Четырнадцать мгновений бармена

Он положил на стойку несколько купюр и поднялся со стула.

– Спасибо, что выслушал!

Он усмехнулся:

– Денег на психолога нет, а поговорить не с кем.

Он откашлялся, как бы оговорился:

– …Выговориться некому…

Едва я собирался ему ответить, как Николай уже направился к выходу.

С тех пор, бывает он в баре довольно редко… и то, чтобы пропустить пару рюмочек коньяка по субботам. Вроде бы, умудрился стать адвокатом в какой-то частной конторе. Зарабатывает, говорит, неплохо. Совесть у него чиста. Вот, только, с Катей своей помириться так и не смог, ибо дедушка после этого визита очень скоро умер… Видимо, за это она его не простила….

Ветеран

Помни войну! Пусть далека она и туманна.

Годы идут, командиры уходят в запас.

Помни войну! Это, право же, вовсе не странно:

Помнить все то, что когда-то касалось всех нас.

Ю.И.Визбор

Пожилые люди к нам почти не заглядывают. А если и заглядывают, то им, как правило, не больше семидесяти лет и заказывают они, в основном, пиво или что-то безалкогольное.

Однако этот старик разительно отличался от всех остальных. Хотя… его стариком-то нельзя было назвать… скорее старичок… невысокий такой, скромный, с очень мягким голосом, всё время со своей старой-старой тростью, прихрамывающий на правую ногу. Лицо его, покрытое морщинами, всегда как будто сияет, ведь он постоянно улыбается своей старческой бледной улыбкой. Волосы, на удивление, ещё не выпадают, а наоборот красиво вьются, хотя и седые. Возраст не сделал его толстым, как делает со многими пожилыми людьми, наоборот – высушил, сделал почти как мощи.

Он заходит нечасто. В основном, ближе к вечеру, когда на улице ещё светло. Опираясь на свою трость, буквально запрыгивает на стул, кладёт пятьсот рублей и просит кофе с молоком и кусочком торта. Реже он заказывает рюмку водки…

В первый раз, меня даже умилила эта его простота заказа и общения. Такой искренней вежливости я ещё не слышал ни от кого из клиентов:

– Молодой человек, будьте, пожалуйста, так добры, сделайте мне немного кофе с молоком, и какого-нибудь торта кусочек мне дайте.

Вроде, ничего необычного, а настолько душевно звучало, что я даже выдал в сердцах:

– Все бы так заказывали…

– А что? Мне ж немного надо на старости лет.

– Всем бы так…

– Ну, так, раздолье же! Вон у вас сколько бутылок-то стоит! – восхищался он.

– И то правда.

– А я своё уже отпил. Помню, раньше мог много пить и не пьянел. А с возрастом как-то, знаете, здоровье стало жаль. Вот, уже тридцать лет как, считайте, не пью. Так, только, иногда по праздникам рюмашку пропускаю-другую. Дальше уже и врачи не велят…

– Ну, в вашем-то возрасте…

– А я, знаете, с двенадцати лет, ведь, можно сказать, пью…

Я поставил на стойку его заказ, он слегка отхлебнул кофе и стал вилочкой разрезать эстерхази.

– Как в сорок втором году прибился к партизанам, так и пошло… там же, сами понимаете, перед разведкой иль налётом всяко страшно, а так выпили по сто грамм, ну, мне пятьдесят давали, и, вроде, уже ничего – можно идти. Как будто наркотик какой-то, можно сказать, но пили многие…, наверное, даже, все…

– Так вы воевали? – удивился я.

– Конечно. Я сам-то из Мозыря. В деревне мы жили. У меня папа в сорок первом году на фронт ушёл, там и погиб… а через год к нам немцы пришли. Маму в Германию угнали, меня тоже хотели, так я в лес убежал. Хотел, помню, в армию – так не брали. Кому я в одиннадцать-то лет нужен был? Прибился к партизанам – там все нужны были. И вот, пошло как-то… Я маленький вышел, да и остался таким…

Старичок усмехнулся, поедая кусок торта.

– То провод отыщу немецкий – обрублю – без связи их оставлю. То в деревню какую забегу, разузнаю кто и где живёт и прочее, а потом в лес, к командиру отряда сразу. А он у нас здоровый дядька был, плотник, по-моему. Всегда, помню, говорил: «Спасибо, Гришуля! А дальше уже взрослые разберутся!». А я просился с ними на это самое дело. Всё никак не брали. Я тогда, по-тихому, следом за ними пошёл. Заметили всё-таки меня, но уж поздно было, иди, сказали, с нами. Мост нам тогда следовало взорвать, чтоб прям как поезд пойдёт, так сразу. Ну, стало быть, взрывчатку заложили, часовые-то немецкие – кто дрыхнет, кто ещё что делает – нам с руки было. Только состав показался – мы и рванули железку, и дёру оттудова. Дня два мы от немцев убегали – следы путали. На третий день какая-то группа ихняя нас нашла – в бой ввязались. Вы знаете, так страшно мне никогда не было! Вокруг стрельба, крики наших и этих… а я только с лопаткой сапёрной… Что я мог сделать? Помню, увидел мёртвого немца, а у того автомат валяется. Только я прыг к нему – так пуля в руку как вонзилась. Вроде бы больно, а вроде бы и страха больше… я вцепился в этот автомат – весь магазин, наверное, в какого-то немца выпустил. И, знаете, как будто бы радость – убил врага родины нашей советской, а с другой стороны, вот он труп – я его убил, да как же ж так? Мы тогда, слава богу, никого не потеряли. Ранило только наших много, лечили долго. Меня тоже. Пулю-то извлекли, но крови я потерял прилично, говорят. Полгода, примерно, не пускали меня никуда, даже осмотреть что-нибудь сходить.

Он ещё отхлебнул кофе, протёр лицо салфеткой и продолжил:

– С сорок третьего меня уже стали везде брать, потому что людей в отряде меньше становилось, а на задания ходить кому-то, да, надо было. Я и мосты взрывал, и дома в захваченных деревнях сжигал, и колонну немецкую с нашими ребятами обстреливал. За пятнадцать минут, в принципе, управлялись. А когда немцы по лесам ходили – нас искали, так мы к болоту уходили прятаться. Всяко их больше было – не вывезли б мы столько отстреливаться. Но, как-то раз, и до болот добрались они. Долго мы стрелялись с ними. Уже и артиллерия нас накрывала – да без толку всё. Ну, что такое артиллерия по болоту? Ну, ничто, считайте! В общем, когда и наших немало полегло, и их прилично – дошли до рукопашной. А я ж маленький, хоть и тринадцать уже. Бегу на немца, прыгаю, лопатку ему в шею вонзаю – на меня уж другой кидается, душит, зараза. Думаю, всё, вот и конец мой пришёл… вдруг, вижу, у этого глаза округлились прям, отпустил, упал в бок… а это дядя Ваня из моей же деревни его из пистолета подстрелил. Подбежал ко мне, спрашивает, не ранен ли я и прочее, так его, вдруг, самого в спину застрелили… и так мне обидно стало от злости!.. Прыгнул я к какому-то автомату, и давай палить по всем, кто в сером был, а сам кричу – не пойму, что. Меня тогда в ногу ранило…

Он похлопал ладонью по той самой хромой ноге.

– … до сих пор, вот, хромаю. В госпиталь меня, тогда уже отправили, военный. Помню, лежу, а рядом солдаты, офицеры… у кого руки нет, у кого ноги по колено… а почти все шутят, смеются, курить локтями пытаются… и этот запах… запах… просто не передать… смешался и табак, и кровь, и пот, и отчаяние человеческое, аж до сих пор, как вспоминаю, плакать хочется…

У Григория на щеке появилась слеза, которая как-то незаметно на фоне его морщинистой кожи скатилась с лица на пол.

– Потом немцев погнали с нашей земли уже. Я просился дальше на фронт – сказали, мол, нельзя, маленький, и без тебя войну закончим. Определили в сапёрный отряд – родину разминировать. Тоже много наших легло на этом деле. Идёшь, иной раз, по полю с миноискателем, а где-то взрыв прогремел. А когда возвращаешься, узнаёшь, что твоего товарища, с которым ещё сегодня утром кашу ел, убило… и видишь, как несут куски от него – всё, что осталось… Так и ходили мы – мины искали. Война уж окончилась, мы победили, а мины всё взрываются и взрываются. Так до года, этак, сорок седьмого и проходили в поисках. А там уж я и учиться пошёл. Сначала в вечернюю школу, надо ж закончить было, а то до войны только пять классов едва успел…. Потом на агронома выучился. Дальше знаете, наверное… и хозяйство поднимать надо, и целина, и прочее…

– Вас прям заслушаешься! – восхитился я.

– Да чего тут слушать-то? – усмехнулся Григорий. – Простая жизнь, я – простой человек. Это сейчас как-то не очень просто стало…

Он глубоко вздохнул.

– Вы знаете, наш народ такой терпеливый. Даже слишком. Ему по башке всё стучат да стучат, что-то чепуху какую-то на голову сыплют, а он терпит и терпит, хотя и возмущается. Зачем только? Вот это и непонятно. Сущность, стало быть, наша такова – терпеть, пока совсем уж больно не станет…

Старик глянул мне в глаза.

– Ну, ничего, войну пережили, а это… хотя бы не стреляют… пока… Вы знаете, а налейте-ка мне водочки. Грамм сто, не больше…

Я удивился:

– А с вами всё в порядке будет?

– Да уж поверьте! Я ж говорю, с двенадцати лет пью! Кстати, на этом, видно, мы и держимся. Народ, я имею в виду. Всё как-то нескладно, а выпили – как будто не так уж и плохо – дальше жить можно. Жалко, голова потом болеть сильнее начинает, потому что ко всей этой мороке ещё похмелье прибавляется…

Я налил ему рюмку. Григорий задумчиво взял её в руку и поднял тост: