрю на неё – тощевата малость. Может, угостить? А если откажется? Ну и пусть!».

Через пять минут на столе стояли тарелки с жареным картофелем и ветчиной, салаты, пончики. Брюнетка посмотрела на блюда, на меня и культурно начала есть.

Отужинав, она достала из сумочки журнал и, открыв его на одной из страниц, протянула мне. На весь лист была изображена фотография здания, в котором мы и находились, а в правом верхнем углу красовалось лицо брюнетки. Тут же – имя, фамилия автора проекта. Увидев все это, я расстроился. Решил без всяких кивков свалить из кафе, но когда журнал лощёной обложкой коснулся скатерти стола, перед моим носом возник бокал с красным вином, который оплели пальчики брюнетки.

«Ну, как я могу отказаться! Второй бокал, третий, а мы даже не знакомы. Зачем ей кто-то? Почему не я? Нет, только не это.… Всё, ухожу. Глаза бы мои меня не видели. Встаю и ухожу!»

Брюнетка, накинув бежевый плащ, взяла меня за руку и слегка подтолкнув, намекнула этим, что пора к выходу. Я-то знал куда мне надо идти, а вот куда ей?

Выйдя из кафе, я повернул в сторону сломанного грузовика и – к ближайшему телефону. Брюнетка продолжает идти со мной, уже прижимаясь ко мне и обнимая одной рукой. Преодолевая неудобства, достаю из левого кармана брюк записную книжку. Отыскав в ней слово «гараж», слегка отстранился от спутницы. Но не тут то было. Женщина опередила меня. Она открыла дверцу телефонной будки и, не успев набрать номера, увидела, что провода оборваны. Пожала плечами и повесила трубку обратно. Я немного растерялся, а она, развернув меня на девяносто градусов, потащила через дорогу.

Несколько минут возмущения по поводу такой наглости, и я уже разуваюсь в прихожей. Брюнетка скинула туфли и, нагнувшись, погладила пятки уставших ног. Упавший плащ, сумочка, зонт. Затем она легко и соблазнительно сняла кофточку, входя в другую комнату.

Шагнув в коридор квартиры незнакомой женщины, я не почувствовал себя гостем, как будто домой вернулся из рейса. Так просто. Впервые, а не гость.