При дворе Тишайшего

– Что? – обернулась к девушке пораженная боярыня. – Был здесь, когда?

– В сумерках… пришел, постучался в горницу и скоро так повернулся и ушел из сеней.

– Отчего же ты мне, мерзкая, не сказала?

Девушка задрожала как лист, а затем ответила:

– Ты, боярыня, не приказывала входить… когда у тебя гости.

– Я тeбя за медом слала? – спросила Елена Дмитриевна.

– Меня.

– Отчего же не вернулась?

– Боярыня, ты серчала… князь тоже…

– Ты подслушивала? – вся вспыхнув, подступила к растерявшейся сенной девушке боярыня.

– Богом клянусь… – падая на колени, произнесла несчастная, предвидевшая уже свою участь.

Елена Дмитриевна хлопнула в ладоши и велела появившейся девушке позвать ключницу Марковну.

– Боярыня! – завопила девушка. – Ни словечка я не слыхала!

Она знала, что означало приказание позвать ключницу, эту старую ведьму Марковну. Ее немедленно, не дав ни с кем повидаться и попрощаться, отошлют в дальнюю деревню, в какую-нибудь далекую губернию. Горькие, неудержимые слезы потекли по лицу несчастной девушки; она ползала на коленях за боярыней, ловя край ее сарафана и умоляя о пощаде. Но в душе она сознавала, что ее мольбы напрасны, что суровая и беспощадная к проступкам дворни боярыня не простит и что все равно ее судьба решена; если бы она вошла с медом, ее наказали бы за это; а не вошла – ее ждало изгнание, и никакие клятвы в том, что она ничего не слышала, не подействовали бы.

Вошла Марковна. Это была высокого роста сумрачная старуха с сухим, неприветливым лицом и бегающими, холодными глазами. Она обожала свою боярыню, которую вскормила грудью, но, кроме нее, никого на свете не любила, да и ее недолюбливала и боялась вся дворня.

– Звать изволила, боярыня-матушка? – войдя, спросила Марковна. – Аль Агашка чем провинилась?

– Сейчас же сошли ее с нарочным в Тополевку, – приказала Елена Дмитриевна.

Агаша завопила пуще прежнего, цепляясь за руки ключницы.

– Марковна, голубушка, родная!.. Умилостивь боярыню, Богом клянусь, не виновата, – сквозь рыдания говорила девушка.

– Коли боярыня наказует, значит, виновата, – наставительно произнесла Марковна. – Ну, вставай, нечего валяться…

– Матушка-боярыня… Марковна, Бога в тебе нет! – кричала девушка. – Не слышала я, словечка не слышала!

– Пойдем, пойдем, тебе говорят! Боярыни не умолишь.

– Так будь же ты проклята! – в отчаянном исступлении вдруг крикнула Агаша, вскакивая с колен и выпрямляясь во весь рост. – Не знать тебе счастья…

Но дальше договорить ей не удалось, Марковна поволокла ее и вытолкала в дверь.

На Елену Дмитриевну произвела тяжелое впечатление сцена с Агашей. Проклятие девушки вдруг больно отозвалось у нее в сердце, так как, несмотря на весь свой ум и некоторый скептицизм, она была все-таки еще достаточно суеверна и не могла бесповоротно отказаться от веры в силу проклятья и всевозможные мелочные приметы.

Марковна вернулась в комнату, плотно притворила дверь и, придвинувшись к своей питомице, шепнула ей на ухо:

– За что девку-то сослала?

– Она слышала, как мы поспорили с князем Борисом Алексеевичем! – ответила, насупившись, боярыня.

– Сколько раз упреждала не ссориться на дому…

– А где же? В поле, что ли, бежать?

– Носа-то мне не откуси! – проговорила довольно развязно мамушка. – Ведь не я виновата? Усылать надо девок, коли что, из сеней…

– Ну, ты меня, мамушка, не учи, сама, поди, знаю, что делать! – окончательно рассердилась боярыня.

– Прощенья просим, – обиделась Марковна, – и на том спасибо! За службу мою верную, за любовь мою крепкую, что, души и тела не жалеючи, тебе в послуги отдала, вот и награжденье боярское…

Она утерла рукавом шугая покатившиеся слезы и повернулась было, чтобы уйти.

Елена Дмитриевна размышляла о том, что ссора с Марковной ей теперь как раз не на руку, и хотя старуха действительно много позволяла себе с нею, но предана была ей, несомненно, всей своей рабской душой, до последней капли крови. Поэтому боярыня, сменив сразу гнев на милость, ласково остановила ее:

– Постой, Марковна! Экая ты, право, обидчивая да спесивая! Мало ли что в гневе скажешь. За словом не угонишься. Больно разобидел меня князь-то.

– Так ты бы на нем гнев свой и срывала!

– Не сорвешь! Он, словно уж, увертлив. Вот о нем-то мне с тобой и есть о чем покалякать… Помощи и совета от тебя мне нужно. Садись-ка!

Эти слова и ласковое предложение польстили старухе, и ее обида стала понемногу проходить. К концу же речи боярыни она уже совершенно забыла о себе и только думала о своей питомице, как бы помочь ей выйти из лихой беды.

Елена Дмитриевна рассказала ей весь разговор с Пронским, его требования, угрозы; поведала ей и свои опасения, что он может злоупотребить тайной, которою завладел, а затем испросила Марковну, как и зачем Марфушка выдала ее князю.

– Надобно все это узнать, – проговорила Марковна.

Елена Дмитриевна согласилась с нею, сказав, что надо во что бы то ни стало ворожею переманить на свою сторону и потом удалить из Москвы, пригрозив ей в противном случае сожжением на костре за волшебство и чародейство.

– Испугается! – уверенно проговорила Марковна. – Как только узнает, кто ты. Ведь вся Москва знает твою силушку при царе.

– А ежели не испугается? – усомнилась Елена.

– Тогда извет пошлем, – не задумываясь ответила Марковна.

– Ее ж сожгут! – вздрогнув, заметила Елена. – Под пыткой она меня и выдаст!

– Ну, иным каким-либо путем сладим с нею. Ты, боярыня, не сомневайся. Я сама наперед понаведаюсь к ней. А чего ради к тебе Анфиса-то повадилась? Небось клянчила за кого?

Елене Дмитриевне не хотелось сказать, зачем приходила старушка няня, Анфиса Федосеевна; она знала, что обе старухи очень не любили друг друга, в особенности Марковна прямо-таки ненавидела Федосеевну за ее доброту к низшему, бедному, угнетенному люду и старалась, насколько могла, вредить ей у общей их питомицы, тем более что она, на правах бывшей кормилицы, считала себя выше рангом и ближе к Хитрово, чем Анфиса Федосеевна, которая была только нянюшкой. Поэтому Елена Дмитриевна сочла нужным не посвящать Марковну в проект спасения Ванды и ответила что-то неопределенное.

Но, кажется, это не удовлетворило старую ключницу; она поджала губы и, низко кланяясь, проговорила:

– Изменилась ты ко мне, боярыня, ой как изменилась! Ну, да на то, видно, воля Божья, насильно мил не будешь. Не угодила, что ли, я тебе чем?