Три солдата

Как «Титаник» столкнулся с горой ледяной,
Как «Титаник» столкнулся с горой ледяной
В открытом море.

Голос негра звучал уверенно и мягко, а гитара вторила ему, наигрывая тот же рыдающий регтайм. С каждым куплетом голос певца делался громче, а треньканье быстрее.

Опустился «Титаник» в синюю глубь,
Опустился в синюю глубь,
Опустился в море.
И все женщины и дети, плавая в воде,
И все женщины и дети, плавая в воде
Вокруг горы ледяной,
Пели: «Господи, идем к тебе!»
Пели: «Господи, идем к тебе,
Идем к тебе!»

Гитара играла мелодию гимна. Негр пел. Каждая струна в его гортани дрожала от напряжения. Он почти рыдал.

Человек рядом с Фюзелли тщательно прицелился и сплюнул в кадку с опилками, стоявшую в середине круга неподвижных солдат.

Гитара снова сыграла напев, быстро, почти насмешливо. Негр пел глубоким, искренним голосом. Он не успел кончить, когда вдалеке раздались звуки трубы. Все рассыпались.

Фюзелли и Билли Грей молча вернулись в свои бараки.

– Ужасная штука, должно быть, утонуть в море, – сказал Грей, закутываясь в одеяло. – Стоит только какой-нибудь из этих проклятых подводных лодок…

– Плевать я хотел на них! – сказал решительно Фюзелли.

Но когда он лежал уже на койке, уставившись в темноту, его сковал вдруг холодный ужас. Он подумал одну минуту о том, чтобы дезертировать, притвориться больным, все что угодно, только бы избежать переезда на транспорте.

Он чувствовал, как погружается в ледяную воду.

– Этакая подлость, черт возьми! Пересылать туда людей, чтобы топить их по дороге, – сказал он себе, и ему вспомнились холмистые улицы Сан-Франциско, зарево заката над гаванью и пароходы, входящие через Золотые Ворота. Сознание его постепенно затуманилось, и он заснул.

Колонна растянулась по дороге, покрывая ее, насколько хватал глаз, точно ковром защитного цвета. В роте Фюзелли люди переминались с ноги на ногу и ворчали: «Какого черта они еще ждут там!» Билли Грей, ближайший сосед Фюзелли по ряду, стоял согнувшись вдвое, чтобы облегчить плечи от тяжести своего ранца. Они стояли на перекрестке, на открытом возвышенном месте, откуда можно было видеть длинные навесы и бараки лагеря, тянувшиеся во всех направлениях, ряд за рядом, изредка прерываемые серыми учебными плацами. Перед ними до последнего поворота дороги тянулась колонна; она терялась на холме, среди горчично-желтых домов пригорода. Фюзелли был взволнован – он не переставал думать о прошедшей ночи. Когда помогал сержанту раздавать добавочные пайки и переносил ящики с сухарями, он тщательно вел им счет и ни разу не ошибся. Фюзелли был полон желания действовать, показать, на что он способен. «Черт побери, – сказал он себе, – славная штука эта война для меня. Я мог бы проторчать пять лет в лавке и ни черта не выдвинуться. А здесь, в армии, у меня есть возможность добиться чего угодно!»

Далеко впереди по дороге зашевелилась колонна. Голоса, выкрикивавшие приказания, резко звенели в утреннем воздухе. Сердце Фюзелли колотилось. Он гордился собой и ротой – лучшая рота во всей армии, черт побери! Рота впереди них двинулась; теперь был их черед.

– Вперед! Марш!

Они погрузились в однообразный топот ног. Пыль высоко поднималась над дорогой, по которой, точно темно-коричневый червяк, ползла колонна.

Тошнотворный, незнакомый запах ударил им в нос.

– Чего ради они загоняют нас сюда, вниз?

– Будь я проклят, если знаю!

Они спускались шеренгой по лестницам в пароходный трюм, казавшийся им страшной пропастью. У каждого в руке была синяя карточка с номером. В темном помещении, похожем на пустой товарный склад, они остановились.

– Должно быть, это и есть наша нора! – крикнул сержант. – Надо будет постараться устроиться тут получше. – Затем он исчез.

Фюзелли огляделся вокруг. Он сидел на самой низкой из скамеек, грубо сколоченных в три яруса из новых сосновых досок. Электричество, горевшее кое-где, освещало трюм слабым красноватым блеском. Только на лестницах были сильные лампы, дававшие яркий белый свет. Бесконечные шеренги солдат, вливавшиеся по лестницам, наполняли помещение топотом ног и стуком ранцев, сбрасываемых с нар. Где-то в проходе офицер пронзительным голосом кричал своим людям: «Пошевеливайтесь там, пошевеливайтесь!» Фюзелли, ошеломленный и подавленный, сидел на своей койке, следя за ужасающей суматохой, царившей вокруг. Сколько дней придется им пробыть в этой темной яме? Он вдруг почувствовал озлобление. Какое право они имеют так обращаться с людьми? Ведь он человек, а не ворох сена, которым можно распоряжаться как угодно.

– А ежели нас проткнет подводная лодка, нечего сказать, приятно будет здесь, внизу, – сказал он вслух.

– Тут везде наставлены часовые, чтобы мы не могли выбраться наверх, на палубу, – заметил кто-то.

– Будь они прокляты! Обращаются с людьми, точно это скотина, которую отправляют на убой!

– А ты что думал? Так и есть – говядина для гуннов!

Это сказал маленький человечек, лежащий на одной из верхних коек; при этом он скорчил свое желтое лицо в забавную гримасу, как будто слова вырывались из него против воли.

Все злобно посмотрели на него.

– Проклятый жид Эйзенштейн! – пробормотал кто-то.

– Отчего его не привязали снаружи! – добродушно крикнул Билли Грей.

– Дурачье, – проворчал Эйзенштейн, переворачиваясь на другой бок и закрывая лицо руками.

– Черт, хотел бы я знать, отчего это здесь так странно пахнет внизу? – сказал Фюзелли.

Фюзелли лежал, вытянувшись на спине на палубе, положив голову на скрещенные руки. Когда он смотрел прямо вверх, он видел над собой свинцового цвета мачту, колебавшуюся из стороны в сторону на фоне неба, затянутого светло-серыми, серебристыми и темными, серо-багровыми облаками с желтоватыми отблесками по краям; а когда он наклонял голову немного в сторону, он встречал тяжелое бесцветное лицо Билли Грея, темную щетину его небритого подбородка и слегка скошенный влево рот, из которого свисала потухшая папироса. Дальше были головы и туловища, перемешанные в одну сплошную массу с защитными шинелями и спасательными кругами. Когда же волна накреняла палубу, перед ними вставали движущиеся зеленые волны, какой-нибудь пароход, выкрашенный серыми и белыми полосами, и горизонт – темная, твердо изогнутая линия, прерываемая тут и там гребнями волн.

– О Господи, до чего мне тошно! – сказал Билли Грей, вынимая изо рта папиросу и злобно рассматривая ее.

– Все бы ничего, если бы не эта вонища! А уж столовая… Так наизнанку и выворачивает, только подумаешь о ней! – Фюзелли говорил ноющим голосом.

Верхушка мачты двигалась взад и вперед по пятнистым облакам, словно карандаш по бумаге.

– Что, брат, опять брюхо подвело? – произнес смуглый человек с круглым, как луна, лицом по другую сторону Фюзелли. У него были густые черные брови и изрезанный множеством поперечных морщин лоб, вокруг которого круто вились волосы.

– Убирайся к черту!

– Нездоровится, сынок? – раздался снова низкий голос, и темные брови сочувственно нахмурились. – Чудно! Если бы ты дома этак послал меня к черту, сынок, я бы давно уже вытащил свой шестизарядник.

– Будешь тут здоров, когда приходится дежурить на кухне! – сказал раздраженно Фюзелли.

– Я уже три дня не хожу обедать. Собственно говоря, человек, который жил в степи, вроде меня, должен был бы чувствовать себя на море как утка, а вот мне оно что-то не по нутру.

– Господи, до чего несчастный вид у ребят, которым мне приходится раздавать похлебку, – сказал Фюзелли веселее. – Просто не понимаю, как их так развезло! Вот у нас в роте дело другое. У наших молодцов такой вид, будто они боятся, что кто-то их сейчас поколотит!.. Приметил ты это, Мэдвилл?

– Чего же ждать от ребят, которые всю жизнь жили в городе? Небось дула от приклада не отличат, а уж насчет верховой езды… Самое большее, если на ручке от метлы катались! Вы на то только и годитесь, чтобы овцами в стаде ходить. Не диво, что они тут пасут вас, как телят.

Мэдвилл встал на ноги и нетвердой походкой направился к перилам, прокладывая себе дорогу по покрытой людьми нижней палубе транспорта и все еще сохраняя в своей ковбойской, кривоногой походке что-то молодеческое.

– Я знаю, почему люди начинают хлопать от страха глазами, когда спускаются вниз за этой гнилой жратвой, – раздался гнусавый голос.