Трамвай её желания

– Волшебство этой картины помогло вам оставить потомкам уникальный шедевр, вдохновляющий тысячи и тысячи людей на протяжении веков!

– Приятно это слышать! Мне удалось создать картину действительно божественную! Я знал, что погружать образы в световоздушную среду – это значит погружать их в бесконечность… Так какова же судьба картины, Марко? Что вам об этом известно?

– В 1516 году вы, маэстро Леонардо, покинете Италию и увезёте картину с собой…

– Вы сказали «покину Италию»? – перебил тот, и Марко показалось, что взор его проник в глубины его души.

– Да, Вы уедете во Францию по приглашению короля Франциска, который заплатит за картину очень много золотых флоринов.

– Бред! Этого не случится! – воскликнул возмущённый художник. – Ибо я никогда не продам ее! Даже за очень большие деньги. Вы ошибаетесь!

– Нет-нет, маэстро Леонардо, «Джоконда» до последних ваших дней останется с вами…

– Вы сказали «Джоконда», Марко? Было бы куда правильнее, если бы она осталась в истории как «Мона Лиза»! – с излишней требовательностью в голосе произнёс Леонардо.

– Кстати, до сих пор, по прошествии пяти сотен лет, не утихает спор, кто же изображен на картине, – продолжал Марко. – То ли это Лиза Герардини дель Джокондо, то ли Изабелла Гуаландо, или Изабелла д'Эсте, или Филиберта Савойская, Констанция д'Авалос, ПачификаБрандано… Никто не знает… Дискуссии идут и поныне…

– Неучи! – с негодованием вскрикнул Леонардо, – Им не хватает знаний! Несчастны те, кто считает, что всё знает! – а Марко, наслаждаясь невероятной возможностью беседовать с самим Гением и увлекшись рассказом, продолжал:

– Неясность происхождения способствовала известности картины, что провела её сквозь века в сиянии своей тайны. Долгие годы портрет «придворной дамы в прозрачном покрывале» служил украшением королевских коллекций. Повсюду – и в замках, и в городских домах – дочерей пытались обучать знаменитой улыбке.

Леонардо слушал прорицателя как зачарованный. Лишь единственный раз он поднял руку, чтобы поправить красиво ниспадавшую седую прядь волос. О чём он думал сейчас? Этого Марко не понимал. Но он видел напряженную работу могучего мозга, а также то, как сияло его лицо. Как золотой дукат на ярком солнце!

– Так что там было дальше, с моей «Моной Лизой»? Продолжайте же, прошу вас, Марко!

– Маэстро, популярность вашей картины среди профессиональных художников всегда была высока – они создали более двухсот её копий. Ей, картине, даже посылают письма с объяснением в любви. И вот, в августе 1911 года, картина была похищена.

– Похищена? – глаза живописца наполнились беспокойством. – Как?

– Да, но ненадолго, маэстро Леонардо. Её разыскивали. О ней горевали. Её оплакивали… Но в итоге, только через два с половиной года, сумели найтив тайнике под кроватью. Вор, бедный итальянский эмигрант, хотел вернуть картину на родину, в Италию.

– На родину, в Италию! – задумчиво повторил Леонардо.

– Именно тогда о картине заговорил весь мир! Её называли, и сейчас называют, божеством. И все сетуют, что вы, маэстро, не открыли нам, простым смертным, её тайну!

– Тайну? Она гложет меня самого. «Мона Лиза» и для меня, её создателя, является великой загадкой… – тихо произнес Леонардо и отвел в сторону глаза…

Приятно мерцали массивные восковые свечи в высоких бронзовых канделябрах. озаряя помещение желтоватым полусветом, и добавляя таинственности всему этому необъяснимому действу. Их блики отражались бесчисленными огнями в двух больших венецианских зеркалах, а также на позолоте стен, плафонов и мебели. Вдруг прямо в окно заглянула полная, яркая луна, наполнив всю комнату серебром и голубыми тенями. Двое сидящих мужчин вели неторопливую беседу. Открыто рассказывая о многом, утаил Марко лишь об одном. Что Лиза Герардини, жена Франческо Дель Джокондо, не умерла при родах. Что она пережила самого Леонардо на долгих двадцать три года и была похоронена на кладбище при монастыре Святой Урсулы во Флоренции. Дожив до шестидесяти трёх лет, она успела стать матерью пятерых собственных детей и одного приёмного ребенка. В обители сего монастыря, согласно завещанию властного мужа, умершего на четыре года раньше неё, Мона Лиза и закончила свои дни. Она, весьма почтенная матрона с лицом, исчерченным морщинами, больше не улыбалась, а если и улыбалась, то уже далеко не столь загадочно. Будучи истой католичкой, она предпочла провести жизнь в золотой клетке, сбежав когда-то от настоящей любви…

(Фрагмент романа В. Маркарова «Гении тоже люди… Леонардо да Винчи»)

Глоток воздуха

В пятницу Алексей Николаевич пропал. Просто не вернулся домой после работы. Часы на комоде, отделанные позолотой, устало тикали, мелодично отмеряя время каждые тридцать минут. Вот они пробили половину двенадцатого, а он всё не появлялся.

– На него это так не похоже. Разве он не мог позвонить со служебного телефона, чтобы предупредить о задержке? – вопрошала его супруга Вера Сергеевна. – Такой поступок непростителен. Неужели что-то случилось?

Она подошла к окну, надеясь высмотреть идущего домой мужа, но кроме редких прохожих на улице ничего не было видно.

– Конечно же, нет, что может случиться? – всеми силами успокаивала её взрослая дочь Ирина. – Мам, ты слышишь меня? – она дотронулась до её плеча и пристально посмотрела в глаза. – Папа ведущий инженер. Их институт сейчас разрабатывает какой-то важный проект. А с папиной-то ответственностью, ты ведь знаешь… И потом, он ведь и так часто задерживался в последнее время…

– Но всегда звонил… Всегда!

В их семье было заведено дожидаться мужа и отца, как бы поздно он не приходил. Хотя Алексей Николаевич и противился подобной жертвенности, но прекрасно понимал домочадцев. Разве же он сам смог бы уснуть, если бы Веры или Ирочки не было дома? Поднимаясь на свой этаж, он всовывал ключ в замочную скважину, осторожно поворачивал его, чтобы замок не щелкнул. Тихо отворял дверь, входил на цыпочках, и, осторожно прикрыв её, направлялся на кухню в темноте, не включая света в коридоре. Впрочем, всякий раз его предосторожности были напрасными: из комнаты слышались тихие голоса и звук включённого телевизора. Значит, домочадцы, как всегда, не спят. Тогда было бы неплохо подкрепиться, как-никак, а он не ел с самого обеда.

В коридоре, за его спиной, слышались шаги, направляющиеся к кухне. На пороге появлялась жена, запахнутая в бледно-голубой халат.

– Алексей, – обычно восклицала она и в недоумении разводила руками. – Ну, наконец-то! Ты знаешь, который сейчас час?

– Застрял на работе, – растерянно бормотал под нос Алексей Николаевич, – Каюсь. Прости… Ты ложись. Я тут пожую что-нибудь…

Большой город за окном был окутан тишиной. Правда, где-то чуть слышно гулял ветерок, где-то скрипело распахнутое окно. Ещё в каких-то окнах горели полуночные огни с разными судьбами и проблемами, но в основном город спал. Когда маленькая чёрная стрелка на часах перешагнула полночь и стала медленно приближаться к единице, Вера Сергеевна, устав отмерять шагами квадратные метры их сталинской двушки в монолитной многоэтажке, стала звонить в НИИ. Звонки на проходную не принесли результата – коммутатор тихо мурлыкал, повторяя вызов снова и снова – всё впустую. Она в очередной раз опустила чёрную эбонитовую трубку телефона на никелированные рычажки и, не в силах более стоять на ногах, в изнеможении села на кресло и закрыла глаза.

– Чует моё сердце, Ира, случилось что-то ужасное… – проговорила она с мукой на лице. Потом хлынули слезы, появился платок, который ничуть не помог делу.

Дочь Ирина спряталась за занавеской на подоконнике и, обняв руками колени, отсутствующим взглядом уставилась в окно, замкнувшись в своих переживаниях. Поначалу в её голове роились разнообразные мысли – вполне обнадёживающие, что отец подойдёт с минуты на минуту, он просто застрял на работе. А ведь ему нельзя переутомляться! В последнее время стал выглядеть неважно: лицо бледное, худое, круги под глазами, словно постарел лет на пятнадцать. А в эти дни в нём вообще что-то поменялось, он сам не свой: опершись подбородком на скрещенные руки, сидит, погруженный в думы, или запирается в своём кабинете, отказываясь от ужина и прося лишь одного – тишины и одиночества. С каждой уплывавшей в прошлое секундой мысли её становились всё тревожнее, пока, наконец, ледяной холодок не пробежал между лопаток и её не сковал леденящий ужас от того, что с отцом действительно могло случиться что-то непоправимое.

Самые первые её воспоминания были связаны именно с отцом. Когда ей было года три, он подкидывал её вверх, а она, раскрыв руки как птица, вскрикивала от удивления и восторга. И это чувство полёта: ясное, сильное она носит где-то в глубинах души вот уже почти двадцать лет.

С фанатичной дотошностью, словно реставрируя старую киноленту, эпизод за эпизодом, реплику за репликой, она восстанавливала в памяти мельчайшие детали, связанные с отцом: его запах, твердую походку, умеренные жесты. Все свободное время они проводили вместе. Она вспоминала, как он читал ей сказки, как она засыпала на его руках. Как день за днём он открывал для неё целый мир, придумывая самые невероятные игры, делал домики для её кукол, мастерил поезда из катушек от ниток. Как катал зимой на санках, а летом мазал зелёнкой ободранные коленки, когда она падала с велосипеда.

Ирина вспоминала, как лежала с температурой в своей комнате и терпеливо ждала, когда тихо звякнет входная дверь, и жалобно скулила из-под одеяла: «Паааапа! Пааа! Я заболела». Папа заглядывал в комнату, заботливо прикладывал руку ко лбу, становился очень серьезным и уходил в магазин за спелыми апельсинами и анисовой микстурой от кашля. А перед сном всегда поправлял сползшее одеяло, ласковым поцелуем касался её лба, тыкал носом в изгиб шеи, глубоко вдыхая милый запах детства, бесшумно задвигал шторы и выходил из комнаты, тихонько притворив за собой дверь.

Она закрыла глаза, и воспоминания вновь ожили. Папа наряжал её, маленькую Ирочку, в красивое платье, неумело заплетал ей косички. Они шли на прогулку по набережной, устраивали походы в зоопарк и театр, а на летние каникулы ездили к морю, где он учил её плавать и, загорая потом на песке, разглядывал с ней пушистые облака: они видели в небе крылатых коней и других сказочных животных. Она не уставала слушать его рассказы о жизни скалистых гор, непроходимых джунглей и далёких морей. А став постарше, вместе смеялись и плакали над книгами. Она постоянно твердила всем, что у неё самый лучший папа в мире. В силу своего характера, заложенного отцом, если Ира за что-то бралась, то каждое дело – и большое, и малое – доводила до конца и с самым лучшим результатом. По-другому она не умела. Если школа – то золотая медаль, если институт – то лучшая студентка. И папа гордился любыми, даже самыми незначительными достижениями дочери, всегда хвалил её и во всем поддерживал.

Правда, когда-то между ними имелись некоторые противоречия во взглядах на жизнь. Начались они в старших классах, когда Ирина стала интересоваться обычными подростковыми радостями – современной музыкой, танцами, американскими кинофильмами, косметикой и модной одеждой, – всё это шло вразрез с папиными представлениями о целомудренном девичьем поведении, и их отношения разладились. Но, к счастью, она быстро переросла подростковый период со всеми присущими этому возрасту прыщами и особенностями характера – упрямством и всезнайством. И её любовь к отцу стала ещё крепче, чем в отрочестве. Она, папина дочка, не смела даже подумать о нём плохо, любя его больше всех. Отец оставался для неё Космосом, недосягаемым идеалом, образцом для подражания и объектом её бесконечной гордости.

Господи, где же он сейчас? Неужели он уже никогда не придёт домой, не обнимет её, не поцелует? Неужели они уже никогда не будут вместе? Нет! Этого не может быть! А вдруг… вдруг он умер? Она с ужасом представила его в гробу – всего белого, с ровными чертами лица, тело выглядит легким, невесомым, будто бы из него извлекли внутренности, и оно похудело и сжалось. Осталась лишь сухая, тонкая оболочка.

От этой мысли волосы у неё стали дыбом, а кровь застыла. И непроизвольно вырвалось: «папа». Она невольно вздрогнула и вновь взглянула на часы: боже, почти пять часов утра. В эту несусветную рань город спал беспробудным сном в свой заслуженный выходной день. Уличное освещение отключили, как только небо едва заметно посветлело, предвещая рассвет. А потом в самом конце проспекта стало подниматься тусклое белое солнце. Было невыносимо тихо – ни звука, ни шороха. Только часы на комоде своим монотонным, но зловещим стуком нарушали гробовую тишину, от которой становилось жутко на сердце. Да и сам воздух пропитался мучительной тревожностью. Бедная мама, обессилев от усталости, откинулась на подушки, забылась спасительным сном. Вот только как заснёшь, если папы нет. Она бы точно не смогла.