Трамвай её желания

До того жадным оказался – всяку копейку считал, ничем не делился, а даст кому рубль, так потом два требует. Да и жуть каким ревнючим был! Не дозволил ей работу продолжить в больничке местной – где фельдшером трудилась, даром что ли техникум медицинский закончила. И с любым она общий язык найти умела – с малым и старым. Многие на селе одиноки были, приходили к ней душу изливать, им легче становилось – а у неё радость на сердце! Уважали её там, другим в пример ставили, подработку частную подсовывали. А она и не отказывалась: кому укольчику поставить, кому массажика лечебного от радикулита, а кому и давленьице смерить да сбор травяной подсказать. А Иван всё допытывал: где была, куда пошла? – Куда-куда? На Кудыкины горы продавать помидоры. Как-то вздумала ерепениться, так люто разгневался, и раз! – наотмашь по щеке! А рука тяжеленная, ладонь лопатой. Промочила горькими слезами подушку, синяки хвойными примочками залечила. Да и свекруха туда же: полно тебе выть! Крепись, мол, дурёха… Терпи! Стерпится – слюбится! Не ты одна – все так живут. Вот и смирилась Люда, да и смирение своё себе в великую заслугу поставила.

Стала по хозяйству ишачить, свету белого не видала. А хозяйство-то большое, знай, поворачивайся. Пока дела бабские сделаешь, денёк и прошёл. В огороде раком над картошкой стояла, за скотинкой ходила. А сбудешь её на базаре – радость мужу да ублажение. Тут ещё и сынок народился – вылитый Иван, один в один! Вот как бывает! Дитятко малое догляда требует. Любила его, души в нём не чаяла, баловала как могла. А он подрос – и тю-тю в город, за лучшей долей, будто там мёдом липовым помазано. Говорит, отжила деревня своё. Что верно, то верно – когда-то богатое колхозное хозяйство гордилось новостройками: двухэтажная школа, не просто клуб, а дом культуры, своя больница… А какие дворы! Один к одному, как огурчики! Теперь, как выбитые зубы – пустошь между домами, а того хуже – пустые халупы. К югу, где начинаются поля, гниёт брошенная ферма с полуобвалившимися зданиями. Что сыночке тут делать прикажешь? Мужики почти все спились и вымерли от спирта суррогатного, бабы лютые, а молодежь разбежалась кто куда горазд, лишь бы подальше… Вот и она не заметила, как сама переменилась с возрастом, на всю округу озлобилась, очерствела. Верно в народе говорят, не уйти от судьбинушки своей – отыщет тебя повсюду и приведет туда, куда ей надобно.

Враз спохватилась: ой, батюшки, да хватит ли всем водоньки на поминках? Надо предостеречь, чтоб много не наливали. По три рюмки и будет с них. Тут такие – им только подноси глаза заливать… И мясного не дождутся – постные дни пошли. Кутьёй обойдутся. Ишь, губу раскатали на булдыжку. А сами-то, сами чего? Её глаза, холодные и бесчувственные, стали зорко следить за руками односельчан, подчас сующими деньги в карман её шерстяной жакетки. Она уже жалела, что не поставила на табурет с погребальной свечой поднос для благотворений: на нём сразу видно, кто сколько дал. А тут – сиди себе да и гадай на бобах, кто поскупился.

Выносили Ивана головой вперёд, да бережно – не приведи Господь задеть о дверной косяк. Зашлёпали по рытвинам, по грязи, по неровным да скользким дорогам – мимо полинялых, давно не крашеных деревянных домов, крытых дранкой, покосившихся курятников да свинарников, заросших репейником, мимо мятых холмов прошлогоднего жнивья и столетних берёз, сквозь лай собак, ржание лошадей, кислый запах навоза, сена и талого снега. Ветер мягко в спины толкал, словно гнал – лишь ноги переставляй. Как взбирались на пригорок, откуда всё село как на ладони, так чуть не уронили Ивана: припал на колено первый несущий, но остальные сдюжили. Так и пришли на заснеженный погост, где вытянулся в одну линию ряд невысоких, поросших редкой травой да бурьяном холмов с нетесаными крестами русскими. За последним – зловещим прямоугольником чернела у ног свежевырытая могила, чернела и терпеливо ждала, готовая поглотить новое тело. Вокруг ямы – слякоть, глина вязкая: народ копошился, спотыкаясь на мокрых комьях взрытой земли, все валенки себе извазюкал.

Добродушный дьячок, немного покачиваясь взад-вперед, кропил покойного святой водицей, отпуская ему земные грехи: «Со Святыми упокой, Христе, душу раба Твоего Ивана, где нет болезни, скорби и страданий, но жизни вечно блаженная». Сельчане держали горящие свечи и по очереди крест батюшки целовали, чтоб всё худое из них повылазило. Слова соболезнования были сухими и шершавыми, как наждачная бумага. Бледное лицо Люды наблюдало за происходящим пустым, отрешённым взглядом. Соседушки с двух сторон шептали ей, приказывая плакать и причитать, но она оставалась глуха к их мольбам, полностью ушла в себя, ничего не видела и не слышала. Очнулась, когда кто-то сильно подтолкнул в спину: надо прощаться с благоверным. Подошла и… отпрянула – совсем не похож на себя Иван. Лицо спокойное, восковое. Снег на него падает и не тает. До самых костей, должно быть, заледенел. Лежит себе мирно, руки сложив. А ведь всю жизнь на ногах был, покоя не знал. Наклонилась, поцеловала венчик на лбу, не касаясь губами. Да так,  с плотно сжатым ртом,  и осталась стоять. Выждав для приличия маленько и не увидев больше желающих проститься с умершим, два здоровенных бугая, отбросив окурки, заколотили крышку гвоздями и торопливо опустили Ивана в могилу, головой на восток, ловко выдернув из-под ящика облезлые верёвки. С каменным лицом бросила она три горсти земли на крышку гроба. Мужики стали быстро орудовать лопатами, закидывая яму землёй. В ногах крест православный поставили, восьмиконечный, на него рушник повязали белый, расшитый пионами и ромашками. Украсили свежий холмик еловыми ветками да небольшим букетиком подснежников, ещё влажных, с упругими стеблями, хранящими тепло чьих-то рук. «Земля, природы мать, – её же и могила: что породила, то и схоронила», деловито изрёк «полоумный» Васька.

На поминки в столовую пришли всем селом – чтоб Ивана помянуть, самим поесть-попить да вспомнить собственных покойников. За длинным столом подавали пироги, солёную рыбу, овощи, фрукты, конфеты и печенье. В центре красовались румяные блины и кутья с изюмом да густой патокой, с них и начали трапезу, не забыв помолиться за покойного и поставить ему полную рюмочку с хлебом. Пили и ели много – да всё ложкой, курили, тягомотину разводили. После трёх стопок фестивалить стали: шутки травить с прибаутками, старухи дурными голосами песнь затянули – молодость припомнили. Пили за Людку-вдову стоя, за их с Иваном сынушку, что не доехал до батьки, за жизнь, за друзей и соседей, за здоровье, даже, кажись, за Сталина. Пить-то сильно хотелось, а без тоста не принято. Дальше всякие напутствия пошли. А напоследок – слёзы. Наконец разбрелись по домам, видать, слов доктора тутошнего постыдились, Алексея Палыча. Помянули – и будет, сказал он им твёрдым голосом, пора, мол, и честь знать.

Это был невысокий, голубоглазый мужчина с жесткими щетинистыми волосами, такими светлыми, что они были светлее его лица. Когда-то они с Людой работали бок о бок: он врачом, она – фельдшером. Оба были молоды-зелены, вели на дежурстве умные разговоры, пришёлся ей по сердцу тем, что ни на маковое зёрнышко похож не был на других парней – дюже культурный был, добрый… Душа-человек. Мечтала, чтобы он её целовал, обнимал, но так ни разу и не поцеловались! А потом… потом она пошла замуж за Ивана, забрюхатела, и всё рухнуло. Дальше был сон. Самый кошмарный и самый длинный сон в её жизни. Он длился многие дни, недели, месяцы, годы. Алексей вскорости уехал то ли в Сибирь, то ли на Дальний Восток. И вот, оказывается, вернулся лишь немногим более месяца назад. Бабы на селе балаболят, что вдовец он теперича. Завидев его на поминках, Люда удивилась до безумия – сто лет не виделись. А как глянула в глаза да взгляды их встретились, он и покраснел, как юноша, да так, что лицо его белоснежное багровыми пятнами и покрылось. А она испуганно вдохнула воздух и – Бог ты мой! – почувствовала, как всколыхнулось в ней что-то, как ожило прежнее чувство, которое вроде бы давно умерло, но было ещё живо. И сердце её гулко забилось.

Придя в одинокий дом, Люда первым делом выгребла из кармана деньгу, дважды пересчитала – не густо, не окупились похороны, но, как говорится, и на том спасибо. Спрятала наличность в нижний ящик комода, поднялась с колен, и тут взгляд её упал на зеркало. Перед ней стояла поседелая хмурая женщина с лицом, скрытым тенью вдовьего платка и по-зимнему быстро надвинувшихся сумерек. Что и говорить – точно старуха! Разом вся жизнь её серая да бестолковая перед глазами пролетела, да и потухла, словно и не было её вовсе.

И вдруг слова Алевтины припомнила, что сказаны были ей во хмелю, под самое прощание:

– Будет тебе, Людка. Ухажёра себе ищи! Ты баба пока что не старая. Гляди, ещё, может, и замуж пойдешь!

Представила себя молодушкой и застыла от волнения. Вскинув руки, неспешно стянула с головы платок, порывисто распустила волосы, и, когда они тяжелыми прядями рассыпались по её плечам, стала расчёсывать их гребнем – долго, как никогда прежде. Потом, точно её взорвало, метнулась к широкому, окованному железными полосами сундуку со всяким тряпьём, отворила его, громко звякнув навесным замком, и погрузилась в пропахшее нафталином нутро. На глаза попались заплесневелые и поеденные молью, оставшиеся от свадьбы рубашки-длиннорукавки с вышивкой, рушники из беленого льна, отделанные красным шёлком и вышитые золотой нитью, пояса тканные с узлами в бахроме. Обилие красного, цвета жизни и плодородия, взбодрило ее, взбудоражило. Засунув руку под свекровину пряжу, полотенчики-салфеточки, старую скатерть, расшитую гарусом, она нащупала на самом дне свёрток. В нём было платье цвета спелого персика – давненько сынок из Москвы привозил, да всё негде было носить. Обидно. Берегла его на счастливый день, да не случилось такого. Знать бы, будет ли впору или к портнихе нести придётся? Здесь же лежали аккурат под стать платью бусы с крупными бусинами, и туфли с каблучком – обзавелась ими, когда техникум закончила. Про них то она и напрочь забыла! А нынче чудо как возрадовалась, так радуются при встрече со старыми знакомыми, с которыми с давних пор не виделись и от которых думают услышать что-то новое и путное.

Напялила платье, влезла ногами в туфли. Попробовала окинуть себя взглядом со стороны и невольно залюбовалась: до того ладная да фигуристая бабёнка. Наряд придал её бледным чертам смелости, вдохнул в неё жизни. Распущенные волосы легкомысленно с плеч спадали, да и ноги, пусть и натруженные, с мозолями, оказались всё ещё ровнёхонькие да стройные.

И совсем ещё не старуха! – вырвалось из груди. – Полтинник внедавне разменяла, а ничего. Всю жизнь пахала, ломала хребтину как лошадь, так ужель себе право на счастье не заработала?

Сказала, и лёгкий испуг пробежал по её телу. Вот те и раз! Совсем сдурела баба? Аль наполовину?

Покойный Иван слов сих бесстыжих не слыхал, нарядов не видал. Он спал, крепко скрестив руки, глубоко под окоченелой землей, в тиши и покое. А жена его, Людка, осталась наверху, в заснеженном холодном мире. Да только, поди, недолго осталось ей тепла ждать: февраль уж в дорогу сбирался, и чувствовалось робкое, едва уловимое дыхание весны. Оно дурманило воздух и всё живое на земле, поднимало соки в деревьях, чьи почки сбрасывали оковы льда, и несло с собой пьянящее ожидание перемен.

Тайна синьоры Герардини

На пьяцца Санта Мария Новелла, почти напротив Папской залы, которую Синьория Флоренции предоставила Леонардо для росписи картонов, находился дом некоего мессера Джокондо. Он владел большим поместьем в Маремме, выращивая на тех лугах стада страстных быков-осеменителей и разводя кучерявых овец. Сие прибыльное занятие, вкупе с умением надёжно помещать свои деньги, дабы с божьей помощью они умножились, принесло богатому землевладельцу финансовый успех и твёрдо поставило на ноги, хотя и вынуждало к частым и долгим отлучкам. Как бы то ни было, он не стал довольствоваться, образно говоря, одной дойной коровой. И решил завести и другую, открыв при доме весьма просторную лавку по продаже ткани. Леонардо время от времени захаживал туда для своих новых приобретений.

Пришёл он сюда и на этот раз. И взгляд его встретился с молодой синьорой лет двадцати восьми, похожей на хорошо распустившийся цветок. Такой красотой могли обладать лишь барышни-патрицианки.

– Добрый день, – приветливо произнёс он. – Могу ли я видеть хозяина?

– Моё почтение, синьор. Вынуждена вас огорчить. Мессера Джокондо сейчас нет, – учтиво ответила женщина, – но он вот-вот должен вернуться с новыми тканями. Я готова помочь…

Узорчатое шёлковое платье бордового цвета облегает её тело, мягко обрисовывая грациозные линии. На рукаве вышит рисунок в виде цветка ириса. А декольте, вырезы которого сделаны спереди и на спинке платья, деликатно подчёркивают узкую ложбинку на груди и длину её шеи, и говорят об отменном вкусе хозяйки. Что-то необъяснимо знакомое, почти родное, таится в её внешности.

– Альбиера, – пронеслось в голове. – Пресвятая Дева, какое поразительное сходство! – Женщина действительно напомнила ему Альбиеру, мачеху, что была так добра к нему, заменив в детстве мать. Но кто она, эта таинственная особа? Не иначе как дочь хозяина?

– А я знаю вас, синьор. Вы – Леонардо да Винчи! Пред вашим талантом склоняются все головы Фьоренцы!

– Я, коли вам известно, донна… – он запнулся, не зная ее имени…

– Лиза Герардини… – представилась она, слегка улыбнувшись.

– Синьорина Герардини… – повторил Леонардо.

– Синьора… Я замужем за Франческо дель Джокондо. Вы можете звать меня донной Лизой.

– Замужем за купцом Джокондо? – пронеслось в голове. А она, словно читая его мысли, продолжала:

– Да-да, мессер Леонардо, вы не ослышались. Я его вторая жена…

Слушая её, ловя каждое произнесённое ею слово, Леонардо не мог не заметить таинственного блеска и влажности её глубоких, моментами печальных, глаз, а в углублении шеи – участившегося биения пульса. Её внешность повергла его в смятение и некий необъяснимый страх. Казалось, между ними проскочила невидимая искра взаимного притяжения. И, улыбнувшись в ответ на её лёгкую улыбку, Леонардо почувствовал – эту женщину он знает давно, к тому же, её сходство с Альбиерой по-прежнему не давало ему покоя.

– Так что же вас привело к нам, мессер? Верно, ткань… Тогда я к вашим услугам. Муж рассказывал, что вы – маг и волшебник – сами же и превращаете её в одежду. Простите мою пытливость, но может ли быть, чтобы вам не удалось отыскать искусную швею во всей Фьоренце?

– Не думаю, что это нечто постыдное… шить самому…

– Ну что вы, мессер, что вы?! Напротив! Я восхищена! Сколько же в вас безграничного дарования!

– Одеяния мои далеки от совершенства, донна Лиза. Я только учусь, можно сказать – экспериментирую…

– Вы скромный человек! Позволю себе отметить, что ваши «эксперименты» венчаются несомненным успехом!

Зрачки её глаз расширились, когда она оценивающе разглядывала его одежду: на его голове водрузился красный берет с пером; камзол, облегающий корпус, доходит до талии, с вырезом спереди на груди; ниже выреза красуется вставка благородного жёлтого атласа. Пытливый взгляд женщины легонько перебежал на рукава – длинные и широкие, – с разрезами на плечах; из-под них видны зелёные рукава нижней, облегающей одежды – гавардина.

– Изумительно! Впрочем, я наблюдала вас и в другом одеянии, ведь вы ежедневно проходите мимо наших окон в Папскую залу. Ах, оно было таким грациозным, почти античным: эта плавность, свободно ниспадающие складки, очерчивающие безупречные человеческие пропорции. И ткань у вас крайне дорогостоящая – пурпурный бархат, шёлк, венецианская винно-красная парча с золотыми нитями…

– А вы знаете толк в тканях, донна Лиза, – то ли спросил, то ли констатировал Леонардо.

– Не столько в материи, как в моде. Ведь, право же, наша Фьоренца есть столица не исключительно одних лишь искусств, но и моды. Хотя, я боюсь, что пальму первенства в скором времени у нас может отобрать Венеция… Да, так вот, синьор Джокондо не без оснований полагает, что я успешно заменяю его в этой лавке. Порой даже приходится думать, что он женился на мне ещё и по этой причине… – за внешней улыбкой она попыталась укрыть внезапно появившуюся меланхолию, и замерла в целомудренной нерешительности. – Впрочем, давайте перейдем к делу, маэстро. Скажите мне, чему ваш изысканный вкус отдаёт предпочтение? Парче? Бархату? А может быть, льну или нашему знаменитому флорентийскому кружеву? Либо всё-таки шёлку?

– А что вам более по вкусу, донна Лиза?

– Я предпочитаю шёлк, конечно же, шёлк. Вы только взгляните, как он тонок – тоньше паутины! Какое пленительно красивое переливание и блеск! – её рука легонько коснулась развешанных повсюду рулонов разных цветов и оттенков. – Кстати, мессер, а известна ли вам история оного прелестного материала?

– Уверен, не столь хорошо, как вам, – уклончиво ответил он.

– Скажу я вам, что история шёлка окутана легендой. Был он якобы открыт любимой наложницей легендарного Желтого императора ЛэйЦзу. Однажды, во время утреннего моциона, она обратила внимание на гусениц, пожиравших тутовые деревья, а случайно уронив в горячую воду кокон, вытянула из него, к удивлению своему, длинную нить. – Лиза загадочно улыбнулась и посмотрела ему в глаза. – Много позже, другая женщина – прекрасная Феодора, сумевшая превратиться из танцовщицы и блудницы в законную супругу императора Юстиниана, – поспособствовала распространению шёлка по миру. Вам, наверное, известно, что в те времена Византия получала очень дорогой сырец из Персии. Феодора сдружилась с молодым странствующим сирийским купцом и очаровала его, а тот рискнул привезти ей в дар личинки шелкопряда, спрятанные в своём, выдолбленном внутри, посохе. Вот так шёлк и попал в Константинополь, а оттуда – к нам. Не стану скрывать, что торговля этим чудеснейшим материалом приносит баснословные доходы…

– Прекрасная Феодора и продавец шёлка… – подумал Леонардо. – И прекрасная Лиза Герардини и продавец шёлка Франческо дель Джокондо…

Лиза же, не сводя с него глаз, читала его мысли, а затем озвучила их вопросом:

– Признайтесь, маэстро Леонардо, не искали ли вы сию минуту некую аналогию? Впрочем, в отличие от Феодоры, я никогда не была танцовщицей…

– Интересная история, – единственное, что сказал Леонардо, желая избавить собеседницу от неловкости.

– Вы, верно, знаете, что сия чудесная ткань обеспечивает должный уровень гигиены, ведь эти отвратительные вши и прочие паразиты, что разносят болезни по нашим городам, не живут в складках шёлковых одеял и белья…

«Такие лица редки», – думал в тот момент Леонардо, внимательно следя за ней. – «Очень редки!».

Действительно, она улыбалась удивительной улыбкой; её прекрасные глаза, лёгкой насмешкой светившиеся из-под еле заметных бровей, сияли, как будто она заигрывает. Но с кем? Неужели с ним? Было ли это кокетством с её стороны? Очаровал ли её Леонардо, умевший одной своей улыбкой расплавлять самые холодные сердца?