Германия: философия XIX – начала XX вв. Сборник переводов. Том 5. Номинализм

Философ бессознательного недавно подверг дарвинизм тщательной критике и подчеркнул необходимость метафизического, т. е. Философ бессознательного подверг недавно дарвинизм основательной критике и попытался доказать необходимость метафизических, то есть гиперфизических, трансцендентальных принципов объяснения наряду с естественным отбором и вспомогательными, механическими принципами Дарвина; согласно этому, указанные Дарвином способы трансмутации являются лишь отдельными средствами для реализации идеального закона развития, наряду с которым гетерогенное размножение и производство систематических сходств и соответствий, не опосредованных происхождением, являются не менее существенными средствами для реализации «идей природы»; Но даже те формы процесса развития, которые дарвинизм утверждает в исключительном порядке, не являются результатом чисто механических причин, а представляют собой, по крайней мере отчасти, выражение «планового, внутреннего закона развития» и имеют телеологический смысл. Однако, рассматривая истинно механические процессы как лишь подчиненные средства реализации плана развития, фон Гартман тем не менее стремится к исчезновению существующей оппозиции между механической и телеологической концепциями природы и не стесняется утверждать, что механизм невозможен без телеологии.

«Если представить себе абсолютный механизм, то он реализует абсолютную телеологию eo ipso, если представить себе телеологию, реализованную абсолютно телеологическим образом, то она должна быть абсолютно механической!»

Критическая философия, однако, будет осторожна и не захочет доказывать обратное этим положениям, так как она с готовностью признает, что знает так же мало о намерениях любого целенаправленного мирового принципа, как и о возможных средствах их реализации, но она также не сможет скрыть тот факт, что было бы трудно найти в абсолютно механической системе доказательства реального существования такого мирового принципа, для которого этот механизм служит лишь средством реализации его целей. Телеология и связанная с ней доктрина идей, очевидно, заинтересованы в определении точек в природе, где они видят новые цели, новые реализованные идеи, в которых механическая причинность оказывается прорванной и приостановленной, и именно по этой причине финализм [все события определяются целями и протекают целенаправленно – wp] и концептуальный реализм всегда будут враждебны механическому взгляду на природу. Сама «философия бессознательного» являет собой яркий пример этой враждебности, основанной на самой сути дела.

Вряд ли можно сомневаться в том, что сегодня не только «философия бессознательного», но и весь реализм противоречит реальному прогрессу, достигнутому в познании природы. Реалистическая точка зрения могла опираться на биологию до тех пор, пока в догму о виде верило подавляющее большинство исследователей; вид, существующий сам по себе и не имеющий генеалогических связей, мог рассматриваться с тем большим основанием как воплощение идеи, что трудность возникновения органических форм автогонически [самозарождающихся – wp], через generatio aequivoca, из неорганической материи, была настолько значительной, что философы-натуралисты, такие как Кзольбе, прибегали к гипотезе вечного существования отдельных видов, которая противоречит всем фактам, чтобы избежать допущения идей или типов рода, которые, по мнению Кзольбе, только

«могли заставить бесформенные и незапланированные силы собрать основные материалы в формы организмов».

Эти трудности были полностью устранены теорией отбора. Будучи конечными продуктами ряда событий, длившихся миллионы лет, те формы, которые в противном случае пришлось бы рассматривать как гиперфизические образы неких идей, оказываются доступными механическому пониманию и объяснению, а осознание присущей организмам изменчивости, которая при определенных условиях позволяет одному виду превращаться в другой, делает идею потусторонних, формирующих идей совершенно устаревшей. Таким образом, понятие вида перестало быть метафизическим или, выражаясь языком Канта, конститутивным принципом объяснения природы; вместо идеального вида физический индивид признается реальной основой всех конструкций и преобразований в органике.

То, что дарвинизм в особенности должен сделать номиналистическую точку зрения победоносной, уже подчеркивал прекрасный ботаник Шлейден, известный также как сторонник философии Фриса, в лекции о «Происхождении видов», в которой он выразил надежду, что новейшие научные исследования освободят нас от последнего остатка реализма, то есть от теории видов, в которой, по его мнению, все еще находились Кант, Фрис и Апельт. Ведь и эти мыслители все еще придерживались предрассудка, что несубстанциальность понятия, которую они утверждали во всех областях (?), не имеет места в природе (?), что здесь скорее понятие вида имеет объективное, реальное значение; они попытались бы построить «полуметафизический закон природы» в законе спецификации, согласно которому понятиям вне «субъективного, изменчивого представления» соответствует нечто «фиксированное и реально существующее». В этом случае взгляды Фриса также противоречили бы номинализму, практикуемому в современной науке. Однако создается впечатление, что прекрасный автор «Новой критики разума» и «Математической философии природы», чей точный образ мышления посреди романтических спекуляций его эпохи заслуживает всяческих похвал, был жестоко оскорблен своим учеником. Можно пока не обсуждать, требует ли предположение о законе спецификации, выражающемся в природе, реалистической концепции и в какой степени; здесь можно высказать лишь мнение Фриса о значении самого этого закона и тем самым кратко охарактеризовать позицию мыслителя, который, вероятно, заслуживает не меньшего внимания, чем Шеллинг и Гегель, по вопросу о номинализме и реализме. То, что Фриз представляет спецификацию как объективный закон природы в смысле универсального определения индивида общими идеями или типами, решительно неверно; он не только прямо заявляет, что мы используем законы гомогенности, спецификации и непрерывности форм

«могут быть использованы только логически для расположения понятий, не предъявляя к самой природе претензий, выходящих за рамки эвристических максим»;

Он также отрицает объективную реальность общих принципов, выходящих за пределы отдельных явлений и определяющих их, под которыми часто понимают законы природы. Для него одна из основных теорем, касающихся достоверности знания, состоит в том.

«что всякая метафизическая связь существования вещей, согласно которой общее становится основанием для объяснения частного, возникает лишь путем абстракции и обозначает лишь ступени субъективной действительности, не имея объективного значения».

Это отвергает любые обвинения в реалистическом взгляде на природу. Если, однако, философия Фриса говорит и о «метафизическом» законе спецификации, то не следует забывать, что для многих строгих кантианцев это выражение имеет значение априорности, которое отличается от обычного значения и даже противоречит ему. Истинный смысл взглядов Фриса прекрасно раскрыл Халлиер в своем памфлете «Доктрина Дарвина и спецификация». Он называет спецификацию, в той мере, в какой она основана на нашем механизме восприятия, в формах математического и чувственного восприятия, «метафизическим законом». Согласно ему, то, что реализм должен отнести к отношениям вещей-в-себе, проистекает именно из субъективности познания, из особой предрасположенности постигающего сознания.

«Поскольку вся природа, – говорит Халлиер, – подчиняется математическим законам, она не может выглядеть как вечный поток всех вещей в беспорядке, но нам должно быть легко организовать объекты по форме и размеру, а также по качественным определениям».

Повсюду в природе образование видов опирается «на математический фундамент». Но эти основы рушатся, как только исчезает познающий субъект с его априорными формами представлений, которым должна соответствовать природа; с исчезновением интеллекта исчезают и роды, которые в мире нашего воображения кажутся столь резко дифференцированными и четко отграниченными друг от друга, и сомнительно, что группировка в роды вообще еще имеет место. Таков смысл закона спецификации Фриса, поскольку он соответствует критицизму или субъективизму его теории познания.

Но как же быть, если интеллект не предписывает природе свои законы, а черпает их из нее, сам являясь не более чем частицей природы; если формы интеллекта совпадают с формами универсальных, космических событий и отличаются от них лишь добавлением сознательной внутренности; если, таким образом, математические законы, которым подчиняется «природа», представляют собой реальные объективные мировые законы? – Тогда закон спецификации, очевидно, должен быть поднят над своей чисто субъективной действительностью и обрести абсолютно-реальное значение. Именно так обстоит дело в философии, принадлежащей к самой последней эпохе, которая яростно противостоит критике и, только что возникнув в замкнутой системе, претендует на характер строго научного мировоззрения – в философии реальности Дюринга. Это слово имеет оригинальный смысл, с несомненной отсылкой к учению Конта; ведь позитивная философия не только избавилась от грубости и причуд, которые еще сохранялись в ее французской форме; она также углубилась в соответствии с высшим философским гением Германии и, кроме того, претерпела своеобразную трансформацию благодаря включению некоторых элементов круга мысли Шопенгауэра, а также благодаря совершенно новым концепциям, среди движущих факторов которых следует также отметить глубокий платонизм, основанный на математических аналогиях. Хотя эта философия реальности рассматривается самим ее создателем как последовательная система материализма, хотя она признает «носителя всей реальности», самодостаточное, всеобъемлющее существо, которое не имеет ничего вне и выше себя, в материи, хотя он утверждает «материально-механический мост» как «единственный критерий реальной причинности» также и в психической сфере и даже объявляет «приводы, посредством которых вспыхивает свет сознания», «частями универсальной механики», он, тем не менее, далек от строго номиналистического взгляда, в котором материализм, кажется, должен достигнуть кульминации. С одной стороны, она резко контрастирует с философией Шопенгауэра, «якобы и очевидно критическое» основание которой она осуждает как идеализм мечты; с другой стороны, однако, она затрагивает столько существенных моментов, что можно было бы в значительной степени извлечь из нее, если бы взять принципы познания, которые у Шопенгауэра имеют лишь субъективную силу, объективно, то есть как законы бытия, а не только сознания, и превратить то, что там является лишь формами постижения, в формы существования. Тот натурализм, который, по мнению Шопенгауэра, был бы оправдан, если бы мир нашего воображения был не более чем плодом нашего воображения, по существу характеризует точку зрения Дюринга.

Понятие общей схемы мира разделяет «философию реальности» с французским позитивизмом, допуская, что все высшие комбинации образуются таким образом, что новые образования «включают в себя старые основные формы», и каждая ступень в развитии бытия содержит в себе предыдущую, как бы в более богатой и определенной форме. Таким образом,

«человек объединяет в себе градуированную систему видов бытия, которая начинается с низших видов и восходит к высшим».

Философия реальности», таким образом, учит «последовательности стадий от последних механических сил до результата сознания»; она видит подтверждение в природе того же схематизма, на котором Конт основывает иерархию наук. Однако ее платоническая тенденция отчетливо проявляется в том, как она представляет производство «комбинаций, возрастания и развития бытия». Не следует впадать в заблуждение из-за таких выражений, как «комбинация» или «композиция данных элементов», и считать, что производство новых стадий развития является простым следствием порождающих их условий. Когда одна сфера природы переходит в другую, это процесс, конец которого отнюдь не соответствует его началу: предшествующее состояние материи действительно является причиной последующего, но последнее нельзя понимать как его простое продолжение; causa aequat effectum [причина равна следствию], как и natura non facit saltum [природа не совершает скачков], здесь не имеют силы. Здесь действительно есть скачок и неоднородность [неравенство – wp] причины и следствия, – ведь мы имеем дело с одним из «радикальных изменений», которые «заложены в основание вещей еще до их возникновения». Но новое состояние характеризуется вполне определенной формой – формой, которая неизменно возвращается снова и снова, когда причина случая вызывает это изменение из таинственной «основы вещей» в явь. Так возникает концепция «типических принципов», соответствие которым платоновским идеям Дюринг прямо утверждает в своей «Критической истории философии», только они не представлены в образе сознательных мыслей, а должны быть лишены формы сознания и восприниматься как нечто инстинктивное. Дюринг стремится наглядно представить существование формативных типов, представляющих собой совершенно реальные общности, путем сравнения их с математическими отношениями.

«То обстоятельство, – говорит он, – что эллипс с очень малым эксцентриситетом неотличим от круга для чувственного восприятия, не оправдывает строго мыслящего математика в том, что он не признает концептуального скачка, который отделяет полное отсутствие от существования эксцентриситета, каким бы малым и бесконечно малым он ни был. В одном случае мы имеем круг, в другом – концептуально совершенно иную сущность, а именно эллипс с его неравными осями. Аналогичная ситуация наблюдается со всеми реальными родами в природе».

Последовательный номиналист, таким образом, «находится на таком же неверном пути», как и тот, кто «например, испаряет пространство и время или строгие геометрические понятия точки, линии и т. д. до простых абстракций».

Его взгляд на первичное различие между отдельными силами природы тесно связан с платонистским взглядом Дюринга. И хотя он устанавливает принцип «руководящего начала материальности», согласно которому совокупность явлений подчиняется материальной и механической причинности, и описывает Вселенную как «механизм» и систему, «в истории которой, в конечном основании, речь идет только о различных механических состояниях материи», нельзя упускать из виду, что понятие механического всегда берется здесь в самом общем смысле пространственно-временных, количественно определяемых условий или процессов. В натурфилософии Дюринга, напротив, не допускается,

«путать определенное понятие механической силы с многообразными специальными силами, которым могут быть подчинены всевозможные явления. Ведь механическая сила остается основой всех других форм деятельности, но она не тождественна поэтому с этими формами».

Поэтому философ неизбежно полемизирует против такого толкования или расширения закона сохранения силы, которое, вместо того чтобы

«осознает, что одно и то же количество механической силы, вновь появляющееся в явлениях, отнюдь не представляет собой дальнейшее вульгарное понятие силы, а именно не является также причиной форм», а скорее «отрицает различные силы природы в их специфике и отдается беспредметной, фантастической идее превращения».

В «философии реальности» есть

«единство силы или, как всегда следует прямо сказать, механической силы, ибо совокупность явлений имеет не больше значения, чем единство материи. Насколько последняя препятствует разнообразию основных материалов, настолько же тот факт, что во всех действиях и явлениях используется определенное количество механического труда, умаляет специфическую природу отдельных родов сил и схем. Из одной и той же материи могут быть вылеплены самые разнообразные вещи, и закон сохранения ее количества не противоречит специфической природе высших явлений жизни. Но с механической силой дело обстоит точно так же; каждое конкретное действие сил природы происходит только тогда, когда в дело одновременно вступает определенное количество движущей силы».

Подобно тому как химические элементы представляют собой типичные различия внутри постоянной, квантово неизменной материи, постоянный приток механической силы также проявляется в различных типичных формах. Различие здесь существует лишь постольку, поскольку сами эти элементы сохраняются, в то время как отдельные виды силы могут превращаться друг в друга, возникать и снова исчезать. Однако Дюринг допускает такую возможность,

«ограничить мир химических различий множественностью форм подобной материи и ее состояний в силу столь же подобной механической силы» и «считать превращения формы в лестнице физических сил устраненными в дифференциации химических элементов».

Впоследствии, однако, это различие также исчезнет. Однако, поскольку до сих пор не было «никаких фактических оснований для опыта»,

«сомневаться в абсолютном своеобразии и вечной неизменности качественно различных атомов»,

то же самое следует рассматривать как фундаментальный закон Вселенной и, помимо «видов, участвующих в потоке изменений», предполагать также «дремлющие общности» или «абсолютно устойчивые роды».

Знаменательно, что Дюринг яростно выступает против органической теории трансмутации в ее нынешней форме дарвинизма, в то время как он отнюдь не враждебен идеям развития и даже полностью признает основные черты теории Ламарка. И хотя это отношение, вероятно, в основном определяется моральными соображениями, и философия, которая стремится не столько к представлению гуманитарных принципов, сколько к интеллектуальному постижению реальности, должна быть прежде всего оскорблена морально сомнительными практическими последствиями, которые иногда необоснованно извлекались из дарвиновской доктрины борьбы за существование, нельзя отрицать, что сам характер чисто научной теории содержит элемент, противоречащий взглядам Дюринга. В конечном счете именно игнорирование, фактическое отрицание «реальных видов» делает дарвинизм в смысле «философии реальности» отклонением от пути точной науки и «туманной идеей преобразования». Не то чтобы Дюринг, подобно обычным догматикам вида, видел реальные единицы в видах или в высших группах ботанической и зоологической системы – такой наивный, некритичный подход полностью исключен из мировоззрения этого гениального мыслителя, – но он упускает «типичные и формирующие элементы» в дарвиновском построении органических царств, через раскрытие которых можно получить истинное понимание процесса становления и развития. Он отмечает.

«что там, где концепция трансформации должна устояться, необходимо установить и продемонстрировать не только идентичность, но и различие отдельных элементов. Имеем ли мы дело с так называемыми преобразованиями механических форм или с модификациями растительных и животных организмов, мы в любом случае должны остерегаться диких концепций метаморфоз, как научной чумы».

Только указание на новые элементы, на появлении которых основано каждое развитие, позволяет идее трансформации обрести определенный смысл и избежать опасности «смешения чистых родов».

Подобно тому как типичные причины в неорганическом мире порождают разнообразие явлений, а в органическом – разнообразие форм, так и анимальность, внутреннее чувство, обязана своим происхождением им, и, поскольку вся ценность существования основана на этом, именно они способны придать смысл и цель всему, изначально бесцельному миру. С помощью «внутренних, реальных принципов изменения» философия реальности преодолевает признаваемую ею концептуальную пропасть между внешними явлениями материи и совершенно несоизмеримыми с ними явлениями сознания и не обижается на то, что «жизнь и ощущение» рассматриваются как «комбинации общих сил природы», хотя и не игнорирует «специфический характер» этих комбинаций. Качественный скачок совершается и везде, где в развитии природного бытия появляется новый вид.

Несомненно, реализм «философии реальности» Дюринга имеет гораздо более глубокую основу, чем вульгарные представления об идеях и целях, и философской науке, которая может легко перейти к повестке дня, придется серьезно с ним разбираться. Если «философия бессознательного» связана с концепцией биологических явлений, которые, по сути, уже должны рассматриваться как преодоленные и принадлежащие прошлому, то предпосылки платонистской доктрины Дюринга, напротив, прекрасно согласуются со взглядом на природу сил природы, разделяемым многими выдающимися физиками, химиками и биологами современности, согласно которому они предстают как абсолютно данные, несоизмеримые типы, к которым должны быть отнесены все изменения в мире, в то время как сами они не могут быть отнесены ни к какой другой причине, представляя собой, таким образом, те incausabilia [инкогеренции – wp], о которых говорил Бако. Этому предположению о множественной конкретной причинности противостоит гипотеза, согласно которой отдельные виды силы не являются конечными причинами, но сами по себе представляют собой формы активности материи, которые следует понимать исходя из механических предпосылок, и что их проявления являются лишь частными случаями общей механической причинности. Последняя точка зрения, однако, не в большей степени может отрицать специфический характер отдельных механизмов силы, чем первая способна избежать рассмотрения того, что эти беспричинные типы силы вызваны к появлению и проявлению определенными материальными причинами. Различие между двумя взглядами, таким образом, в конечном счете сводится лишь к тому, что первый считает невозможным любое дальнейшее объяснение форм действия, тогда как другой считает возможным и необходимым их механическое объяснение, что, как легко показать, связано также с тем, что первый отказывается от понятия скрытой силы или потенциальной энергии как метафизического, а не просто вспомогательного понятия, тогда как второй цепляется за него. Теперь Дюринг принял теорию независимых типов силы и трансформировал ее в однозначный реализм, заключив, что специфические различия, проявляющиеся в природных явлениях, основаны на элементах организации и изменения универсального характера, выходящего за рамки отдельного явления.

«Общее может быть представлено внешне как нечто общее, повторяющееся во множестве частностей. Однако внутренне и более глубоко оно понимается тогда, когда оно понимается как творческий элемент, лежащий в основе различных образований».

Основой, на которой зиждется реализм Дюринга, является закон спецификации. Поэтому главная проблема, которую необходимо решить, заключается в том, насколько распространяется действие этого закона и действительно ли он обязательно связан с реалистической концепцией. В том, что спецификация действительно существует, вряд ли можно сомневаться: ведь если бы даже в смысле того идеализма, который современное естествознание давно разрушило, захотелось оторвать субъекта от природы и отрицать объективное значение понятийных образований, объективирующих внешний мир, то и в этом случае перед глазами повсюду в рамках сознания оставались бы родовые группировки. Не является ли чувственность уже настолько четко определенной, что не может возникнуть никаких споров или разногласий по поводу расположения состояний сознания, входящих в ее область? Разве ощущения, передаваемые глазом, не отличаются от ощущений звука, а последние – от ощущений запаха и вкуса, в то время как восприятия каждой из этих групп согласуются между собой до такой степени, что ни один человек никогда не сомневался в их сходстве? Разве протяженность в пространстве, которая является существенной характеристикой всех наших восприятий внешних вещей, не придает им совершенно особый характер, который легко отличает их от восприятий внутренних состояний души и заставляет рассматривать их как родственную, определенно отличную группу? А теперь к отношениям в самом пространстве! Если бы они представляли собой лишь хаос сходств и различий, путаницу без конкретизации, без возникновения и различения подобных сущностей, разве можно было бы представить себе строгую науку геометрию, в объектах которой должны быть распознаны концептуальные творения, но не произвольные абстракции, а роды, глубоко укорененные в природе нашего восприятия? Кто сможет спутать линию с поверхностью, поверхность с твердым телом, одно- с двух-, двух- с трехмерными пространственными формулами? – Отрицать спецификацию – значит, по сути, неверно оценивать основы собственного сознания. – Человеческое сознание, однако, не стоит вне природы, как чуждый дух, отстраненный от ее законов; Являясь продуктом той же творческой причины, которая отражается в сознании, его продуктом, как материя, оно также подчиняется тем же законам, которые определяют формирование явлений в космическом целом, и хотя не представляется допустимым переносить все особенности, которые предлагает духовная жизнь, возникающая из усложнения многообразных факторов, на причину физических процессов, тем не менее каждое событие по эту сторону границ интеллекта должно рассматриваться как возможное и реальное событие в царстве природы. Из этого следовало бы, что спецификация неоспоримо реальна, по крайней мере, в одной из сфер всеобъемлющего существования природы – в психике. Однако успокаиваться на этом нельзя. Вопрос о том, являются ли роды, которые познающий интеллект различает в природе, просто произвольными абстракциями и комплексами, возможно, также схемами восприятия, обусловленными указанной только что познавательной способностью, или же эти различения [определения – wp] вне интеллекта действительно соответствуют группам вещей и процессов, однородных между собой и резко отличающихся от других, не может быть отброшен или отодвинут всеми проповедями идеалистов о непознаваемости, если не нереальности, вещи-в-себе. Только субъективизм, претендующий на критичность, а на самом деле застрявший в зачатках критицизма, захочет отодвинуть этот вопрос или ответить на него в ином смысле, чем тот, которого придерживается Дюринг, согласно которому конституция вещей реального мира сама по себе является систематической, а система, опирающаяся на спецификацию как на неизменное основание, есть «универсальная форма многообразно разветвленного бытия». Любое сомнение в трансцендентной реальности закона спецификации было бы равносильно отчаянию в знании и даже в приблизительном познании мира.

Теперь, однако, встает вопрос о другой стороне проблемы, а именно: существует ли необходимая внутренняя связь между допущением закона спецификации, выраженного в природе, и реалистическим способом концептуализации, представленным типическими силами Дюринга не менее, чем надмировыми идеями Платона и миросозидающими концепциями Гегеля. Ясно как день, что спецификация означает не что иное, как определенное распределение соответствий между различными индивидуальными явлениями, которое позволяет интеллекту разделять их на хорошо отделенные роды или виды, но что в самом факте такого соответствия еще нет предпосылки о какой-либо потенции, порождающей его, о каком-либо метафизическом основании для него. Чувственное восприятие, единственный непосредственный источник наших знаний о предметах внешнего мира, которые, как мы знаем, даны только в нем, или, скорее, раскрываются в нем, ничего не говорит нам об основании такого соответствия; оно только дает представление об отдельных явлениях, которые дело рассудка упорядочить по пунктам сходства или различия. Есть ли теперь, возможно, средство, доступное интеллекту, выходящее за рамки чувственного опыта, чтобы прийти к понятию основания тех соответствий, которые он распознает? Если оказывается, что два одинаковых или, вернее, сходных явления, происходящие в разное время и в разных местах, являются следствием одинаковых условий, существовавших как в одном месте, так и в другом, как в один момент времени, так и в другой, то есть если к объяснению сходства существ или событий применяется закон причинности, то логическая связь физически не связанных между собой явлений кажется нам достаточно освещенной. Однако более глубокое рассмотрение показывает, что причинная связь, то есть закономерное наследование явлений определенного характера друг за другом, сама по себе таит в себе загадку, без решения которой даже проблема соответствия никогда не может считаться действительно решенной, более того, самый сложный ее аспект остается в полной темноте; помимо того, что при выведении сходных следствий из сходства причин вопрос, о котором идет речь, очевидно, не отвечает, а лишь откладывается. Не покоящееся соответствие, конгруэнтность материально раздельного и отличного бытия, которое не представляет собой никакого физического единства, даже если оно организовано в смысле строжайшей спецификации, создает столь значительную трудность, как конгруэнтность событий, которая молчаливо содержится в понятии причинности как закона последовательности. Даже если постулировать момент сущностной идентичности процесса во всех причинных связях как их необходимый критерий и отвергнуть как немыслимую разнородность причины и следствия, подобную той, что существовала бы при производстве сознания посредством механических процессов, все равно никогда не удастся полностью заполнить пробел, отделяющий следствие от причины, никогда не удастся полностью осознать возникающее здесь различие. Несомненно и то, что даже на низших уровнях причинности два причинно связанных явления не обязательно являются одним и тем же феноменом. Но выражение «причинная связь» подразумевает необходимость и всеобщность такой связи, ее существование в любое время и в любом месте, так что если какое-либо событие, наблюдаемое на Земле, было признано причиной другого, то последнее должно произойти и на самой внешней неподвижной звезде, как только там произошло первое. Таким образом, сама причинность представляет собой самую замечательную форму соответствия, поскольку на ней основано все сходство событий, которое, как и сходство бытия в различных вещах, относится не к одному явлению, а по крайней мере к двум, а возможно, и к многочисленным группам или сериям явлений. Каждое звено цепи, связывающей воедино конкретно идентичные явления, состоит здесь по крайней мере из двух более или менее различных звеньев; в силу непрерывности причинной связи таких звеньев было бы неисчислимое множество, если бы соответствие в последовательности явлений не нарушалось вновь извне, обычно после очень короткого промежутка времени. Есть ли теперь объяснение этой однородности или, если угодно, логической идентичности многообразных, действительно различных процессов, и притом такое объяснение, которое не выдавало бы с идеалистическим произволом различия в пространстве и времени за простую видимость смысла, так что, после того как спала завеса майи, концептуально равное также выступает как реальное; но делало бы соответствие понятным без потери множественности и различия? Философия реальности» Дюринга начинается здесь с ее «типичных принципов», «типичных и формирующих элементов»; Но очевидно, что если эти принципы не должны означать лишь метафорическое выражение реального положения вещей, если они должны быть представлены как реальные, творческие силы, и только в этом случае можно было бы предложить объяснение фактов, то они должны иметь характер общих и, следовательно, по отношению к отдельным явлениям, потусторонних сил, которые едва ли можно рифмовать с принципами истинной «философии реальности». Перед лицом более резкой критики эти типичные силы действительно оказываются трансцендентальными фикциями, демонстрация которых никогда не удастся в реальности. Любая попытка была бы заведомо неудачной хотя бы потому, что сами вещи всегда даны только в деталях, а реальное общее, в той мере, в какой оно не представлено просто как общая характеристика, является, таким образом, полностью субъективной сущностью, исключительным продуктом интеллекта.

Но как объяснить и обосновать соответствие иначе, чем единством, подчиненным явлениям того же рода, независимо от того, погибает ли в нем множественность явлений или оно сохраняется вместе с единством, которое в этом случае предстает как действительное общее? При одновременном отказе от идеализма Шопенгауэра и платонизма Дюринга – гипотеза о высшем разуме, в котором заранее заложены идеи вещей, настолько грубо антропоморфна, что, как и гегелевская теория понятий, вряд ли может восприниматься всерьез, – проблема, как она была сформулирована ранее, неизбежно объявляется неразрешимой, или, скорее, отрицается, что для интеллекта, который правильно оценивает свои силы, вообще существует проблема. Интеллект оказывается здесь перед одним из тех предельных фактов реальности, перед лицом которых он должен отказаться от удовлетворения своей потребности в причинности, если он не хочет рисковать порождением фантазий, которые, вместо того чтобы быть полезными для него, препятствуют его свободному движению и слишком легко приводят к очевидным ошибкам. Вопрос об основании соответствия, т. е. о наиболее общей форме бытия, столь же бесплоден, как и вопрос об основании самого бытия. Реализм, претендующий на его решение, не может избавиться от упрека в метафизической велеречивости, поскольку переносит продукты мысли в объективный мир, когда, согласно законным отношениям между миром и познающим субъектом, они никогда не могут стать объектом последнего. Вопрос о том, уместно ли определять реальное вместе с Планком как «чистое количественное различие», остается открытым – мало того, что всякое сведение реальности к абстрактным определениям кажется противоречием само по себе, но в определении Планка особенность сознательного восприятия также может быть ошибочно возведена в сущность реальности; с другой стороны, отрицательное определение, что единая форма понятия пригодна только для рассудка, для критической теории познания не подлежит сомнению. В том, что Дюринг не признает этого, заключается основная ошибка его философской системы, которая, кстати, лучше соответствует состоянию позитивных наук, чем почти все попытки более раннего и более позднего времени. В допущении формативных и творческих обобщений виновата его попытка восстановить старое, отжившее понятие цели, хотя и в значительно измененном виде, – попытка, которая, разумеется, оказалась столь же неудачной, как и его полемика против дарвинизма или борьба против светоносной теории воли Людвига Фейербаха, к которой его привела та же фундаментальная реалистическая ошибка.

Номиналистический подход – важнейший компонент «философии реальности» будущего, самые общие принципы которой Фейербах высказал уже в 1843 году; этот подход соответствует и более глубокому учению Канта, которое в большинстве своем претендует на прочную, нетленную ценность и которое в настоящее время должна взять за исходную точку всякая не поэтическая, а научная философия; метод номинализма в последнее время вошел в исключительную популярность даже в области естествознания, где он долгое время не одобрялся, а в психологии он пользуется почетом у тех исследователей, которые сделали ряд достижений в этой науке, для которой были заложены лишь отдельные основы. Реализм же стремительно движется к своей полной гибели. Мало кто из мыслящих умов в настоящее время еще сомневается в произвольности гегелевской процедуры; утверждения теологической метафизики признаются фикциями, уходящими корнями в совершенно иную сферу, чем сфера объективного мышления, а попытки возродить реалистическую модель концепции, подобные тем, что исходили от «философии бессознательного», способны лишь запутать дилетантов, совершенно не знакомых с духом позитивных наук. Но даже в виде типичных принципов, которые не самонадеянно прорываются сквозь законы природы, чтобы реализовать всевозможные цели, поставленные сознательными или «бессознательными» магическими существами, а, напротив, предстают именно как силы, обосновывающие законность явлений, платоновские идеи оказываются несостоятельными. Нельзя отрицать, что бытие природы повсюду конкретизировано, т. е. что в ней с большой ясностью возникают роды; но это значит покинуть твердую почву познания и забрести в туманные области трансценденции, если мы хотим основывать эти роды на формационных типах, объяснять конкретизацию живописными обобщениями. Интеллект, ищущий причины, должен остановиться здесь, перед реальностью. Все поиски причины реальных отношений – тщетная затея и не приносит успеха из-за фиксированных, непреодолимых границ человеческого знания.

Literatur – Hugo Spitzer, Nominalismus und Realismus in der neuesten deutschen Philosophie mit Ber?cksichtigung ihres Verh?ltnisses zur modernen Naturwissenschaft, Leipzig 1876.

Альфред Кюхтманн (1847 – 1931)

К истории терминологии

I. Введение

1 Проблема универсалий и схоластика.

Значение проблемы для истории философии в целом. Ее наиболее общая постановка.

Мнение Виктора Кузена и Бартелеми Орео о том, что история схоластической философии по сути совпадает с историей проблемы универсалий, уже не разделяется большинством знатоков средневековой философии как слишком общая формулировка. Но в той мере, как мне кажется, она существует и сегодня, и вполне справедливо, поскольку все особенности схоластической философии можно вывести из спора о логическом и метафизическом значении понятий рода и вида. Скудость эмпирического знания, тонкие различия и разделения понятий и значений слов, единообразие метода pro и contra, растрата изобретательности на самостоятельно созданные трудности – хорошо известные черты, но следует подчеркнуть, что схоластика подготовила многое, что впоследствии было развито и осмыслено более точно в современной философии.

«Схоластика осуществляла огромную дисциплину, которая была необходимой предпосылкой для подъема». В пользу этой точки зрения может свидетельствовать тот факт, что новая философия впитала и присвоила средневековую в той мере, в какой она развивалась самостоятельно и превратилась в великую систему.»[4 - Рудольф Эйкен, Geschichte der philosophischen Terminologie, pp. 75 и 77.]

Термины «реализм» и «номинализм» сохранились надолго и ярко: последний особенно в своей более молодой форме, терминализме, где terminus означает термин, который одновременно является знаком для вещей, которые он охватывает, и отличается от слова только тем, что последний является произвольным, а последнее – естественным знаком вещей. В частности, Виндельбанд в своей «Истории философии» (см. с. 248, 270, 297, 319, 353, 356, 357, 369, 376, 422; 1-е издание) указал на продолжающееся влияние номиналистического образа мышления. Я буду ссылаться на некоторые из этих отрывков позже.

Общее значение проблемы для философского мышления, последовавшего за схоластикой, подчеркивается на странице 236: