Праздничный Коридор

– Тогда я выйду, погуляю по коридору.

Когда Людмила вернулась в палату, ребенок уже лежал в кроватке, тихонько посапывал, а Зося стояла возле, и улыбалась.

– На Саню похож.

– Зося, это хорошо или плохо?

– Для меня теперь это не имеет большого значения. Я не буду ощущать дискомфорт от того, что он напоминает мне своего отца. Совсем, наоборот – с первого дня, когда я узнала о своей беременности, ребенок заполнил пустоту, которая образовалась вокруг меня после того, как уехал Саша. Но своего Санечку я буду любить не за похожесть на Александра, а просто так любить больше всего на свете. А ты, Милочка, не грусти, будут и тебя дети – создашь свою базу и захочешь родить.

– Возможно. Я почти поверила в реальность нашего кооператива. Если надо, то я буду работать двадцать пять часов в сутки. А как мы наш кооператив назовем? Ты придумала название?

– Кафе можно назвать «Арабатская стрелка», кооперативу я пока название не придумала. У тебя есть какие-то мысли?

– Нет, просто спросила. Скажи мне, Зося, а, правда, что ты аристократка? На комбинате давно говорят, что Чарышев из княжеского рода. Может, люди просто за внешний вид называют его аристократом?

– Нет, Милочка, если говорить обо мне то, какая из меня аристократка? Я скорее барышня-крестьянка. А вот мой папа чистых княжеских кровей. Род князей Чарышевых очень древний, где-то под Москвой есть их имение. Называется «Чары». Там до революции жила моя прабабушка, княгиня Ольга. Она была необыкновенной женщиной, образованной, нравственно чистой. Кроме того, она обладала определенной проницательностью, что позволяло ей угадывать чужие мысли и предсказывать человеку его судьбу. После революции она вместе со своей двоюродной сестрой переселилась жить в охотничий домик, расположенный в лесной глухомани, там принимала больных людей, лечила их недуги, а может быть, в первую очередь, души. У папы в то время был очень сложный период жизни, он с бабушкой не общался. Мы даже не знаем где ее могилка. Но когда-нибудь, в память о бабушке, я разыщу имение, ранее ей принадлежавшее, восстановлю. Видишь, и мне нужна материальная база не меньше, чем тебе.

– Не прибедняйся, Зоська. На крестьянку ты не тянешь. Ты только внешне не похожа на Чарышева, а манеры у вас общие. Как ты говоришь, называлось имение? «Чары»? Очень красиво. Давай и кооператив назовем тоже «Чары».

– Хорошо, Милочка, давай назовем, – Зося зевнула, ее глаза стали сонными, а веки тяжелыми.

– Ты засыпаешь? Ну и, слава Богу, спи. Мне тоже пора ехать. Александр Михайлович занялся перепланировкой твоей комнаты. Совмещает ее с детской, я хочу ему помочь. Спи, Зоська. Завтра приеду.

Зося считала, что прежде никогда не была в больнице. Со своими простудными заболеваниями она справлялась народными средствами – мед, липовый чай, шерстяные носки плюс бульон от Розы Самуиловны.

Но сейчас, в этой чистенькой палате, она неожиданно вспомнила своеобразный запах стерильной чистоты, который, скорее всего, не забывала всю свою жизнь. Ну, да, конечно, она прежде жила здесь, получила свое имя и отчество в подарок от худенькой женщины в белом халате, уберегшей ее от мрака детского дома. Память из своих глубин и тайников вернула ей воспоминания крохотной девочки, жившей здесь, среди взрослых людей с больничным запахом. Найти, немедленно разыскать врача с редким именем Зося! В больнице должны ее помнить, прошло всего-то ничего, чуть больше двадцати лет.

В больнице действительно помнили врача-педиатра – Зою Николаевну. Ее никто и не забывал, она никуда не уходила из больницы, сейчас работает с новорожденными детьми. И Санечку она тоже каждый день осматривает и берет в свои руки.

Зося разыскала ее в ординаторской, она закончила свою смену, собиралась уходить. Оказывается, Зоя Николаевна ее сразу узнала. Да и как не узнать – имя редкое, одно на двоих в этом городе, глаза и волосы запоминающиеся, узнаваемые. Очень похожа на свою мать-кукушку, которую когда-то всей больницей уговаривали не бросать на произвол судьбы новорожденную девочку. Смущала только новая фамилия – стоит ли дочери крупного промышленника напоминать о ее сиротском детстве в стенах этой больницы? Такое больное прошлое лучше сразу выметать метлой из памяти и никогда, даже в мыслях, туда не возвращаться. Зося плакала, держала в своих руках ее уставшие от бесконечных дезинфекций руки стерильной чистоты, винилась перед ней за то, что только сейчас вспомнила свою жизнь в этой больнице и своего доктора-спасителя по имени Зоя Николаевна.

Зоя Николаевна тоже расплакалась, но старалась успокоить Зосю веским аргументом, что ей нельзя волноваться, она кормящая мамаша. Но они обе понимали, что эти слезы никому не навредят, а, наоборот, заживят в душе старую язвочку, не заживающую с раннего детства.

Потом, уже в своей палате, Зося думала, какой же подарок сделать этой женщине, чтобы не оскорбить ее самолюбие и гордость. Дарить ей цветы и конфеты, которыми каждый день заваливали гости ее палату, она не хотела – цветы и конфеты немедленно переправлялись в ординаторскую. Да, и Зоя Николаевна в таком передаривании может усмотреть подачку с барского плеча.

Часики в золотом корпусе, упакованные в бархатную коробочку, по поручению Зоси купила и привезла Людмила, при этом пробурчала, что можно было и конфетами обойтись.

Подарок был готов, но Зося все никак не решалась его вручить Зое Николаевне – а вдруг не поймет и оскорбится. Во времена своих хождений по кабинетам, где решалась судьба регистрируемого ею кооператива, Зося ясно осознала, что никогда не сможет давать взятки и дарить корыстные подарки. Она понимала, что цветы для секретаря или коньяк для руководителя могли гораздо быстрее продвинуть к исполнению любой вопрос, нежели ее терпение и знание законодательства, но упорно не желала вступать в сделку со своей совестью.

К подаркам чужим людям она тоже относилась с большой долей сомнения в их необходимости и пользе. Сама Зося подарки не принимала, пакеты от клиентов немедленно возвращала в их сумки. Принятые подарки, в том числе и цветы, по ее мнению, обязывали человека к ответному шагу.

Но это был особый, неординарный случай и ей очень хотелось оказать простой знак внимания и благодарности, почти незнакомой, но такой дорогой, женщине. Зося носила коробочку в кармане жакета, но отдать ее Зое Николаевне так и не осмелилась. Выручил, как всегда отец – приехал, забрал коробочку, твердым шагом отправился в ординаторскую. Он же и уговорил Зою Николаевну навещать Зосю у них дома. «Дорого общение с Вами, но не менее – профессиональный осмотр ребенка», – сказал он, чем и покорил сердце одинокой женщины.

Зосю уже готовили к выписке, когда в больнице ее разыскал Иван. В палату к Зосе его не пустили. Они пошли в фойе, уселись на маленький, уютный диванчик, со всех сторон окруженный цветами. Ванечка шутил, восхищался потрясающим внешним видом Зоси, убеждал, что она повзрослела и больше не похожа на строгую начальницу с детскими глазами. Зося слушала его, улыбалась – если Ванечка начал с комплиментов, то вскоре последует некое важное сообщение. И она не ошиблась, новость действительно ее обескуражила.

В январе Сбербанк начал обмен купюр достоинством пятьдесят и сто рублей, образца 1961 года, на новые денежные знаки, того же достоинства. Цель правительства была проста и очевидна – заставить население достать из мешков и кубышек спрятанные на «черный день» деньги и запустить их в оборот. Деньги, полученные незаконным путем, при этом просто изымались. Банки принимали к обмену крупные суммы денег только при наличии обоснованной декларации их честного происхождения.

Для обмена назначили короткие сроки и Сберкассы с утра осаждали толпы людей, а банковских специалистов, как всегда не хватало. Помощь Сбербанку правительство поручило организовать другим банкам, в том числе и «Проминвестбанк».

Иван, Оксана и Инга должны были работать с населением в общем зале для физических лиц – разъяснять, организовывать честные очереди, принимать декларации, проверять. И вот, в один из обменочных дней, в сберкассу зашли около десяти стариков с огромными продовольственными мешками, в которых были деньги. Запачкованные купюры от долгого хранения в темном и влажном помещении слиплись в один комок и не поддавались пересчету. Всем было понятно, что бабушки и дедушки подставные лица, к этим мешкам не имеют никакого отношения, а просто за вознаграждение согласились принять участие в обмене купюр.

Пока Иван объяснял старикам порядок заполнения и предъявления декларации, без которой даже к списанию в утиль, такое количество ветхих купюр банк не примет, Инга вышла из здания в сопровождении молодого человека, молча наблюдавшего за происходящим со стороны.

Вернулась она через полчаса взволнованная, с лихорадочно блестящими глазами. Отозвала Ивана в сторонку и сказала, что она договорилась с владельцем денежных мешков на сделку фифти-фифти, что называется «делим поровну».

Банк принимает эти деньги, выдает владельцу половину суммы, а вторую половину забирает себе, в качестве вознаграждения за оказанную услугу. Иван посоветовал Инге забыть о своей сделке и заняться работой, но она упорствовала, даже угрожала разборками с добрыми молодцами, которые могут встретить Ивана на улице после работы.

И забылся бы этот случай, но рано утром следующего дня заведующая отделением решила спуститься в денежное хранилище, увидела Ингу и своего кассира, которые пыхтя и потея, тащили тяжеленные мешки в подвал.

Началось разбирательство, и когда дотошная женщина поняла суть происходящего, то первое, что она сделала – отстранила подчиненного себе кассира от работы.

А Инга сделала вид, что она просто помогла донести мешки до подвала и понятия не имеет, что в них находится.

Иван понимал, что Ингу тоже следует отстранить от работы, но ему обязательно хотелось услышать Зосино мнение по этому случаю. Ведь именно Зося принимала Ингу на работу в их отдел: «советуй, Зося, как поступить, – говорил Иван, – но если я напишу докладную Анцеву, то он Ингу без разборок сразу вышвырнет на улицу».

Зося вспомнила двух малолетних детей Инги, ее безработного мужа и попросила Ивана оставить все так, как есть – ограничиться строгим внушением наедине. Иван сказал, что, конечно, он промолчит, но из разговора с Ингой он понял одно – она не сожалеет о содеянном, а страшно переживает потерю, так близко оказавшегося возле нее богатства.

– Кстати, насчет богатства, – Иван пересел поближе к Зосе, – ответь честно, Зоська, твоя семья много денег потеряла на вкладных счетах Сбербанка после того, как их заморозили?

– Мы не хранили деньги на сберегательных книжках. Папа боялся все потерять, и не ошибся в своих прогнозах. Он считал, что гораздо надежнее вложить личный капитал в предприятие. Их химический комбинат преобразован в народное предприятие, часть акций выкупили рабочие, а оставшиеся – продали заинтересованным в деятельности комбината лицам. Папа тоже купил долю в предприятии. Размер я не знаю, но, наверное, он незначительный. Последний год папа живет только заботами о своем комбинате. Его голова редко освобождается для домашних разговоров. Он говорит, что даже во сне не забывает о проблемах производства и сбыта продукции. Папа среди ночи может подняться с постели и искать среди своих бумаг ответ на вопрос, который, вероятнее всего, ему приснился. Свои деньги я тоже собираюсь вложить в бизнес.

– Понятно! Ты молодец, а я все потерял. Даже деньги своих родителей. Мама еще полгода назад привезла мне все свои сбережения и сказала, чтобы я их потратил с пользой для своей семьи. Моя мама не экономист, а рядовая воспитательница детского сада, но и она чувствовала скорый крах нашей экономики. Она мне популярно объяснила, что наша семья уже дважды пережила денежные реформы. В 1947 году бабушка потеряла половину своих сбережений, а в 1961 году – она сама. Каждый раз государство отнимало часть отложенных семьей накоплений. Горбачев и его команда превзошли своих предшественников и установили максимум достатка советского гражданина в размере пятисот рублей, которые я смогу получить после замораживания своего вклада. Зося, я потерял все свои накопления – подарки на свадьбу, сбережения родителей, которые моя жена при моем молчаливом согласии отнесла в Сбербанк, наши личные деньги. Жена безоговорочно верила реформам Горбачева и считала, что он не подпишет указы, направленные против своего народа. Но где был я? Работая в банке, я видел, что государство уже неспособно отвечать по своим обязательствам, будет искать источники в других доступных местах. Но подлый менталитет советского человека, верить каждому слову партии и правительства, сделал свое дело. Я после разговора с мамой начал сомневаться в надежности гарантий сохранности частных денег государственным Сбербанком, но после заявления главы госбанка СССР, который утверждал, что денежные реформы не планируются, я успокоился. В результате все потерял. Мы с женой, да и родители тоже, стали нищими. А нищему человеку даже мечтать о счастье – безнравственно и как-то странно. Кстати, Инга и Оксана тоже потеряли значительные суммы, обе потрясены случившимся. У них были определенные планы на свои накопления, которые в первую очередь, связаны с их детьми.

– Мне нечем тебя утешить, Ванечка! Разве, что тем, что ты молод, слава Богу, здоров и главные деньги у тебя впереди.

Из больницы Зосю забирали Людмила и Анцев. Чарышев задерживался на очень важном для комбината совещании, домой должен был появиться только поздно вечером. Александр Михайлович взял на руки укутанного в кружева и ленточки ребенка, не выпускал его до самого дома. Вместе с Зосей и Людой он поднялся на второй этаж, положил малыша на пеленальный столик в детской комнате:

– Ты, Зосенька, сначала разверни малыша, а потом оцени нашу работу по ремонту твоей и Санечкиной комнаты. Ну, что, развернула? Дай мне его – поношу немного на руках, в кроватке он уже устал лежать.

Зося передала ребенка Александру Михайловичу и улыбнулась – так непривычно было видеть своего руководителя, начищенного, наглаженного, всегда подтянутого интеллигента Анцева с крошечным младенцем на руках. Санечка повертелся, покрутился, пока его головка уютно устроилась в широкой мужской ладони, закрыл глазки. Анцев хотел положить его в кроватку, но ребенок снова открыл глаза и сердито закряхтел – не хотел покидать уютное местечко. Анцев так и ходил с ребенком вслед за Зосей, которая рассматривала новое обустройство второго этажа. Ее спальня стала смежной комнатой с детской, которая в свою очередь имела выход в коридор. Рядом была большая ванная комната с душевой кабиной и теплым полом. В конце коридора, в бывшей кладовой стояла стиральная машина.

– Что тебе не понравилось, Зосенька? – спросил Анцев и вопросительно посмотрел в её глаза.

– Нравится абсолютно все, – ответила Зося, – своим умом я бы до этого не додумалась. После ремонта сразу вылезают наружу ошибки и просчеты, а здесь все идеально. В ванной комнате я заметила подставку с ванночкой – это для Санечки?

– Ты же должна его каждый день купать. Чтобы поменьше спина уставала, вот и соорудили подставку для ванночки. Ты сегодня собираешься его купать?

– Обязательно. Только боюсь, он тяжелый, а у меня еще руки дрожат.

– Вот я тебе и помогу. Давай, мы его сейчас выкупаем, а потом он будет спать.

После ванны Санечка спокойно заснул, а домочадцы собрались в гостиной за праздничным столом.

Чарышев удивился, когда услышал, как ловко и профессионально его друг справился с ответственным занятием – первым купанием Санечки.

– Откуда у тебя такие навыки в обращении с новорожденными младенцами? – спросил он Александра Михайловича, – ты, может, когда-нибудь работал нянечкой в доме малютки?

– Я в отличие от тебя, – отшутился Анцев, – вместо комбинатовского баланса и прессы изучал брошюры по уходу за грудными детьми, которые обнаружил в Зосиной комнате. Я давно понял, что в этом доме никто не согласится помочь Зосе первый раз выкупать ребенка – ты занят комбинатом, Роза Самуиловна и Людмила просто побоятся взять на руки мокрого ребенка, который егозит, размахивает ручками и ножками, соответственно, может выскользнуть из рук. Поэтому, пока Зося не окрепнет, я ей буду помогать в этом мокром деле. Кто против? Вот, видите – все за, потому что некоторые из вас боятся ответственности.